1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций

Вместе с тем (что следует подчеркнуть особо), поскольку Михаил не отказался от трона категорически и безапелляционно, он перечёркивал не только свои надежды на корону, но и вообще любую возможность реставрации монархии в будущем. Теперь, если бы следующий за ним престолонаследник обратился к верным монархии силам восстановить «законную власть», он неизбежно вступал бы в конфликт с Михаилом, который вроде бы ещё выражал какие-то претензии на престол. Тем самым смельчак сам превращался бы в мятежника. Не случайно Николай II, комментируя в своём дневнике решение брата «отречься в пользу Учредительного собрания», запишет: «Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»[225]. Николай, похоже, никак не мог предполагать, что Михаил, который лишь трое суток назад отважно предлагал взять на себя управление государством и ликвидировать кризис, проявит полную беспомощность[226].

Справедливости ради надо признать, что текст отречения Михаила был составлен не им самим. Его авторы, Н. В. Некрасов, а также опытные юристы Б. Э. Нольде и В. Д. Набоков, видимо, сознательно закладывали мину замедленного действия под фундамент монархии. Хорошо знавший Б. Э. Нольде его коллега по МИДу Г. Н. Михайловский свидетельствовал, что он всегда относился к манифесту Михаила иронично, подчёркивая фактический переход России к республике[227].

Вступив на скользкое поле правовой казуистики, лидеры переворота не останавливались и в дальнейшем перед правовым беспределом и подтасовками. И если во внутренней политике создавалась видимость «непредрешения» форм государственного устройства до Учредительного собрания, то на международном уровне этот принцип был похоронен первыми же шагами Временного правительства. Прежде всего, из названий посольств исчезло определение их как «императорских». Если бы Учредительное собрание вдруг решило бы сохранить в стране монархию, то, как справедливо замечает Михайловский, её пришлось бы восстанавливать.

Изменения были внесены и в текст обращений к главам зарубежных держав. По принятому в мире дипломатическому этикету монархи и регенты государства начинали послания друг к другу со слов «mon frère»[228], а президенты республик – со слов «mon ami»[229]. Как должен был начинать свои письма князь Львов? Выбор обращения «mon ami» приравнивал его к Президенту республики, а не к регенту в монархическом государстве[230]. В те же дни МИДом союзникам был разослан акт о «перемене формы правления». Замечание Михайловского о том, что манифест Михаила даёт основания сообщать иностранным державам лишь о перемене правительства, принято не было. Нольде настаивал на том, что суть сообщения как раз и должна состоять в том, что перемена формы правления уже произошла[231].

Уверенные в своей правоте либералы не попытались даже воспользоваться появившейся у них возможностью создать хотя бы видимость легитимности своей власти. В угоду политической конъюнктуре они сочли целесообразным не разглашать факт назначения Львова на пост министра-председателя бывшим императором. Вожди Февраля не сразу осознали, что неясность в вопросе о преемственности власти бьёт не только по надеждам на реставрацию, но и по ним самим… Лишь только 7 марта 1917 года Временное правительство было приведено к присяге на заседании Сената с очевидной целью придать видимость законности смене правительства. Но этот шаг был уже явно запоздалым и не мог повлиять на общественное мнение.

Заслуживает внимания точка зрения тех зарубежных историков, которые полагают, что февральская революция как бы довершала отделение «царизма» от «государственности», что само по себе означало готовность России к новым формам организации власти[232]. Нельзя не вспомнить и многочисленные сцены ненависти к монархии и превращения даже вчерашних жандармов и Великих князей в революционеров республиканцев, разыгрывавшиеся в столице и некоторых других центрах в те часы, когда решался вопрос о судьбе революции[233]. В этом смысле попытка деятелей правительства отмежеваться от свергнутого режима понятна и оправдана.

Но не стоит забывать и об оборотной стороне медали. Размежевание в народном сознании образа «монархии» и «государственности» ударяла не только по монархии. Монархия являлась привычной, устоявшейся понятной формой правления. Она зиждилась не только на определённых властных институтах, которые при желании могли быть уничтожены. В основании самодержавия лежали и глубокие цивилизационные, культурные, наконец, – психосоциальные основания[234]. В этом смысле следует согласиться с методологически важным мнением безымянного автора одного из многочисленных писем, шедших в адрес новых властей на протяжении всего года революции. Он предупреждал новых правителей России о грозившей им опасности. По его убеждению, прежняя власть держалась не только на штыках, она поддерживалась вековыми традициями всей русской истории, у революционного государства такого запаса прочности не было. И это могло окончиться для него гибелью[235]. И нужно согласиться с безымянным свидетелем эпохи. Для России падение исторической формы власти, которой веками являлась монархия, вылилось не в торжество демократии, а в войну всех против всех. Предотвратить это могла власть, пользующаяся безоговорочным авторитетом.

Но лидеры февральской революции, отказавшись от опоры на прежде существовавшие в государстве правовые нормы, не захотели «освятить» свою власть даже авторитетом революционной толпы. Факт создания Временного правительства с полного согласия Петросовета так же замалчивался, как и назначение Николаем II на руководство правительством князя Львова. Попытка выйти из положения, заявив о временности новой власти, о её полномочии лишь до Учредительного собрания, только усугубляла ситуацию[236]. Провозгласив свою власть «временной», буржуазия фактически расписывалась в её неполноценности[237]. Для России с её специфическим отношением народа к власти такое положение было чревато многими бедами уже само по себе. Вот на такой зыбкой основе и шло дальнейшее строительство здания российской государственности на протяжении всей эпохи февральско-мартовской революции.

Очерк 5. Становление в России либеральной государственности