Штосс: Повесть с продолжением

XI

– Барин, родимый, что с вами приключилось, – заботливо бормотал камердинер, подавая Лугину воду.

– Где старик? – Лугин обвел глазами спальню. Кресла были опрокинуты. Ломберный стол завалился в угол. Карты, монеты, мелки разбросаны на полу. Погасший трехсвечник закатился под постель.

– Никакого старика нету, – говорил Никита, помогая Лугину встать. – Померещилось вам… Пойдем, барин, хороший, пойдем…

– О чем ты?

– А вот пойдем… В каморку мою… Как хотите, хоть в цепи куйте меня, а иначе я не мог.

Они вошли в каморку, на кухне. Никита поднял над койкой свечу, и Лугин увидел там чье-то вытянутое тело, прикрытое зимним сюртуком камердинера.

– Как принес, так и лежит, – сказал Никита.

Лугин взял от него свечу и склонился к койке.

Перед ним лежала молодая женщина, вернее, подросток. Ее голова покоилась на нечистой подушке, темные волосы, сбитые вбок, были похожи на подогнутое и мягкое птичье крыло.

Лугин узнал это бледно-сияющее лицо с восточными чертами, эти ресницы. Лихорадочный румянец горел на ее впалых щеках.

С восхищением и ужасом едва дотронулся он до ее холодной полудетской руки. На мизинце было помятое медное колечко с вдавлинкой от потерянного камушка.

Она была в самом бедном ситцевом платье, закиданном снегом, и в потертой ветхой шубейке мещанки, с заячьей опушкой, облезшей во многих местах. На ее ногах были башмаки, явно чужие, неуклюжие, с обледенелыми ушками. Чулки, прорванные у колен, тоже были в снегу. Ее грудь, обмотанная куском нечистой кисеи с погасшими блестками, дышала ровно. Ее худое плечо и рука были в синяках.

Это было его божественное видение, утренняя звезда, она воплотилась. Едва он мог провести рукой вдоль ее полудетского худого тела.

Никита растопил камин, согрел простыни. Они перенесли ее в спальню. Лугин сидел с Никитой у постели, слушая ее дыхание.

– Как вы прогнали меня, – говорил Никита вполголоса, – я малость того: запил. От обиды. А только думал: «Барин без меня пропадет, надобно и домой». И вышел я из подливной, что у Кокушкина моста, а она и лежит, в самом снегу, шаль с нее сорвана. Видать, что избитая, то есть в беспамятстве. Собрался, конечно, народ. А она лежит, руки разметаны. Одни говорят: «Пьяная девка, гулящая, как душу ей выколотили». Смеются. А другие говорят: «Непорядок». А я смотрю на нее и у меня слеза бежит, как избита она. И какая она девка, когда вовсе ребенок. Потом один портной из немцев сказал: «Я ее знаю», – сказал, – «она в цирке, который тут стоял, сквозь обруч с коня прыгала. В обруче натянута бумага, она ее головой разрывала. Цирк ушел, а ее, стало быть, бросили». Тогда я сказал: «Я знаю, куда ее нести» и поднял на руки. Мне никто не препятствовал. Я и понес…

На рассвете она пришла в себя. Медленно, как бы вспоминая, обвела она глазами комнату и ее взгляд остановился на Лугине.

Он понял, что и она узнала его.

– Ваше имя, – тихо сказал Лугин, едва касаясь ее руки.

Она кротко улыбнулась, как-то жалко пошевелились губы. Она была глухонемой.