"Антология исторического романга-6. Компиляция. Книги 1-12

Расплата

Вначале июля Констанц задыхался от необыкновенной жары. Утренние зори изо дня в день обнажали ясное, без единого облачка лазурное небо. Уже в утренние часы солнце накаляло стены и крыши домов, и на улицах стояла нестерпимая духота.

Но во францисканском монастыре было прохладно. Его каменный панцирь не пропускал солнечное тепло и хранил сырость, впитавшуюся в стены еще зимой.

Холод и сырость подтачивали и без того слабые силы магистра. Но подобно тому, как злокачественная опухоль не успевает развиться в дряхлом теле умирающего старца, так и страдания Гуса не могли подорвать его дух, ибо рок отмерил для них только один, последний день.

Этому дню суждено стать самым длинным: сознание узника не сможет засечь тот миг, когда свет отделится от тьмы — день и ночь сольются для осужденного в одно сплошное бдение.

Время удлинилось благодаря размышлениям, пространство стало безграничным. Последний день вплотную приблизил к узнику далекие лица и давние события. Он должен многое объяснить этим людям и столько же у них узнать.

Собор еще раз вошел в его камеру, — на этот раз в виде документа, врученного узнику Забареллой.

Гусу пришлось преодолеть последнее искушение. А оно не шуточное, — одним росчерком пера он мог бы отвести от себя смерть! Собор пошел на уступки и предложил Гусу отречься только от тех статей его учения, которые он сам находит еретическими. От остальной, большей части, той, которую магистр считал ошибочно приписанной ему или превратно толкующей его мысли, можно было не отрекаться. Святых отцов удовлетворит присяга, в которой Гус откажется проповедовать свое учение.

Последнее предложение святых отцов напоминало совет римского короля, отвергнутый магистром на суде. С той поры ничего не изменилось, не изменился и он.

Святые отцы идут на всё, лишь бы заставить магистра отречься от своего учения. После тюремных мук и запугивания на процессе — такое снисходительное решение. Видно, дорого ценят они отречение, если готовы даровать за него жизнь.

Жизнь…

Нет, ему лучше не думать о ней. Жизнь — великий дар, — он не может поддаваться ее чарам. Ныне, когда святые отцы надели на него кандалы, посадили в темницу и заперли на замок, она кажется особенно прекрасной.

Да, думать о жизни нельзя, — нельзя именно теперь, когда его дух страждет в горести и одиночестве, когда телесные силы гаснут в борьбе с мыслью о надвигающейся смерти. Жизнь не может примириться с нею. Он хочет жить, жить!

Холодный пот выступил на лбу магистра. Леденящий озноб сменился жаром. Сердце то замирало, то учащенно билось.

Порой Гус складывал руки для молитвы, шепча слова Евангелия:

— «И повел его дьявол на высокую гору и показал ему все царства, которые были на земле, говоря: поклонись мне, и они будут твои!»

Постепенно к магистру вернулась способность мыслить, — отдельные, еще недавно смутные, представления начали проясняться.

Гус снова взглянул на документ собора, на его единственное слово: отрекись!

«Отрекись и спасешься…» — советовали ему судьи.

Но он не нуждался в их советах. Лучше поговорить с теми, кто с детских лет учил его радоваться и страдать, смиряться и бунтовать.

«Идите ко мне, подойдите ближе, еще ближе… Ты, подмастерье Мартин с друзьями, — я не забуду вас до самой смерти… до завтрашнего дня. Вы, молодые, погибли из-за меня. Я обличал продажу индульгенций — вы претворили в дело слова моей проповеди и поплатились головами за добрые деяния. Не я, а вы…

Идите сюда, землекопы, пострадавшие от рук палачей — майссенских латников, вызванных в Прагу.

Иди сюда и ты, угрюмый земан, — я изредка видел тебя на скамье в Вифлееме. Потом ты отправился в Польшу и воевал там. Король послал тебя на помощь Тевтонскому ордену, чтобы ты помог крестоносцам покорить польскую землю. А ты повернул свой меч против них. Потеряв там глаз, ты стал еще более зорким и проницательным, — с тех пор ты уже никогда не сбивался с правильного пути.

