Смерть, разум и странная жизнь

Снизу доносился грохот повозок, взволнованные голоса, в окне напротив был вывешен наскоро сшитый синий флаг. Покрасили его неравномерно. Наверное, для полотнища использовали какую-то старую простыню.

Мадлен лежал, повернувшись на бок, и смотрел, как этот флаг колотится на ветру. Иногда взгляд его плыл, и ему даже казалось, что он видит перед собой лоскут моря или чистой реки. Эта река словно качала его на волнах и заставляла всю мансардную комнату кружиться, как в воронке водоворота.

Горячка путала мысли, но, когда Мадлен был способен понять, что происходит, ему думалось, что он бы все отдал за то, чтобы оказаться сейчас внизу, на улице, послушать разговоры и хотя бы самой малостью поучаствовать в том, что там теперь происходило. Рассказывали много всякого и даже такого, во что сложно было поверить. Иногда что-то дорисовывало и его собственное затуманенное лихорадкой воображение, и становилось сложно разобрать где реальность, ведь новости порой были такими, что могли с легкостью затмить любую выдумку. Например, Гийом, знакомый студент-медик, приходивший вчера, или, может быть, несколько дней назад, рассказывал, что вокруг только и говорили о сенате, созванном впервые за десятилетия.

Вспомнив об этом Мадлен широко распахнул глаза, лихорадочно думая, сколько же времени прошло с их последнего разговора. Неужели он тратил зря оставшееся время, блуждая в своих грезах? Он сморщился, с трудом сел на постели, потянулся к лежавшей на прикроватной тумбочке бумаге, достал перо и, обмакнув его в стоявшую тут же чернильницу, попытался вспомнить, над чем работал, но в голову ничего не приходило, и тогда он вывел только: “Дорогая матушка…”. Он не знал, что написать дальше, как сказать о том, что случилось и предупредить о том, что еще должно было случиться в будущем. Словно ему все еще не хотелось смотреть правде в глаза, хотя все свидетельства этой правды игнорировать было невозможно. Вот и сейчас, от малейшего усилия, он почувствовал режущую боль в груди, и, попытавшись устроиться поудобнее, случайно столкнул чернильницу, так что несколько листов все еще лежавшей на столике исписанной бумаги измазало черным. Мадлен попытался выдернуть хотя бы нижние из тех листков, пока чернила не впитались, но все было бесполезно. Устав от этого, он закашлялся, отчего на руке осталось кровавое пятно, и откинулся обратно на подушки.

Даже те сумбурные записи, которые он все-таки смог сделать за последние несколько дней, теперь были потеряны. От этого почему-то стало грустно, хотя еще недавно он не раз говорил себе, что мысли там ничего не стоили, и даже самому языку недоставало изящества. Ему вдруг подумалось, что повторить написанное он уже не сможет.

В остервенении он смахнул оставшиеся листы на пол и бросил туда же перо. От этого усилия он, кажется, ослабел еще больше, перед глазами у него снова поплыло. Ему показалось, что у него, должно быть, был жар, хотя все тело дрожало от холода. С усилием натянув на себя одеяло, он закрыл глаза и провалился в тяжелый сон.

Мадлен видел себя, читающим какую-то речь, своих собратьев по кружку, и как они сидели в чьей-то гостиной, ведя разговоры о естественных правах человека. Начиналась эпоха Разума, и было только закономерно, что именно теперь мир должен был шагнуть ближе к справедливости и свободе. Ему казалось, что он уже слышит шаги приближающегося нового мира, но, когда он вяло поднял веки, перед ним стоял всего лишь еще один человек, расплывавшийся мутным силуэтом. Ему потребовалось довольно много времени, чтобы узнать Гийома.

— Добрый день, — хрипло сказал он.

— Как твои дела? — поинтересовался тот, взяв его запястье и отсчитывая пульс. Мадлен знал, что он делает это теперь только потому, что думает, будто это его успокоит, ведь от его болезни лечения не существовало.

— Скажи, когда я умру?

