Тилль

Даже Лиз ничего не сказала. Даже она, его замечательная, прекрасная, но во многом все же наивная супруга, молча смотрела на холст. Даже она не была уверена, что, впрочем, неудивительно, в конце концов, она была всего лишь женщиной.

Он хотел было заговорить с ней об этом. Хотел сказать: «Брось это, Лиз, со мной-то можешь не притворяться!» Хотел, но не решился. Ведь если она верила, если она хоть немного верила, что холст заколдован, то что бы она тогда подумала о нем?

А если бы она заговорила об этом с другими? Если бы она сказала: «Его величество, король, мой супруг, не видит картины на холсте», — что люди бы тогда подумали? Он и так был в щекотливом положении: король без земель, изгнанник, ничего у него не оставалось, кроме мнения окружающих, а если бы расползлись слухи, что в его тронном зале висит волшебная картина, которую видят одни лишь благородные люди, а он не видит? Конечно, никакой картины не было, был только розыгрыш шута, но, очутившись на стене, холст обнаружил собственную магию, и король с ужасом понял, что не может ни снять его, ни сказать о нем хоть слово: нельзя было заявить, что он видит картину там, где ее нет, уж это был лучший способ выставить себя дураком, — но и что картины нет, никак нельзя было сказать, ведь если остальные верили, что холст способен магическим образом изобличать глупость и низость, то этого было достаточно, чтобы окончательно его опозорить. Даже со своей бедной, милой, ограниченной женой он не мог об этом говорить. Путаное это было дело. Вот что шут натворил.

Сколько Тилль уже вот так смотрит ему в лицо? Интересно, что он задумал. Какие у него голубые глаза. Очень светлые, почти прозрачные, кажется, что они излучают слабый свет, а посреди голубизны — дыра. А за ней — что за ней? За ней Тилль. Душа шута, его суть.

Королю снова захотелось смежить веки, но он преодолел это желание. Он понял, что и с самим шутом происходит то же, что и с ним, — так же, как он заглянул шуту в душу, тот сейчас заглядывает в душу ему.

Тут ему совершенно не вовремя вспомнилось, как он впервые посмотрел в глаза своей супруге вечером после свадьбы. Как она была стеснительна, как боязлива. Как сжала руки перед корсетом, когда он начал его расшнуровывать, но потом подняла глаза, и он увидел ее лицо при свечах, впервые увидел ее вблизи, и почувствовал, как это — слиться с другим человеком в единое существо; но когда он протянул к ней руки, чтобы прижать к себе, то задел графин с розовой водой на ночном столике, и звон осколков разрушил чары мгновения. По эбеновому паркету растеклась лужа, оставшаяся почему-то в его памяти, а по ней корабликами плавали пять лепестков розы. Ровно пять. Это он точно помнил.

Тогда она заплакала. Очевидно, никто не объяснил ей, что происходит после свадьбы, и он в ту ночь не прикасался больше к ней: хоть королю надлежит проявлять силу и напор, он всегда был мягок нравом, и они уснули рядом, как брат и сестра.

Годы спустя, в другой спальне, дома в Гейдельберге, они обсуждали историческое решение. Ночь за ночью, снова и снова она со своей женской робостью пыталась отговорить его, и снова и снова он объяснял ей: если он получил такое предложение, то на то воля Господня, и не должно противиться судьбе. «Но как же император! — восклицала она снова и снова. — Ведь император разгневается, нельзя восставать против императора!» А он терпеливо пересказывал ей то, что ему так убедительно объяснили его юристы: принятие богемской короны не нарушит Земского мира, так как Богемия не составляет часть империи.

В конце концов он убедил ее, как убедил и всех остальных. Он объяснил ей, что богемская корона должна принадлежать тому, кого желают видеть на троне богемские сословия; тогда они покинули Гейдельберг и отправились в Прагу. Ему никогда не забыть день коронации, величественный собор, грандиозный хор, все это до сих пор отзывается эхом у него внутри: теперь ты король, Фриц. Ты — один из великих.