Ах, здесь и ты… моя мать. Матушка! Взгляни на своего сыночка! Ты молчишь, но в моих ушах до сих пор звучат слова, которыми ты частенько заканчивала свою речь: аминь, господи, благослови!

Я вижу тебя, плотник Йира, и твоих детей…

Вы пришли ко мне со всех сторон — из жалких халуп и сырых подвалов, из нищих деревень и душных городков, с крестьянских полосок и земанских усадеб, задыхающихся в тисках вельмож Рожмберков. Вы идете сюда с господских нив и городских площадей. Весь мой отчий край идет вместе с вами под своды монастыря. Я жадно вдыхаю свежесть пашен и медовый запах лип, слышу жужжание пчел и шум тенистых деревьев.

Я хотел спросить вас, могу ли отречься?.. Но вы уже ответили мне.

Как я могу?

Я могу отречься только от своих слов — но не в них суть дела. Мое отречение не сделает вас богатыми и счастливыми: всё останется таким, как прежде. Мои слова — только выражение ваших мук… Я лишь назвал своими именами злодеяния тиранов и муки страждущих. Эти мучители оставили на ваших телах и в ваших сердцах глубокие раны. Их ничто не может заживить.

За моим отречением скрывалось бы мое предательство. Я отказался бы от вас, как Петр от Христа. Вы перестали бы верить мне и моим проповедям, в которых черпали силу, веру и бодрость. Разве могу я обокрасть вас?

Если святые отцы докажут мне, что тот, кто избил безоружного, не виновен, я соглашусь с ними!

В течение всей своей жизни я не делал ничего иного, как только утверждал это…»

День уже клонился к вечеру, когда тюремщик ввел в камеру Гуса пана Яна из Хлума, пана Вацлава из Дубе и пражского магистра Яна Кардинала.

Здороваясь с Гусом, чехи крепко пожали ему руку. Это было и приветствие, и прощание.

— Прелаты до сих пор надеются на твое отречение, — сказал магистру Ян из Хлума, — иначе они не позволили бы нам встретиться с тобой. Они просили нас уговорить тебя. В душе мы, конечно, отвергли это предложение, но воспользовались разрешением, чтобы повидаться с тобой.

Гус одобрительно кивнул головой:

— Святые отцы послали бы вас сюда, даже если бы вы отказались уговаривать меня. Они великие искусители, и хорошо знают, как я люблю вас.

Пан Вацлав из Дубе заговорил о Сигизмунде, выдавшем чешским панам пустую бумажку вместо охранной грамоты. Шляхтич передал друзьям случайно услышанные им после окончания процесса слова короля и заявил, что их должны знать все чехи.

Гус не сказал о римском короле ни слова. У магистра в гостях были друзья, и он думал только о них. Гус благодарил друзей за то, что они во время его пребывания в Констанце помогали ему и отстаивали его даже тогда, когда разъяренные прелаты безудержно орали на суде и не давали ему говорить.

Ян из Хлума хотел рассказать магистру о том, чтó еще предпринимали они для облегчения его участи, но Гус только махнул рукой:

— У нас осталось мало времени. Поговорим лучше о ваших делах.

Паны опустили головы и замолкли.

Гус поднялся, подошел к Яну из Хлума и положил руку на его плечо. Пан Ян невольно поднялся. Теперь оба Яна почти вплотную стояли друг против друга и слышали, как бьются их сердца.

— Признайся, друг, — мягко сказал Гус, — ты что-то скрываешь.

Ян из Хлума побледнел, а Гус продолжал:

— Тогда я скажу это сам. Ты явился сюда с надеждой, что мне всё-таки удастся избежать печальной участи? Ты хочешь знать, нет ли у меня какого-нибудь пути для почетного отречения?

