Выбор Геродота

3

В священном округе Диониса Элевтерия снова зацвел священный фиговый сад.

От храма Диониса к Акрополю вела вымостка, по которой гиеродулы ежедневно направлялись в сад на работу. По ней же к алтарю Асклепия брели больные и увечные.

Не все добирались до святилища — по утрам уборщики улиц отвозили умерших за ночь в Керамик, где на берегу Эридана находился некрополь безымянных покойников.

Стоило ранним прохожим показаться на дороге, как с обочины поднялись бродяги. Одноногий инвалид суетливо привязывал костыль, баба на сносях выпячивала живот, а беззубый старик широко разевал рот, тыкая в него пальцем.

На этот раз не повезло. Трое крепких парней прошли мимо с равнодушным выражением на лице. Инвалид плюнул им вслед — по виду моряки, значит, не бедствуют, а вот жалко им подать милостыню убогим. Беременная жена тяжело опустилась на землю, обхватив живот.

От храма Афродиты Пандемос парни свернули к побеленной стене. Нырнув в дверной проем, выглянули на улицу. Никто за ними не следит, нищие не в счет. Тогда моряк с курчавой бородой уверенно заколотил в дверь.

Из уважения к хозяину гости оставили возле статуи Зевса охапку лучины и немного зерна для голубей. Вымыв ноги, почтительно сняли головные уборы. Так и стояли на входе, сжимая пальцами задубевшие от соленых морских ветров шапки.

Возлечь им не предложили — много чести. Эти стены видели больше знати, чем китобои — косаток за Геракловыми столбами. Зато приглашение в дом — это знак уважения. Обычно они получали распоряжения через ойкетов.

— Будь здоров, Киклоп, — сказал курчавый.

— И ты, Гнесиох.

Хозяин сдержанно приподнял серебряный канфар. Даже лежа он производил впечатление своим ростом. Гости расселись на дифросах перед клинэ.

Раб принес простые кружки, поставил на трапедзу кувшин и чашу оливок. Прежде чем пригубить вино, моряки совершили возлияние на угли жаровни в честь доброго гения дома.

Киклоп не стал тратить время на вежливые фразы.

Мрачно вздохнув, выложил все начистоту:

— Недавно прошло заседание Совета знати. Ситуация изменилась: Кимон теперь в силе. Худшего врага персам, как вы знаете, не существует. Он предложил свергнуть эсимнета Галикарнаса — Лигдамида. Совет знати проголосовал за.

Моряк, покрытый синими узорами, словно ритуальная ваза росписью, просипел:

— Ему потребуется согласие Народного собрания… Или хотя бы Буле.

— Не потребуется, Батт. У Кимона изменились планы: теперь он хочет сделать Лигдамида союзником. В Галикарнас будет послан переговорщик. Так вот… Моя задача — не допустить, чтобы переговоры состоялись. Поэтому я ставлю вам задачу — убрать исполнителя.

— Что о нем известно? — решил уточнить курчавый.

— Имя — Паниасид, сын Полиарха. Карийский эллин, есть боевой опыт, воевал за персов во Фракии.

— Значит, нам придется иметь дело с профессионалом, — усмехнулся моряк с косой до пояса. — Тем интереснее.

— Ты, Гринн, даже в убийстве ищешь удовольствие, — хищно улыбнулся Киклоп. — Но есть одно серьезное препятствие — галикарнасца будет трудно найти в Афинах. Мой человек сообщил, что Кимон вынудил его согласиться, после чего отпустил. Паниасид должен регулярно отмечаться, но точные дни они не обговорили. Кимон оставил у себя заложником его племянника — Геродота.

— Племянника? — переспросил Батт.

— Да.

Синекожий решил уточнить:

— Племянник — подельник?

— Нет, Но он может принести не меньше вреда, чем Паниасид. Молокосос знает о нас.

— Обо всех? — Курчавый казался озадаченным.

