В когтях германских шпионов

30. Журналист — пинкертон

На другой день в вечерних газетах появились заметки, сенсационно озаглавленные: «Таинственное похищение важных документов у сербского майора Ненадовича». Весь город прочёл это. И всякий читал по-своему.

Леонид Евгеньевич Арканцев еще утром узнал о беде, постигшей сербского офицера, но все же, наморщив свой гладкий и бледный лоб, прочёл заметку.

И японские зеленоватые глаза княжны Тамары бегло пробежали эти строки, и ей почудилась какая-то связь между ограблением Агапеева и похищением документов на Литейном, в меблированных комнатах «Сан-Ремо».

И ассирийские глаза Криволуцкого внимательно, до последней буквы, прочли все относящееся к этому сенсационному заголовку. И когда он сопоставил позднее возвращение своей любовницы вместе, к тому же еще с подозрительным обстоятельством, что все утро она не пускала его к себе, довольно сухо переговариваясь через дверь, конечно, запертую на замок, иначе Вовка открыл бы ее, — когда он сопоставил все это, у него шевельнулась мысль, что похищение в комнатах «Сан-Ремо» не обошлось, пожалуй, без благосклонного участия графини Джулии Тригона.

Тем более газеты намекали, глухо правда, что кража совершена молодой и, по-видимому, красивой особой, по всей вероятности, дамою общества.

Это могла с одинаковым успехом быть и графиня, и кто-нибудь другая, но Вовкина ревность нашептывала ему, что это была именно Джулия, и только она. Вообще с первых же поцелуев, объятий он заметил в ней способность резко двоиться. Она была искренна в своих изощрённых ласках, но отдавая свое тело, душу держала за семью замками. И в этих восточных глазах, с тяжелыми веками, он угадывал какую-то свою, обособленную жизнь, загадочную и, пожалуй, преступную, которой ему никогда не откроют и в которую его никогда не впустят…

Еще не угасли в нервах все поцелуи, прикосновения, а вот она, как чужая, запирается, ускользнула куда-то и — взятки гладки. Забронировалась! А вечером, если будет свободна, сама позовёт, чтоб из занятой своими делами политической шпионки превратиться в вакханку…

И Криволуцкий, когда подумал об этом, вздрогнул весь, до того ему унизительною показалась его роль… Роль… — он даже подыскать не мог соответствующего слова, забывая в мужском эгоизме своём, что получает он ровно в такой же мере, сколько дает сам. Он, Вовка, разве пытался по примеру своих минувших романтических взлётов, подняться с нею над восторгами тела? Нет, не пробовал. А раз нет, на основании каких таких логических выводов требует он, чтобы она взяла, да и обнажила свою душу? Но спрашивать от ревнивого мужчины-самца логики — это уже совсем праздное, никудышное занятие…

Больше всех, пожалуй, кроме, конечно, пострадавшего, заинтересовался ночным похищением документов в «Сан-Ремо» Борис Сергеевич Мирэ, помощник редактора газеты «Четверть секунды». Этот румяный и бритый, холеный молодой человек, с густым париком собственных волос, близорукий до какой-то смехотворной беспомощности и поэтому никогда не расстававшийся с пенсне, культивировал и в себе самом, и в сотрудниках уклад нравов и традиции западной печати.

Он говорил:

— Журналист должен быть Пинкертоном, светским человеком, спортсменом, смельчаком и невероятным наглецом, который ни перед чем не остановится, раз необходимо добыть для газеты какой-нибудь сенсационный, «ударный» материал!

И отдать полную справедливость Борису Сергеевичу Мирэ, слово почти не расходилось у него с делом. Он тщательно одевался, всегда был выбрит до глянца и в петличке его новенькой визитки всегда красовалась чудовищная орхидея. Это — «светскость».

Не так блестяще обстоял вопрос по части спорта. Борис Сергеевич однажды упал в Летнем саду с лошади, и это надолго отбило у него желание сделаться «центавром». Вот что касается наглости, то она была такая мягкая, обволакивающая собеседника, что на помощника редактора «Четверть секунды» нельзя было сердиться.

Из «собственного» редакционного кабинета Борис Сергеевич позвонил по домашнему телефону в глубь редакции.

— Кегич здесь? Пришлите его ко мне!..

Это был тот самый Дмитрии Петрович Кегич, который вместе с Вовкою делил черные дни на одной из Подьяческих улиц. Но, как это часто бывает в жизни газетных людей, обстоятельства Кегича резко вдруг переменились к лучшему. Изменились в два-три дня. Он попал в число сотрудников газеты «Четверть секунды» и, как говорится, походя, зарабатывал в неделю около ста рублей.

Вот почему вошёл он в кабинет помощника редактора прилично одетый, с аккуратно подстриженной бородкою и сразу как-то отъевшийся после долгих перебиваний с хлеба на квас, вернее — с хлеба на водку и пиво.

— Вы меня звали, Борис Сергеевич?..

— Да, мой телохранитель!

Мирэ называл сильного, плечистого Кегича своим телохранителем и любил его брать с собою в те или другие «экскурсии» по делам газеты.

— С таким дядей я чувствую себя гораздо спокойнее…

Кегич «дядя» был, что и говорить, основательный. И многим приходилось отведать увесистую тяжесть его кулака.

— Едем, Дмитрий Петрович.

— Куда?..

— Разве можно спрашивать — куда? Газетчик — тот же солдат. Солдат свинцовой армии. Едем — значит едем!

— Пусть так… Мне решительно все равно, — пожал плечами Кегич.

