Родные гнездовья

* * *

Кто знает, какими глубинными невидимыми и неосознанными нитями был связан Андрей Журавский с Печорой?

Никто. Тайна его рождения, как и таинственные его родители с их корнями, помыслами и устремлениями, так и останутся неразгаданными.

А в то лето, когда двадцатилетний Андрей Журавский ступил на берег Печоры и увидел дивную усть-цилемскую «горку», все было для него ясным, как и тот безоблачный петров день 1902 года: он дворянин, из семьи потомственных военных, сын генерал-майора Владимира Ивановича Журавского и Софьи Кесаревны Павловой-Журавской. Он знал и был горд тем, что еще их далекому предку Власу Журавскому сам Петр Великий даровал чин майора и херсонское поместье с пятью тысячами черноземных десятин за необычайную храбрость в битве под Полтавой. Не остался в долгу и Влас: всех своих сыновей и внуков обучил он искусству защиты Отечества и сыновьям их завещал то же. С тех пор в роду Журавских никто не нарушал этот завет. У колыбели Андрея стояли два деда-генерала: дед Иван и дед Кесарь, его сажали на гренадерские колени по-петушиному нарядные дяди по отцу и матери. И девушки из дома Журавских, подобно тете Маше, выдавались замуж только за военных.

Первым, кто нарушил завет майора Власа Журавского, был Андрей, поступивший не в военное училище, а на естественное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. И никто, и ничто не могли воспрепятствовать этому.

— Буду естествоиспытателем, буду, буду, буду! — твердил упрямо Андрей еще в гимназии. Отец к тому времени умер, мать же ничего поделать с ним не могла.

На первом курсе университета, казалось, неожиданно для всех черноглазый, стремительный и вспыльчивый студент Журавский «заболел» Печорским краем. Сам же Андрей отчетливо помнил миг своего «заболевания». Было это на лекции профессора-геолога Федосия Николаевича Чернышева, прославившегося недавно классическими исследованиями Тимана.

— Север наш со своими подземными богатствами, — читал вдохновенно профессор, — как сказочный сонный богатырь, ждет странника с живой водой, чтобы воспрянуть во всей своей мощи и значении. Грустно и стыдно будет нам, если этот герой придет из земель немецких, а не славянских...

Весь остаток учебного года впечатлительный студент потратил на изучение трудов Чернышева, на поиски печатных редкостей о Печорском крае.

Во второй день летних каникул Андрей, оставшийся к тому времени без родителей, выехал в загадочный Печорский край и добрался к середине лета до его уездного центра — старинного, раскинувшегося по берегу реки села Усть-Цильмы. На берег величественной Печоры он сошел в канун петрова дня, перед сенокосной порой, когда все село готовилось к празднику: завтра всеми цветами радуги заполыхают в Усть-Цильме девичьи сарафаны и шалюшки. Печорское раздольное, самое большое во всем Приполярье, село справляет в тот день свой ежегодный народный праздник «петрову горку».

По совету капитана единственного на Печоре пароходика, Андрей ночевал у дородной гостеприимной Устины Корниловны, приходившейся троюродной теткой веселому и общительному судоводителю Бурмантову. Утром, наскоро перекусив горячими шаньгами с необычайно вкусными сливками, Журавский вслед за хозяйкой поспешил к околице на призывные девичьи голоса.

В верхнем конце села задолго до полудня непоседливая молодежь начала закипень гулянья: девушки в радужных одеждах, сплетаясь в гирлянды и круги, плавно накатывались на строй разнаряженных парней.

Да вы, бояра, да вы куда пошли?
Да молодые, вы куда пошли? —

напевно спрашивали девушки.

Да мы, княгини, мы невест смотреть,
Да молодые, из хороших выбирать! —

с поклоном отвечал им строй парней, одетых в красные, бордовые шелковые рубашки, в плисовые штаны, заправленные в яркие, вязанные из разноцветной шерсти чулки. Золотисто-алая гирлянда проплывала мимо гордых «бояр», склоняясь в полупоклоне, словно буйное пестрое печорское разнотравье под набежавшим ласковым ветерком. Шелестят дорогие шелка, легкой зыбью колышется синь и зелень широких сборчатых сарафанов; огромные, свитые коронами и выпущенные павлиньими хвостами шалюшки отливают множеством нежных оттенков: бледно-палевых, розовых, лазурных. На молодках поверх шелковых сарафанов надеты своеобразные кафтанчики — епанечки — короткие, затканные диковинными серебряными или золотыми цветами. На девушках парчовые короте́ньки как бы слиты с сарафаном в виде широченных рукавов и наплечников.

Андрей Журавский, застыв от изумления, смотрел на начало огромного, веками отрепетированного народного спектакля, дивился, как сотни девушек и парней слаженно и серьезно разыгрывают сцены из общего действа. Играется «свадьба». Вот к «родителям» прибывают торжественный сват и бедовая сваха. «Князь» — жених — со своими многочисленными дружками ждет результатов «сговора» поодаль. Разговор «сватов» и «родителей» выражается песней, вторимой поклонами, плавными движениями. За «сговором» начались «смотрины», и вот уже невеста отправляется к венцу, причитая:

Ты прости, моя да воля вольная,
Ты прости, моя да девичья красота,
Я пошлю тебя во чисто поле,
Во чисто поле да во раздольице...

Девичьи хоры, почувствовав грусть невесты, множат ее прощание сотнями голосов.

Журавский, поднимаясь по реке на маленьком неспешном пароходике «Печора», узнал, что Усть-Цильма основана новгородцами в середине шестнадцатого века, но увидеть разлив старорусского гулянья на самом краю света, в «стране вечной мерзлоты и глубоких болот», он никак не ожидал. Всплывало забытое, удивительные по чистоте и напевности русские песни поднимали из глубин души то заветное и загадочное, из чего и складывается она — широкая, тревожная и неуемная русская душа.