Гийом посмотрел на него, мгновение подумал, а потом, решив, что лгать не стоит, пожал плечами.

— Я слышал, как квартирная хозяйка торгует мою комнату. Она сказала — пару дней, не больше. Ты говорил с ней?

— Я не говорил, но теперь поговорю обязательно, — с недовольством сказал Гийом. — Старайся не беспокоиться об этом. Вообще не о чем беспокоиться. Хочешь, я позову отца Готье?

— К чему? Разве ты сам не критиковал все эти церковные обряды? — Мадлен попытался усмехнуться, но вместо этого снова закашлялся.

Гийом пожал плечами и невесело улыбнулся.

— Человек слаб, — заметил он. — Особенно перед лицом вечности. Потому так живучи эти суеверия.

— Слаб, это точно, — отозвался Мадлен, снова поворачиваясь на бок и выглядывая в окно. — Взглянув в лицо смерти, понимаешь, насколько. Все мы приговорены к казни.

Гийом молчал.

— Поневоле задумаешься. Зачем нужно такое устройство… И все эти священники, они даже не виноваты в том, что пытаются унять этот страх враньем… — мысль Мадлена как будто сбилась, ему сложно было долго держаться за нее: — Кроме тех, кто обирает бедняков… Ради богатства… Они виноваты… — он вдруг встрепенулся, как будто напав еще на какую-то идею. — А ты веришь, что есть что-то дальше?

На этот вопрос Гийом ответил даже не задумываясь, как будто совсем недавно ему пришлось много размышлять над этим.

— Конечно есть, — сказал он. — Иначе во всем этом не было бы никакого смысла. А коль скоро мир подчиняется познанию разумом, он и в самой своей сердцевине должен быть устроен разумно.

— А я не верю. Это просто стихия. Неуправляемая. Слепая. Жестокая… — проговорил Мадлен с горькой усмешкой. — Что в этом. Я просто не хочу умирать. Вот и все. Я буду клясть все мироздание, потому что мне выпало быть казненным первым. Ведь я не успел ничего. Совсем ничего. Я хотел бы испытать свое счастье. Еще раз увидеть мать. Любить, чувствовать ветер и солнце. Но я ничего не успел. И все равно. Все было совсем зря.

— Не зря.

— Ты врешь. Но никакой разницы. Теперь не важно, что я думаю. Все равно я скоро умру и ничего не останется.

Он снова усмехнулся, замолчал и отвернулся. Гийом тоже молчал, не зная, что говорить. Некоторое время было слышно только как он собирает бумагу с пола и расставляет на столе какие-то вещи.

— Я сказал хозяйке принести тебе обед, — наконец заметил он.

— Я не голоден.

— Все равно… Ты разлил чернила? Хочешь я скажу принести тебе новой бумаги?

— Без толка, — Мадлен снова закашлялся и не мог отдышаться, наверное, целую минуту.

Когда ему наконец это удалось, он изможденно откинулся назад и произнес:

— Знаешь, я и сам размышлял в последнее время. Чтобы скрыться от страха. И про бессмертную душу. А потом в одно мгновение мне почти захотелось надеяться, что в этих старых сказках про мертвых была какая-то правда. Что некоторые возвращались к жизни.

— Ты же просвещенный человек, — немного нерешительно заметил Гийом.

Мадлен через силу вздохнул, болезненно усмехнулся и произнес:

— Человек слаб, это точно… Еще даже хуже, чем то, что ты говорил… Какие-то сказки…

Он почувствовал, что лихорадка вновь усиливается и, обеспокоенный, что ему не представится больше случая сказать все, что он успел обдумать за последние несколько дней, приподнялся на локтях и, уставившись на Гийома, заговорил, то и дело сбиваясь, чтобы отдышаться:

— Послушай. Там в комоде… Там должно быть немного… Остатки от моего… учительского жалования… Пожалуйста, возьми… за все издержки, а остальное пошли моей матери. Напиши ей что-нибудь. Что я люблю ее. Скажи, что я диктовал тебе. Не могу писать, — он мгновение тяжело дышал.

