1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций

В результате всё поведение Николая II в годы войны отличалось удивительной непоследовательностью. То он под влиянием царицы и Распутина назначал крайне непопулярных в либеральных кругах чиновников, то вновь шёл на встречу «общественности». Первым министром, назначение которого исходило от Распутина, можно считать обер-прокурора святейшего Синода В. К. Саблера. Затем последовали такие ключевые для правительства фигуры, как генерал Д. Шуваев, Б. Штюрмер и другие. Что же касается лиц, близких к Прогрессивному блоку, то их так же немало побывало на министерских постах за годы войны. Это и Протопопов, и Поливанов, и Самарин, и некоторые другие деятели. Следствием колебаний Николая II стала министерская чехарда, добивавшая остатки эффективного управления. Помноженная на постоянные конфликты кабинета и ставки, неустойчивость положения даже ключевых министров окончательно превращала правительство в «кувырк коллегию», как иронично отзывались о нём современники. Финальным же актом, подорвавшим остатки государственного авторитета, стало убийство Распутина и особенно неспособность царя покарать убийц[213]. Низами расправа над царским любимцем была встречена совершенно иначе, чем «образованным обществом». По существу, это был символический акт, означавший, что мирные способы политической борьбы исчерпаны, что теперь пришло время насилия.

В таком вот состоянии поражённое «вирусами» и «паразитами» Российское государство и подошло в 1917 году к периоду суровых испытаний. Ослабленная внутренним разложением и разрывом с нацией государственная машина не могла адекватно реагировать на ситуацию в стране. А события, когда революция из скрытой фазы перешла в открытую, разворачивались буквально с калейдоскопической быстротой. И если первоначально они хоть как-то и могли быть втиснуты в логику заговора или голодного бунта, то очень быстро происходит их перерастание в нечто совершенно иное. Дальнейшее развитие российской государственности шло под диктовку жёстких закономерностей революционных ритмов. И первым актом начавшейся драмы закономерно должно было стать решение главного, по определению В. И. Ленина, вопроса всякой революции – вопроса о власти[214].

Возможные механизмы развития смуты были вполне очевидны. Ещё в ноябре князем Д. П. Голицыным Николаю II была передана аналитическая записка. Она была составлена в кружке правых деятелей, объединявшихся вокруг члена Госсовета А. М. Римского-Корсакова. В записке содержался наиболее вероятный сценарий будущих событий в случае, если государь пойдёт на уступки либеральным элементам. Её авторы уверяли Императора, что «элементы эти столь слабы, столь разрознены» и «столь бездарны», что их нахождение у власти будет крайне недолгим. Слабость либералов составителям доклада виделась в отсутствии у них социальной базы в России. Отсюда проистекала крикливость либералов, их стремление играть на чужом, «демократическом» поле. Не обольщались авторы доклада и на счёт союзников монархии из правых партий.

Их прогноз был категоричен: установление либерального правления «сопровождалось бы, прежде всего, конечно, полным и окончательным разгромом партий правых и постепенным поглощением партий промежуточных: центра, либеральных консерваторов, октябристов и прогрессистов, партией кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но и кадетам грозила бы та же участь». Аналитики из кружка Корсакова предсказывали неминуемое торжество революционных партий, представленных в Думе. Но и оно было бы непрочным, и настала бы пора левых радикалов, «а затем… Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник»[215]. Тем самым записка прогнозировала все стадии развития русской государственности фактически до рубежа 1920– 1930-х годов.

В полном соответствии с предостережениями правых крушение прежней власти началось с принципиальной уступки Николая II. Он пошёл на удовлетворение главной претензии радикалов и дал согласие на «ответственное министерство». По настоянию генералов Рузского и Алексеева самодержец соглашался подписать манифест о его создании во главе с Председателем Думы Родзянко. Царское решение об этом было получено в ночь с 1 на 2 марта 1917 года, но уже ранним утром 2 марта думцы отклонили царские уступки. Теперь их требование звучало ультимативно: немедленное отречение. Открыто требовали отречения и высшие чины армии. В тот же день, 2 марта, Николай II уступил нажиму и подписал акт об отречении в пользу своего брата Михаила[216]. На следующий день, 3 марта, Михаил также не без давления на него, престол принять отказался.

Имея сведения об отречении Николая, лидер Думы Родзянко затягивал с его обнародованием для того, чтобы сообщение о двух отречениях появилось одновременно. Такая тактика, как и боялись более осторожные политики, типа генерала Алексеева, привела именно к тому результату, к которому только и могла привести. Это двойное отречение означало и было воспринято как крушение династии и невозможность её реставрации[217]. Можно говорить, что на этом революция как событие завершилась. Но процесс стабилизации государственной системы, наоборот, не только не был окончен, он ещё только-только намечался.

И первое, с чем пришлось столкнуться новым властям, была проблема их легитимности. Вместе с тем далеко не все участники событий отдавали себе отчёт в важности её скорейшего разрешения. Разрыв преемственности между прежним и новым правлением не казался для них чем-то экстремальным. Скорей даже наоборот – для правосознания многих представителей российской политической элиты он считался чем-то вполне закономерным. К примеру, видный правовед-адвокат, кадет и масон, В. А. Маклаков по этому поводу писал: «Разумею революцию как крушение существующей власти, создание на её месте новой, преемственно с нею не связанной, созданной якобы непосредственной волей народа, а не только радикальную перемену «политики» в существующем строе, вызванную давлением населения»[218].