— Не закрывай глаза, — сказал шут.

— Я и не закрываю, — сказал король.

— Замолкни, — сказал шут, и король засомневался, можно ли пропустить эту дерзость мимо ушей, это уж чересчур даже при всех шутовских привилегиях.

— Что там с ослом? — спросил он, чтобы поддеть шута. — Научился уже чему-нибудь?

— Скоро будет выступать не хуже всякого проповедника, — сказал шут.

— Ну, что он говорит? Какие слова?

Два месяца тому назад король в присутствии шута рассказывал о чудесных птицах Востока, способных произносить целые фразы, будто воистину слышишь человеческую речь. Он об этом читал в книге Афанасия Кирхера о божьих тварях, и с тех пор часто думал о говорящих птицах.

Шут заявил, что говорящие птицы — это пустяки, что, если как следует постараться, можно любое животное научить болтать по-человечески. Звери, мол, умнее людей, вот и помалкивают, чтобы не попасть в переделку из-за какой-нибудь ерунды. Но при должном резоне всякая скотина согласится заговорить, он это в любой момент готов доказать в обмен на хороший рацион.

— Хороший рацион?

— Не для себя, — заверил его шут, — для животного. Надо спрятать лакомый кусок между страницами книги и снова и снова, терпеливо и настойчиво класть эту книгу перед ним. Из жадности оно станет листать страницы, и будет видеть при этом письменную речь, вот постепенно и овладеет человеческим языком, через два месяца проявится результат.

— И какое же это должно быть животное?

— Да любое. Только не слишком маленькое, а не то мы его голоса не услышим. Червяк, например, не годится. Насекомые тоже не то, они разлетаются, не выучив ни слова. Кошки вечно спорят, а пестрых восточных птиц, как в книге премудрого иезуита, здесь нет. Остаются собаки, лошади и ослы.

— Лошадей у нас больше нет, и пес тоже сбежал.

— Скатертью ему дорога. Вот осел в хлеву сойдет. За год я…

— Два месяца!

— Маловато.

Не без ехидства король напомнил ему, что он сам только что говорил именно о двух месяцах. Два месяца он и получит, и ни днем больше, а если через два месяца не будет результата, то пусть готовится к головомойке библейских масштабов.

— Но мне понадобится еда, чтобы класть в книгу, — сказал шут смущенно. — И немало.

Король знал, что еды вечно не хватало. Но в тот момент, глядя на проклятый белый холст на стене, он со злорадным предвкушением пообещал своему шуту, который занимал в его мыслях куда больше места, чем следовало бы, что тот получит достаточно еды для выполнения плана, только чтобы осел действительно через два месяца заговорил.

Насколько можно было судить, шут действительно соблюдал свои обязательства. Каждый день он исчезал в хлеву, прихватив с собой овса, масла и плошку подслащенной медом каши, а также книгу. Один раз короля до того одолело любопытство, что он, вопреки всем приличиям, отправился проведать шута и застал его сидящим на полу с открытой книгой на коленях; осел стоял рядом и добродушно смотрел в пустоту.

«Учеба неплохо продвигается, — немедленно заверил его шут, — и мы уже выучили, а тоже, не позднее послезавтра пора ждать следующего звука». Он рассмеялся своим блеющим смехом, и король, устыдившись все же интереса ко всей этой ерунде, молча удалился и занялся государственными делами, что на деле, увы, означало написание очередных просительных посланий — еще одного послания о военной поддержке шурину в Англии, еще одного послания о денежном вспомоществовании Генеральным штатам Голландии, и все это безо всякой надежды.

— Ну, что он сейчас говорит? — повторил король, глядя шуту в глаза. — Какие слова уже знает?

— Осел говорит хорошо, вот только без смысла. Он мало знает, не видел мира, дай ему время.

— Ни днем дольше, чем договорено!

Шут хихикнул.

— В глаза, король, смотри мне в глаза. А теперь скажи всем, что ты видишь.