— Скорее всего, только о верхушке. Вряд ли Павсаний упоминал ваши имена в донесениях Артаферну. Хотя исключать нельзя. В любом случае вы сможете просто уплыть на Наксос… А вот я останусь.

В глазах эвпатрида блеснула откровенная ненависть:

— Геродота надо убрать в первую очередь. Тогда Паниасиду будет незачем держать слово. Главное — чтобы он не добрался до Лигдамида.

— Каким способом его прикончить? — спросил Гринн.

Киклоп в задумчивости отпил из канфара.

— Решайте сами, но смерть должна выглядеть как несчастный случай. Иначе Кимон обвинит в убийстве персидскую разведку. Так нам Паниасида не остановить. И вот еще что… Кимон решил атаковать Наксос. Гали-карнасцев он берет с собой. Отплытие эскадры состоится сразу после Скирофорий. До новолуния осталось пятнадцать дней, так что у вас меньше месяца.

Осушив канфар до дна, он равнодушным голосом произнес:

— Что принесли сегодня?

Пираты переглянулись.

— Как всегда — десятая часть от награбленного, — за всех сказал Гнесиох.

Гринн развернул сверток. На грубой холстине сверкали драгоценности: кольца, браслеты, броши…

— Какая красота! — Киклоп зацепил пальцем подвеску с головой Афины. — Откуда?

— Скирос, — ответил Гнесиох.

Киклоп довольно кивнул:

— Отряд Павсания там неплохо потрепал эпибатов Кимона.

Он посмотрел на гостей мутным пьяным взглядом:

— Ну, тогда все… Идите. И помните — с головы Лигдамида не должен упасть ни один волос.

Последние слова хозяин рявкнул так, что эхо заскакало бешеным козлом по анфиладе комнат.

Из дома Киклопа наксосцы отправились в харчевню. Усевшись за дальний от входа стол, заказали вина. Потягивая кислое дешевое пойло, принялись вполголоса обсуждать ситуацию.

— Только боги знают, где носит этого Паниасида, — рассуждал Гнесиох. — Что в Пирее, что в Керамике… Или на Рыночном холме… Это все равно что блоху в стаде быков искать.

— Тебе ясно сказали: пацана убрать в первую очередь, — наседал Батт.

Гринн не стал тратить время на ненужные споры:

— Тогда сейчас делим день на три части. Я дежурю утром, Гнесиох — после полудня, ты — вечером. — Он по очереди ткнул пальцем в подельников. — Не будет же Кимон держать его взаперти до самого отплытия.

Батт согласился:

— Когда поймем, по каким улицам он ходит, сможем устроить свалку на дороге.

Наксосцы приступили к обсуждению деталей…

Следующим вечером Геродот отправился на прогулку. Кимон разрешал ему выходить, когда спадает дневная жара, а с улиц исчезают скороходы, уличные продавцы и водоносы.

Чернокожий ойкет шел рядом, но никаких попыток завести разговор с заложником не предпринимал. При этом внимательно озирался по сторонам. Галикарнасец покосился на его хитон — у раба за пазухой на шнурке висел нож.

"Ливиец, — подумал Геродот, — скорее всего, немой".

Он знал, что работорговцы отрезают ливийцам языки перед отправкой в Элладу, так как немые рабы пользуются хорошим спросом у афинских эвпатридов.

Улица Треножников спускалась к Ареопагу. На перекрестке галикарнасец решил перейти на противоположную сторону Панафинейской улицы. Он перепрыгнул через сточную канаву, как вдруг из грязной воды выскочила утка.

Бестолковая птица с кряканьем метнулась ему под ноги. Геродот замешкался. Грохот! От статуи аргосского героя Адраста летела повозка. Подскакивая на ухабах, она неслась со скоростью запряженной квадриги.

Геродот оцепенел. Еще мгновенье — и повозка ударит в грудь, отбросит под колеса, переломает кости… Ойкет изо всех сил толкнул его в плечо. Галикарнасец упал на бок, а повозка прокатилась мимо.

