В когтях германских шпионов

27. Так начался их роман

«Службу» свою интересам габсбургской монархии Ирма начала еще при покойном графе Эрентале. Этот внук, или даже сын банкира, проскочивший сначала в бароны, а потом в графы, заявил Ирме довольно цинично:

— Кто много платит, — а мы платим весьма щедро, — тот вправе предъявлять совершенно пропорциональные требования… Не так ли? И когда нам нужно, когда это в наших соображениях, мы будем пользоваться вами, как женщиной, которая может нравиться тем, кто нам нужен и которая умеет быть не совсем уже такой неприступной… Имейте в виду, что самый опытный в паре агент спасует перед женщиной, и там, где он в бессилии разведёт руками, там она сумеет узнать и добыть требуемое. В её руках два могущественных орудия. Во-первых, её тело, во-вторых, извиняюсь, постель! Да, постель!.. И на этом алтаре любви приносились неоднократно великие политические жертвоприношения… И самые искусные дипломаты поднимались на утро с этого алтаря, если и без ночного колпака, то за это кругом околпаченные. Будете слушаться, из вас может получиться толк. У вас красота, манеры, чудная фигура, вы владеете языками и, кроме того, вы действительно, графиня, настоящая, не маргариновая…

Таков был первый урок, преподанный графине Чечени графом Эренталём в его «интимном» кабинете Министерства иностранных дел. Ирма оправдала с лихвою надежды своего учителя.

В её послужном списке числились две крупные заслуги. Во-первых, однажды в Ницце — ее специально командировали туда лет пять назад — ей задалось раскрыть существование тайного договора между Францией и Англией. Как-нибудь, при случае, мы расскажем об этом подробно. Во-вторых, уже об этом вскользь упоминалось, Ирма сыграла далеко не последнюю роль в аннексии Боснии-Герцеговины. В Бухлау, наследственном замке Эренталевой супруги, Ирма провела несколько дней. И там в её чарах и густых волосах запутался до потери своей, и без того не особенно крепкой головы, крупный европейский дипломат. Крупный не способностями, а положением, которое занимал…

После Бухлау граф Эренталь представил Ирму эрцгерцогу Францу-Фердинанду. И тот, покручивая свои вахмистрские усы, обещал ей орден «Золотого руна» и крупную денежную награду. «Золотое руно» почему-то «улыбнулось», а денежная награда, и действительно крупная, выдана была графине.

В венских придворных кругах шутя говорили, что молодая вдова Ирма Чечени — она действительно была вдовою — получит новый титул герцогини Боснийской.

Но, как бы там ни было, вся эта эпопея в Бухлау оставила в ней осадок чего-то позорного. Сын банкира, вершивший политические судьбы Австро-Венгрии, с каким-то негоциантским плантаторским цинизмом торговал её телом в этом магнатском замке со старинными портретами и пылью Средних веков.

И когда она вспоминала желтое, морщинистое бульдожье лицо, типичное лицо настоящего бульвардье и эти несвежие губы, которые ее целовали, Ирму охватывала дрожь вместе с презрением к самой себе… И не потому, чтобы она была когда-нибудь женщиною строгих правил… Ничуть! Наоборот. Юность её прошла легкомысленно, в распущенной атмосфере Будапешта, где у женщин так рано, по-восточному рано, просыпается чувственность.

Ирма слишком любила любовь, чтобы профанировать ее, отдаваясь тому, кто не нравится. На этом основании так резко оттолкнула она от себя нужного и полезного ей Флуга. Может статься, и, пожалуй, наверное, в глазах других женщин он был бы превосходным самцом. Но если б ее заставили ласкать Флуга, ей показалось бы, что она отвечает на поцелуи трупа. В самом деле, порою голова Флуга, с глубоко засевшими, тусклыми, без блеска, словно давно-давно погасшими глазами, производила впечатление мертвой…

И если ей понравился кто-нибудь в Петрограде, понравился с первого же взгляда, так это Вовка. С опытностью наметавшейся тридцатилетней женщины, оценила она и его фигуру, и все продолговатое ассирийское лицо, с черной, в завитках бородою и полной, сочной нижней губою, к которой так близко и густо, вплотную, подошла эта стильная, напоминающая барельефы тысячелетних саркофагов борода.

Графиня решила, что на фоне «Семирамис-отеля» мог бы создаться у неё с этим человеком интересный, полный восторгов, красивый роман. Именно красивый, хотя Ирма не самообольщалась никакими иллюзиями о духовных запросах и тяготениях. Жить сердцем — это не для неё, и, кроме того, романы сердца ничего, в конце концов, кроме разочарования, не приносят…

Языческая любовь античных людей не заносилась в облака. Тогда смотрели здоровее и проще. И если говорят, что Алкивиад ценил в Астазии душу, и она помогала ему быть государственным мужем, — так это ложь. Ложь, которая сквозь туманную дымку вереницы веков может сойти за красивую правду…

В данном случае тяготение было совершенно взаимное. Вовку безумно тянуло к ней, и когда, поздно возвращаясь к себе, он проходил мимо её номера, он замедлял шаг, думая о ней мучительно, представляя себе, как она там разметалась на холодных простынях, или плещется, совершая свой ночной туалет, — у него пересыхало во рту!.. И подгибались дрожа колени…

Раз он не мог сдержать себя и, будь что будет, забыв всякое условное приличие, ворвался к ней… Ирмы не было, и он унес фотографии.