Король прокашлялся, чтобы ответить, но тут ему стало тяжело говорить. Свет померк, затем появились краски, слились в формы, и он увидел себя перед английской семьей: его грозный тесть, бледный Яков; окаменевшая от спеси теща, датчанка Анна, — и невеста, на которую он не решался взглянуть. Тут все закружилось, все сильнее и сильнее, потом отпустило, и он забыл, где находится.

Он зашелся в кашле, а когда снова смог вдохнуть, обнаружил, что лежит на полу. Вокруг толпились люди. Он видел только размытые контуры. Над ними слегка колыхалось на ветру что-то белое, это была ткань, растянутая на шестах. Еще мгновение, и он узнал графа Худеница, прижимающего шляпу с пером к груди, наморщившего лоб от волнения; рядом стоял шут, дальше повар, потом один из солдат, потом ухмыляющийся тип в шведской военной форме. Неужели он потерял сознание?

Король протянул руку, граф Худениц схватил ее и помог ему подняться. Короля шатнуло, ноги подкосились, повар подхватил его с другой стороны, помог удержаться на ногах. Да, он потерял сознание. В самый неподходящий момент, в шатре Густава Адольфа, которого следовало силой ума и характера убедить, что их судьбы неразрывно связаны, он взял и упал в обморок, как девица в перетянутом корсете.

— Господа! — услышал он собственный голос. — Аплодируйте шуту!

Он заметил, что его рубашка испачкана, воротник и камзол, и орден на груди. Неужто его еще и вывернуло на собственную одежду?

— Рукоплещите Тиллю Уленшпигелю! — воскликнул он. — Какой трюк! Какой фокус!

Он взял шута за ухо, оно оказалось мягким и острым, и неприятным на ощупь, и король быстро отпустил его.

— Смотри, чтобы мы тебя не отдали иезуитам, такие трюки — это уже почти колдовство!

Шут молчал. Ухмылка кривила его лицо. Как всегда, король не мог понять, что означало его выражение.

— Настоящий колдун, этот мой шут. А ну-ка, принесите воды, вычистите мою одежду, что стоите, бездельники!

Король вымученно рассмеялся. Граф Худениц принялся тереть платком манишку; пока он возился с ней, его морщинистое лицо маячило перед самыми глазами короля.

— Да, этому палец в рот не клади! — воскликнул король. — Быстрее чисть, Худениц. Палец не клади, это точно! Только заглянул мне в глаза, а я — хлоп! — и свалился — вот это колдовство, вот это фокус!

— Ты сам упал, — сказал шут.

— Научи и меня этому фокусу! Как только осел заговорит, берись за мое обучение!

— Ты учишь осла говорить? — спросил один из голландцев.

— Если такой остолоп, как ты, может говорить, да и глупый наш король никак не умолкнет, почему бы не говорить и ослу?

Отвесить бы шуту оплеуху — но у короля не было на это сил, и он присоединился к смеху солдат. У него снова закружилась голова, и его подхватил под руки повар.

И тут, в самый неподходящий момент, кто-то откинул полог, ведущий в соседнее помещение шатра, оттуда вышел человек в алом костюме церемониймейстера и смерил короля презрительно-любопытным взглядом.

— Его величество просят пожаловать.

— Наконец-то, — сказал король.

— Что? — переспросил церемониймейстер. — Как-как?

— Давно пора, — сказал король.

— В приемной его величества так говорить недозволительно.

— Чтобы это ничтожество не смело ко мне обращаться!

Король оттолкнул его и твердым шагом вошел в соседнее помещение.

Он увидел стол, на котором были раскинуты карты, увидел неубранную постель, увидел обгрызенные кости и надкушенные яблоки на полу. Увидел тучного человечка — круглая голова с круглым носом, круглый живот, растрепанная борода, жидкие волосы, хитрые маленькие глазки. Вот он уже подошел к королю, сжал его руку и в то же время другой рукой так сильно толкнул в грудь, что король упал бы, если бы тот не притянул его к себе и не сжал бы в объятиях.