Пояснения всему давала Устина Корниловна:

— Весь день нонь игришшо да песни будут. Опосля мужики и женки меж молодых вплетутся, вот тутока и взыграют настояшши-то горосьны песни. Век бы слушала их.

Еще в детстве, когда увозили родители единственного сына в путешествия по Швейцарии, Италии или соседней Финляндии, Андрей поражал их необычайной любознательностью, стремлением не оставить ничего непонятым, а позднее и незаписанным. Привычка переродилась в правило, в натуру. Вот и в этот раз он был по-детски восторжен и не давал покоя своей спутнице:

— И часто такое диво можно видеть, Устина Корниловна?

— Ой, нет, Андрей Владимирович, токо три раза в году: на майского Николу, на иванов день, да вот нонь — на петров. Нонешня «горка» заглавна, на нее даже чердынцы приноравливают со своими товарами.

— Кто же управляет таким огромным гуляньем?

— Да нешто тутока начальников надо? — удивилась вопросу Устина. — Заводилы есть, не без того, но глянь, как робятня зырит: все упомнят, когда их время женихаться придет.

Действительно, по изгородям стайками расселись мальчишки и девчонки и пристально, без обычного баловства смотрели на разлив гулянья.

— Сколько же, Устина Корниловна, такой наряд на девушке стоит?

— А новой не в одну сотню рублев. Доброму хозяину разориться впору, ежели враз справить. Такой наряд, Андрей Владимирович, годами в роду копится и сберегается.

— Да, княжеский наряд... — восхищался Журавский. — Надо же сберечь такое диво...

— Ой, барин, — вспомнив что-то, всплеснула руками Устина Корниловна, — повиниться хочу...

— В чем, Устина Корниловна?

— В штанах-то, что стирнуть велел, десятка была, а я, дура, не глянула... Опосля высушила, выгладила я ее, да годна ли будет? Вона казначей подошел, — показала она на господина в шляпе, — спроси-ка ты у его.

— Невелик я барин, Устина Корниловна, но если казначей эту злополучную десятку не примет, то проживем и без нее, — успокоил Андрей свою хозяйку.

Казначей Печорского уезда удивил Журавского своим видом: в хорошей мягкой шляпе, в толстовке, подпоясанной наборным ремешком, но босой. Сорокалетний, обожженный солнцем до кирпичного цвета, невысокий, но крепкий, он мало чем походил на канцелярского служащего, и если бы не очки, аккуратная бородка и шляпа, резко выделявшие его из толпы бородатых высоких печорцев, то в нем трудно было бы признать уездного казначея.

— Нечаев Арсений Федорович, — представился он подошедшим. — Чем могу служить?

— Журавский Андрей Владимирович, студент Петербургского университета, — поклонился Журавский. — Беда у нас с Устиной Корниловной приключилась...

— Да вот, дура пужена, десятку у свово постояльца сгубила, — сокрушалась Устина.

Казначей молча оглядел купюру, поднял к яркому солнцу, просветившему десятку насквозь, и так же молча вернул ее Устине.

— Годна ли? — не вытерпела та.

— Приходите завтра поутру в банк, обменяем.

— Спасибочки тебе, божоной ты наш, — поклонилась Устина казначею. — Вечор три лестовки[2] за тебя положу. Держи-ка, Андрей Владимирович, — подала десятку Устина.

— Нет, Устина Корниловна, — отстранил ее руку Журавский, — это вам за гостеприимство.

— Да нешто твоя гостьба полкоровы стоит? — удивилась Устина. — Али богач ты какой?

— Нет, — рассмеялся Андрей, — невелико мое богатство, хотя генеральский сын. Чует мое сердце, Устина Корниловна, что частым гостем буду я на Печоре и не раз попрошу у вас пристанища.

— Ну, ежели так, то завсе милости просим, — поклонилась Устина Журавскому. — В хоровод топеря побегу, — заторопилась она, — душа песни требоват. Приходи, Андрей Владимирович, полдничать, кулебяку с семгой спекла!

Голос Устины звонким жаворонком влился в общий хор:

Нам-то дорого не злато, чисто серебро —
Дорога наша свобода молодецкая!

— Прошу прощения, ваше высокородие, — обратился Нечаев к Журавскому, — не могу ли чем помочь в столь отдаленных от столицы краях?

— Спасибо, Арсений Федорович, помощи был бы рад, но называйте меня по имени без всякой этой сословной чепухи.

— Хорошо, Андрей Владимирович. Так в чем нуждаетесь? — по-отечески посмотрел казначей на юношу.

— Проводник мне на Тиман нужен, месяца на полтора, два.

— Проводник на Тиман... — раздумчиво повторил Нечаев.

— Что, трудно? — встревоженно спросил его Андрей.

— Дело, пожалуй, не в этом... Вы обмолвились, что небогаты?

— Да, это так, хотя небольшие средства для поездки имеются.

— Тогда позвольте еще один вопрос: вы представляете экспедицию или...

— Я еду на свои средства.

— Люблю ясность во всем, а потому прошу простить меня великодушно, — первый раз улыбнулся казначей. — Вот исходя из этих сведений, я бы посоветовал вам обойтись попутчиками. Наем проводника в сенокосную пору в местах, где все живут доходами от скота, дорог.

— В моем положении найти попутчиков не легче, чем проводника, — я никого здесь не знаю, — пожимая плечами, сказал Андрей.

— Зато я тут почти всех знаю, и попутчиков, пожалуй, мне найти легче, — успокоил его казначей. — Но должен предупредить: попутчики будут завтра ранним утром.

— Меня это вполне устраивает, Арсений Федорович... Вы давно здесь живете?