Ян из Хлума молча кивнул головой.

— Я понимаю тебя, друг, — ласково сказал Гус. — Не печалься! Поверь мне — я не могу отречься. Ты, если любишь меня, никогда не пожелаешь, чтобы я изменил своим соотечественникам. Изменить тем, у кого я учился и черпал силу и без кого я никогда не стал бы самим собой? Представь себе, что я их сын, — ты будешь недалек от истины! Могу ли я предать отца? Разве может быть счастливой жизнь, купленная ценой предательства?

О, какое ужасное смятение вызвало бы у них мое отречение! Если ранее мои слова открывали им глаза, то мое отречение снова затянуло бы их мутной пеленой, пусть даже на время. А никто из нас не имеет права напрасно расточать его. Мы должны стремиться к лучшей жизни.

Я прошу вас, милые друзья, простить меня за все мои прегрешения. Ибо завтра — сам того не желая — опечалю вас.

Магистр обнял каждого из них. Гости направились к выходу, осторожно нащупывая в темноте плиты каменного пола. Ян Кардинал еще раз обернулся в дверях и дрожащим голосом спросил Гуса, не забыл ли он сказать им что-нибудь еще.

В голосе Яна Кардинала прозвучало отчаяние. Он хотел, чтобы учитель утешил его. Поистине, тот, кто желает помочь, нередко сам нуждается в помощи, и ему нельзя в ней отказать!

Когда Гус подозвал молодого профессора, тот быстро подошел к нему и чуть было не опустился на колени. Магистр попросил его не делать этого.

— Успокойся, брат, — попробовал Гус ободрить друга. — Твоя душа в смятении, дорогой Кардинал. Взгляни на меня: я спокоен, хотя я и не кардинал.

Выслушав утешительные слова Гуса, Ян Кардинал высказал всё, что думал:

— Отрекись! Отрекись ради бога от всего, что ты говорил. Ведь истина останется истиной, отречешься ты от нее или нет. Вина за клятвопреступление ляжет на твоих судей. Разве сам святой Павел не спасся бегством от мученической смерти, чтобы продолжать служить истине?

При своем споре ты обратился к Христу. Тогда испей до дна и горькую чашу мнимого позора отречения! Помни, что сам Христос сказал: «И будет тебе суждено с еще большим ожесточением бороться за веру!» Ты должен спасти себя для борьбы, а она только начинается! Что ты ответишь тому, кто скажет тебе: «Тот, кто добровольно принимает смерть, покидает ряды борцов»?

Гус смертельно побледнел:

— Милый сын, любя, ты искушаешь меня сильнее дьявола!

О, как невыразимо больно бросить меч накануне битвы! Несчастный ученик выбрал для своего нападения самое уязвимое место учителя. Кардинал, — ученик и кардинал — прелат! Первый искушает при помощи добра, второй призвал на помощь зло. Но для обоих у него один ответ. И магистр сказал Кардиналу без кардинальской мантии:

— Не пользуйся ложью, даже если она способна освободить весь мир. Нельзя отрекаться от того, что является для нас священным…

Друзья ушли.

«Когда меня не будет в живых, — подумал Гус, — в стране разразится страшная буря. Она снесет нечисть с лица земли». И перед мысленным взором Гуса возникли тысячи людей, вооруженных мечами. Эти люди сражались с крестоносцами. Он видел людей, воплощавших в жизнь его заветы, видел, как лилась кровь, как полыхало пламя, как дым пожарищ стлался по его родной земле. Такая буря разразится во всем мире. Это бедствие, крушение и гибель могли бы предотвратить те, кто правит миром. Но владыки сами стали узниками смерти. Они любой ценой, до последнего дыхания, будут отстаивать свои привилегии и никогда не откажутся от золота и не сложат мечей. Только в длительной кровопролитной борьбе можно отобрать у них богатство и оружие. Его смерть, смерть мученика, приблизит эту борьбу. Магистр не отречется. Он станет первым факелом, от которого заполыхает костер…