К любви вообще, как к таковой, Криволуцкий предъявлял романтические требования. И в его бурном, скитальческом прошлом бывали моменты возвышенной, иногда сентиментальной влюбленности. Что же касается Ирмы, по отношению к ней он не ощущал никаких романтических взлетов. Она била его по чувственности… Жестоко била!.. До горячего шума в висках, до того, что смугло-матовое лицо этого ассирийца бледнело мертвенной бледностью…

И он решил, что дальше так продолжаться не может. Он утратил и сон, и покой, а ему нужно и то и другое.

Как это случилось?

Просто… В жизни это сплошь да рядом случается просто. Совсем по-другому, чем в романах. Он выдумал какой-то нелепый предлог. В такие моменты предлоги являются всегда нелепые. И чем позже к ночи и нервней, и напряженней все ощущается, тем нелепей.

Вовка проходил по коридору в полночь, и ему непременно сейчас же — вынь да положь — захотел узнать, имеет ли юридическое право муж-итальянец распоряжаться состоянием жены? Кто, как не графиня Юлия Тригона, может в данном случае удовлетворить его любопытство?..

В овальном окошечке над дверью — зеленоватый свет. Электричество горит, значит, дома. И он поднял руку постучать. Но рука была холодная и чужая. Он опустил ее и, только сделав над собою усилие и глотнув сухими, горячими губами, стукнул раз и другой в белую дверь с торчащим ключом, который Вовка называл «камергерским».

Ему ответили, он не разобрал толком, но, если б и услышал «нельзя», все равно вошёл бы.

Ирма не удивилась нисколько. До того не удивилась, словно ждала его и это было сговоренное свидание. Ему почудилось, что глаза её стали необыкновенно большими, и, кроме этих глаз, он ничего не видел…

И забыв про итальянские законы, забыв даже поздороваться, он молча, бледный, с такими же вдруг большими глазами, как у Ирмы, подошёл к ней и взял ее выше кисти за руки, такой нежной полированной наготою сверкающие из распашных рукавов капота… И словно отдаваясь, эти руки поплыли к нему навстречу, и у своей груди он ощутил прикосновение небольшой теплой груди. И он обнял что-то гибкое, послушное, и тогда только вырвалось у него каким-то невыносимым страданием, с мольбою вырвалось:

— Я измучился, Юлия, места не нахожу себе…

Она улыбнулась всегдашней в таких случаях улыбкою превосходства женщины над мужчиной.

— И не надо было мучиться… Надо было давно прийти сюда… Понял? Глупый!.. Понял?..

Но Вовка понимал одно. Если он не получит сейчас же этих губ, уже в истоме раскрытых, зовущих, он умрёт…

И все зашаталось кругом, как потрясенное могучим ударом. И погасла вдруг комната, и вместе с гранитным «Семирамис-отелем» помчалась в какой-то мигающий, вертящийся хаос…

Утром Вовка проснулся не у себя. И в первый момент не сообразил, где он. Хотел приподняться. Но две руки, нажав его плечи, заставили опуститься на подушку. И эти же самые руки нежным, ласкающим движением спрессовали в компактную массу его ассирийскую бороду, а голос прозвучал, смеясь:

— Теперь тебя запеленать, и ты будешь мумия… Мумия Рамзеса Второго в Булакском музее, в Каире…

— Благодарю покорно! К чёрту все мумии! Я хочу жить и целовать мою прекрасную Джулию.

Он обнял ее. Так просто начался их роман…

Вечером Вовка был у Арканцева, вызванный им по телефону.

— Никаких новостей?

— Никаких, если не считать… но… умолкаю. Ты ведь не любишь эротических отступлений.

— Однако?

— Можешь меня поздравить… Вот женщина!..

— Поздравляю. Но ты ошибаешься, мой друг, называя это эротическим отступлением. Наоборот, я нахожу, что это имеет прямое отношение к делу. Ты будешь, по крайней мере, в курсе вещей. Тебе легче и удобнее следить за своей собственной любовницей, чем за посторонней женщиной…

— Ленька, ты развращаешь меня. Ведь это же — предательство!

— Какие громкие слова. Ведь вы нужны друг другу — я не люблю таких слов, но что поделаешь, ничего другого не подберешь, — как самец и самка… Ведь ничего духовного, высокого?

— Ничего…

— А следовательно — странная щепетильность. А пользу России ты забываешь? Да одна её переписка с этим американцем! Какое это драгоценное значение для всех нас…

— Кстати, утром она тщательно перебирала и прятала какие-то листочки, её же почерком написанные.

— Вот видишь! И это несомненно его телеграммы, которые она сама расшифровала.

— Пожалуй, и, кроме того, ей поданы были две телеграммы. И хотя она читала их, пряча от меня, я увидел бесконечное количество цифр.

Арканцев прищурился, подумал, разгладил надушенные бакены.

— Вот что… Попробуй… Но только с величайшей осторожностью… Попробуй переманить ее ко мне на службу. Я не могу оплачивать её услуги в такой мере, как это делал блаженной памяти Эренталь, а теперь делает Бертхольд, не могу… Но если бросить на одну чашку весов вместе с моим более скромным гонораром, еще к тому же интересного ассирийца, кто знает, которая из двух перетянет?..