На редакционном моторе, на дверцах которого было написано чёрным по красному «Четверть секунды», Мирэ подкатил со своим «телохранителем» к подъезду меблированных комнат «Сан-Ремо».

— Дома господин Ненадович, майор Королевско-сербской армии?

— Так точно, дома-с, — ответила рыжая, спутанная борода швейцара. — Только они вряд ли примут… Они в больших неприятностях.

— Вот именно, по поводу этих самых больших неприятностей мы и пожаловали сюда, милейший, — с апломбом ответил Мирэ.

Рыжая, спутанная борода решила, что перед ним какое-нибудь начальство и — покорно, угодливо:

— Пожалуйте наверх! Второй этаж… Комната номер первый…

Ненадович встретил посетителей более, чем сдержанно. Не до посетителей! Он весь почернел как-то… Глаза, такие всегда энергичные и огневые, — погасли.

— Мы очень извиняемся, господин майор, — начал Борис Сергеевич, растягивая свои гуттаперчевые губы в благожелательную, ободряющую улыбку. — Но сначала позвольте представиться: Мирэ, второй редактор газеты «Четверть секунды». А это мой секретарь Кегич. Поверьте, господин майор, нас привела сюда к вам не погоня за сенсационным материалом, а главным образом искреннее желание осветить хоть немного всю эту темную историю, причинившую вам, видному офицеру симпатичной и дружественной Сербии, столько неприятностей.

— Это нечто значительно большее, чем неприятность. Это целая катастрофа для меня! — воскликнул майор, тронутый участием «второго» редактора газеты «Четверть секунды».

Он предложил гостям сесть и сам опустился в кресло, вытянув свои крепкие, длинные ноги в сапогах со шпорами.

— Будьте откровенны, господин майор. Мы журналисты, и с нами вы можете, как на духу! Мы те же священники, врачи, адвокаты, судебные следователи, прокуроры. Да-да, не удивляйтесь — прокуроры! Соблаговолите, не упуская ни одной детали, описать как самое событие, так и все, что ему предшествовало…

— Извольте. Хотя моя убедительная просьба не оглашать всего в печати. Неудобно… по некоторым соображениям…

— Разумеется, не для печати! Вся эта авантюра слишком щекотлива для того, чтобы делать ее достоянием улицы… Полноте, дорогой майор, я слишком опытный журналист… Итак, я весь внимание…

Ненадович рассказал о своём знакомстве по телефону, потом, как они встретились у памятника Петру Великому с этой женщиной под вуалью, как она поехала к нему, как была на другой день и угостила его египетской папироской…

Мирэ, поглядывая то на серба, то на Кегича, сквозь стекла пенсне близорукими глазами своими, сочувственно кивал головой.

— Да-да. Какие же могут быть сомнения… Шпионка высшего полета, осведомленная, что вами разработан проект обороны вашей страны от нашествия австро-венгерской армии. Вы говорите, она пришла в девять часов?

— Минута в минуту.

— Прекрасно! А не можете ли вы вспомнить, дорогой майор, через какой промежуток времени закурили вы эту фатальную папироску, увы, усыпившую вас?

— Через… я думаю, спустя часа полтора приблизительно.

— Итак, около одиннадцати часов вы уже наверное крепко спали. Тогда она преспокойно берёт ключ из этого майоликового стакана — она успела подсмотреть, как вы его оттуда вынимали накануне — и десять минут ей было совершенно достаточно, чтоб выполнить кражу. Она преспокойно уходит себе задолго до полуночи. Парадная открыта, дама под вуалью вне всякой опасности. И главное — никаких следов. Кто она, что она, откуда? Вы не могли бы даже узнать в лицо, не правда ли?

— Не мог бы.

— Что вы скажете на все это, Дмитрий Петрович? — обратился помощник редактора к своему секретарю, как старший врач к своему консультанту.

Кегич крутил бородку.

— Анекдот прескверный, черт побери! И так же темно во всей этой истории, как у негра в желудке…

— Любит человек выражаться! Друг мой, всякая темная история, в конце концов, если ее осветить умеючи… — Мирэ задумался, пожевывая мягкими гуттаперчевыми губами. — Вот что, возьмём операционный нож! Во-первых, кто заинтересован украденными у нашего симпатичнейшего майора документами? Австрийское посольство. И документы либо уже там, либо по пути на Сергиевскую. Это необходимо узнать. Трудно, хотя ничего нет невозможного. Дальше? Прекрасная незнакомка? Судя по всему, такая особа должна иметь пребывание в какой-нибудь первоклассной гостинице. Авантюристка высокого полета и нужно искать именно там, где я сказал. А так как «Семирамис-отель» пользуется определенной репутацией штаб-квартиры австро-германского шпионажа, то… и так далее.

— В «Семирамис-отеле» живёт одни мои приятель, — вставил Кегич.

— Поздравляю вас, Дмитрий Петрович. Приятель, позволяющий себе роскошь жить в таком блистательном заведении, — это уже нечто! Итак, вы берете на себя «Семирамис» и будете искать там прекрасную незнакомку с египетскими папиросами и, запомните, это важно — золотым мешочком… А я возьму на себя австрийское посольство. Кстати, у меня есть предлог проинтервьюировать графа Сапери о… я еще не выдумал, о чем. Но это неважно. Авось что-нибудь узнаю. Во всяком случае, попытаюсь. Все это начинает меня захватывать. Совсем как в Париже где-нибудь. Это именно то, что я всегда проповедую… Журналист должен быть Пинкертоном…

Часть первая