Геродот больно ударился затылком об утрамбованную глину. Пока он приходил в себя, рядом с лежавшим на вымостке ойкетом собрались прохожие. Ливиец не подавал признаков жизни. Вокруг разбитой головы медленно натекала красная лужа.

Галикарнасец вернулся к Кимону в подавленном состоянии. Ему даже не приходило в голову сбежать. Как он выживет в незнакомом городе без денег и связей? Куда пойдет?..

Паниасид появился через семь дней. Мрачно прошел в андрон, уселся на предложенный стул. От вина отказался. Глаза смотрели холодно и напряженно. Кимон ждал, что гость заговорит первым.

Паниасид начал цедить слова:

— У нас с Геродотом беда. В Канфарскую гавань пришел корабль из Галикарнаса. Навклер Харисий — друг семьи. Он рассказал, что моего сына Формиона и брата Геродота Феодора бросили в тюрьму.

— За что? — выдохнул Кимон.

— Швыряли со скалы камни в колесницу Лигдамида. Думали, что не поймают. Но нашлись свидетели, которые видели, кто и куда побежал. Ночью за обоими пришли.

Паниасид сжал губы — ему было больно.

Но договорить пришлось:

— Формиону — тринадцать, Феодору — десять. Мой — заводила, племянник ему во всем подражает. Ладно бы груш в соседском саду нарвали или драку с карийскими сверстниками затеяли… Ликс и моя жена всыпали бы каждому розог — и все, забыли. А здесь государственное преступление. Лигдамиду плевать, что дети… Харисий говорит, надо собирать деньги, чтобы откупиться, но как дело обернется, никто не знает. Просто так из тюрьмы их не выпустят…

Кимон молчал. Он ждал, когда гость закончит.

Паниасид смело посмотрел ему в глаза.

— Отпусти Геродота. Я для себя все решил. Теперь мне не будет покоя, пока эта тварь дышит.

Стратег озабоченно посмотрел на него:

— Ты что задумал?

— Убью!

Кимон недовольно дернул головой.

— За меня решение принимаешь?

Он ткнул пальцем галикарнасцу в грудь.

— Я — стратег Афин, заказчик. Ты — исполнитель.

Паниасид усилием воли сдержался. Наскоком ничего не добиться. Пока что он и Кимон — союзники. Главное — добраться до Галикарнаса, а там никаких стратегов за спиной уже не будет. Только он и Лигдамид.

Сдержанно проговорил:

— Думаю, надо плыть с Харисием. Чем раньше мы окажемся в Галикарнасе, тем лучше.

Кимон не согласился:

— Нет, так вы себя выдадите. Даже если Харисий на допросе солжет, найдется доносчик среди экипажа. Под пыткой навклер сознается. Вы тоже сознаетесь. Погибнете все трое. Извини, но план я менять не буду. Ждем Скирофорий…

Помедлив, стратег озабоченно добавил:

— Сегодня Геродот чуть не погиб. Раб спас его ценой собственной жизни. Нельзя с уверенностью сказать, что это было спланированное покушение, но очень похоже. Повозки просто так с холмов не срываются.

— За что? — с изумлением спросил Паниасид.

Ответ стратега был коротким:

— Библиотека Лигдамида.

— Значит, про нее знаете не только вы с Кобоном, но кто-то еще, — резонно заметил галикарнасец.

Кимон кивнул:

— Мне известно кто. Поэтому приму меры. Так что — ты забираешь Геродота или нет?

— Хорошо, ты прав… Пусть до отплытия эскадры поживет здесь. Просто дай мне с ним поговорить — он имеет право знать…

Галикарнасцы шептались до заката. На стене комнаты тревожно покачивались тени. Геродот сжимал кулаки в бессильной злобе. Паниасид то успокаивал племянника, то с жаром предлагал сценарии мести. Оба понимали, что теперь их жизнь изменится.

Эпический поэт и будущий историк вступили на путь жестокой политической борьбы.