Гийом кивал, его лицо стало застывшим и серьезным.

— От себя прибавь что-нибудь, прошу. Что успокоит ее, — договорив, Мадлен вновь откинулся на подушки, ощущая, как подступает жар.

— Все сделаю, — кивал Гийом. — Все сделаю…

Эти слова повторялись и повторялись, пока наконец не потеряли всякий смысл. Мадлену вновь виделось колышущееся полотно флага и волны, катившие его куда-то далеко-далеко. Потом ему вдруг начало казаться, что он тонет в морской синеве, что, чем глубже он погружается, тем холоднее становится вода и тем темнее вокруг.

Мадлен умер ночью. На следующий день, пока Гийом вместе с тремя такими же студентами вез гроб на тряской телеге к кладбищу за городом, из его глаз сами по себе катились слезы. Это и вправду было очень жестоко. Даже если ему до боли хотелось верить в разумное устройство мира, сейчас он не мог.

* * *

Мадлен не запомнил всего. Только духоту и спертый воздух, казавшийся таким густым, что его словно можно было резать ножом. Как он что-то ломал, выпутывался, как вокруг была тяжелая горячая земля, как он рвался куда-то. Как потом он вытянул руку и вдруг ухватил пальцами свежее дуновение ветра.

Когда Мадлен пришел в себя, была глубокая ночь. Он лежал на земле и смотрел на сиявшие в вышине холодные звезды. Вокруг не было ни души, и стояла такая тишина, словно это место было давным-давно заброшено.

Оглядевшись, Мадлен заметил простой деревянный крест вместе с крошечным букетиком из полевых цветов и догадался, что находится на кладбище возле свежераскопанной могилы. Объяснения этому не было. Его разум вовсе не содержал никаких объяснений. Память изменила ему, не оставив ничего кроме его имени и нескольких строк из латинских поэтов, затверженных, как ему почему-то показалось, еще в ранней юности.

Он, как мог, отряхнул свою одежду от земли, а потом опустился рядом с крестом, пытаясь разобрать в темноте надпись. Как слепец, он ощупал вырезанные на дереве буквы и понял, что там стояло его имя. Именно ему суждено было найти здесь последнее пристанище.

Некоторое время Мадлен сидел совершенно неподвижно, так и не отняв руки от вырезанных на кресте слов. В мыслях у него разверзлась пугающая пустота. И больше всего он жаждал заполнить ее хотя бы чем-нибудь, но не мог ничего вспомнить, ни своих прошлых стремлений, ни деталей своей биографии. Он чувствовал себя очень потерянным и одиноким, не получалось даже увидеть, куда теперь можно было бы направить свой путь.

Вокруг громоздились бесчисленные надгробия, и он едва ли не задрожал, подумав, что не знает, почему провидению вздумалось вернуть в мир живых именно его, а не любого из этой сотни, что лежали рядом. Он словно чувствовал их голоса, которые возлагали на него несбыточные надежды, но не был способен разобрать ни слова.

Мадлен не знал, сколько времени провел на кладбище. Он очнулся только когда занялся неверный рассвет, и небеса стали постепенно напитываться солнцем, так что только под деревьями оставались последние клочки ночи.

И тогда он вдруг заметил девушку, идущую между надгробиями с букетом мертвых цветов в руках. Это были когда-то прекрасные белые розы, теперь со сломавшимися и согнувшимися, словно от горестей, высохшими бутонами. Девушка была закутана в траурную креповую накидку, а прическа у нее была высокая и напудренная до ослепительной белизны, словно у дам высшего света. Она ступала очень легко, как будто вовсе не касаясь земли, и очень уверено, как будто приходила сюда не в первый раз.

Поравнявшись с Мадленом, девушка вдруг остановилась, медленно обернулась на него и немного наклонила голову. Казалось, она не ожидала в такой ранний час встретить здесь другого и, коль скоро это все-таки случилось, видела здесь большее, нежели простое совпадение.