Вместе с тем от того, является ли новая власть легитимной, зависело многое, в том числе её восприятие населением и устойчивость. События февраля – марта 1917 года разворачивались так, что преемственность, а следовательно, и законность новой власти оказались под большим сомнением. Очень скоро это скажется на всём развитии революции. Заговорщикам не удалось обставить дело так, чтобы переход власти в руки новых политических сил не выглядел беззаконием. С точки зрения юридических норм Империи, сам факт отречения не мог восприниматься иначе, как святотатство, поскольку монарх провозглашался помазанником Божием и власть его была безусловна и священна, что и было закреплено в § 57 пятой главы Свода Основных государственных законов Российской империи (далее – СОГЗРИ).

Но и с чисто юридической точки зрения передача власти от Николая II была оформлена не идеально. Под нажимом Родзянко, подписывая манифест об отречении, Николай II одновременно согласился и на назначение министром-председателем князя Львова. В случае сохранения трона за Николаем такое решение означало бы создание ожидаемого общественностью министерства доверия. Но поскольку он переставал быть держателем верховной власти, назначение Львова девальвировалось.

Но тонкость ситуации была ещё и в другом. В российском законодательстве за уже короновавшейся особой права отречения, по сути, не предусматривалось. Тем более не было допустимо право отказа от престола за любого другого члена императорской фамилии. Зато право наследования было прописано очень хорошо. Вступивший на престол монарх обязывался «свято соблюдать» эти прописанные законом нормы (СОГЗРИ, гл. 2, § 39). Тем самым государство как бы стремилось восстановить стабильность, нарушенную волюнтаристским отношением к вопросам престолонаследия со стороны царя-реформатора Петра I. Согласно СОГЗРИ, право наследования престола передавалось «по порядку первородства» (гл. 2, § 27). Правило, закреплённое законодательно, двух толкований не допускало: «Наследие престола принадлежит прежде всех старшему сыну императорa» (m. 2, § 28)[219]. Получалось, что брат царя Михаил никаких прав на престол не имел. Подписав отречение в его пользу, Николай II вторично грубо попрал им же дарованные основы государственного устройства[220].

Неправовая форма отречения Николая II была с тревогой отмечена уже современниками. Милюков, к примеру, полагал, что в акте об отречении цесаревич был заменён Великим князем Михаилом чуть ли не по «коварному расчёту» отверженного самодержца. Милюков видел реальную возможность последующей отмены документа в силу его полной противозаконности[221]. Осознал ошибочность своего шага и сам Николай II. Если верить воспоминаниям Деникина, то в Могилёве он изменил своё решение и составил текст телеграммы, где соглашался на отречение в пользу сына. Но генерал Алексеев не дал ей хода, так как манифест об отречении Николая II и манифест об отречении Михаила уже были объявлены стране и армии[222]. Насколько правдив этот рассказ – судить трудно. Но очевидно, что отречением в пользу брата, а не царевича Алексея Николай II разрушал даже видимость легитимности революционной власти.

Как видим, в своих многочисленных вариантах хрестоматийная версия отречения Николая II настолько противоречива, оставляет столько не прояснённых вопросов, что в наши дни у некоторых исследователей возникли обоснованные сомнения в её достоверности. Сегодня уже сложно возразить, что центральным эпизодом верхушечного заговора становится фактический арест Николая II. Совсем не кажется невозможным, что многие ключевые документы, отражающие «отречение» Императора – фальсификация. Их цель – скрыть истинную ситуацию вокруг царя и его семьи. Сегодня ставится вопрос не только о том, было ли «отречение» добровольным или Николаю II пришлось пойти на роковой шаг под угрозой немедленного уничтожения семьи и детей. Некоторые авторы вообще сомневаются в том, что текст «отречения» когда-либо подписывался Николаем II. Так, исследователь П. В. Мультатули полагает, что после изоляции Императора текст «его» «отречения» был скомпонован и обнародован заговорщиками, а находящийся под их контролем Николай II не мог публично опровергнуть обрушившиеся на общество новости[223]. Эта версия, к слову сказать, объясняет, почему Николай и его семья не смогли покинуть Россию – никто не был заинтересован в появлении в Лондоне или другой европейской столице опасного, хорошо информированного свидетеля.

Не добавил законных оснований в основание нового режима и отказ взойти на трон Великого князя Михаила, волею судеб ставшего последним русским царём, но уже не самодержцем. Согласно положению § 37 гл. 2 СОГЗРИ, члену императорской фамилии, имеющему право на наследование престола, предоставлялась «свобода отрещись от сего права в таких обстоятельствах, когда за сим не предстоит никакого затруднения в дальнейшем наследовании престола». В другом месте к этому положению делалось дополнение, согласно которому подобное отречение, если оно уже обнародовано, признаётся невозвратным[224]. Первое положение закона делало право Михаила на отречение в условиях революции весьма двусмысленным, второе – по сути, превращало в бессмысленность ключевое положение его отречения, передававшее власть Временному правительству, но якобы оставлявшее Михаилу какие-то права на трон, если на то будет воля Учредительного собрания. Подобные механизмы передачи власти законами Российской империи прописаны не были. Следовательно, Михаил, «передав» власть Временному правительству, в силу заложенных в СОГЗРИ жёстких норм любые права на престол утрачивал.