Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас

XXVIII

После этого важного свидетельства заседание суда было прервано на несколько минут, и, когда оно возобновилось, перед судьями предстала Эдме. Бледная и разбитая, она с трудом дошла до приготовленного для нее кресла; тем не менее она проявила во время допроса необычайную выдержку и присутствие духа.

— Чувствуете ли вы себя в состоянии отвечать спокойно и без волнения на вопросы, которые вам будут предложены? — спросил председатель суда.

— Надеюсь, сударь, — отвечала она. — Правда, я только что перенесла тяжелую болезнь и всего несколько дней, как ко мне вернулась память; но полагаю, что она вернулась ко мне совершенно и мой ум теперь вполне ясен.

— Ваше имя?

— Соланж-Эдмонда де Мопра. Edmea silvestris, — прибавила она вполголоса.

Я задрожал. Когда она произносила эти столь неуместные здесь слова, в глазах ее мелькнуло странное выражение. Мне показалось, что она сейчас снова начнет заговариваться. Мой защитник испуганно и вопрошающе посмотрел в мою сторону. Никто, кроме меня, не понял двух этих слов, которые Эдме часто повторяла во время болезни. По счастью, то было последним проявлением ее душевного недуга. Она тряхнула своей прелестной головкой, словно желая отогнать навязчивую мысль, и, когда председатель суда осведомился, что означают эти непонятные слова, ответила с кротостью и достоинством:

— Не обращайте внимания, сударь; соблаговолите продолжать допрос.

— Ваш возраст, мадемуазель?

— Мне двадцать четыре года.

— Вы родственница обвиняемому?

— Да, он мне кузен, внучатный племянник моего отца.

— Клянетесь ли вы говорить правду, одну только правду?

— Да, сударь.

— Поднимите руку.

Эдме повернулась к Артуру с печальной улыбкой. Он снял с ее бессильной кисти перчатку и помог поднять руку, которой она сама почти не могла двинуть. Я почувствовал, как по щекам у меня текут слезы.

С простодушным лукавством Эдме рассказала, как, заблудившись вместе со мной в лесу, она вылетела из седла, ибо, по ее словам, в порыве усердия я схватил кобылу под уздцы, полагая, что та понесла; происшедшую между нами сцену Эдме изобразила как небольшую ссору, возникшую из-за «нелепого каприза довольно взбалмошной женщины», которой захотелось без посторонней помощи сесть в седло; Эдме прибавила, что, выйдя из себя, она наговорила мне дерзостей, не придавая им никакого значения, ибо она любит меня как брата. Когда же я, глубоко огорченный ее резкостью, отошел по ее требованию на несколько шагов, она, в свою очередь огорчившись, что мы так глупо поссорились, собиралась уже последовать за мной, но внезапно почувствовала нестерпимую боль в груди и упала на землю. Она не могла вспомнить, в какую сторону смотрела и откуда раздался выстрел, да и самый звук выстрела едва расслышала.

— Вот и все, что произошло, — закончила она. — Я меньше, чем кто-либо другой, могу помочь вам разобраться в этом происшествии. Со всей искренностью говорю: я объясняю его только неловкостью какого-нибудь охотника, который все еще боится в этом признаться. Ведь законы так строги, а доказать правду так трудно!

— Стало быть, мадемуазель, вы не думаете, что ваш кузен — виновник этого покушения?

— Нет, сударь, конечно нет! Ведь теперь я уже в здравом уме; я не позволила бы себе предстать пред вами, будь я еще во власти безумия.

— Вы, кажется, хотите приписать горячечному состоянию признания, сделанные вами крестьянину Пасьянсу, вашей компаньонке мадемуазель Леблан и, быть может, также аббату Оберу?

— Я не делала никаких «признаний», — твердо ответила Эдме, — ни достойному Пасьянсу, ни почитаемому мной аббату Оберу, ни служанке Леблан. Если называть признанием бессвязные слова, которые произносят в горячке, то придется выносить смертный приговор всем, кто привиделся нам в страшных сновидениях. Какое признание могла я сделать касательно события, которое для меня самой осталось загадкой?

— Но в ту минуту, когда вы, раненная, упали с лошади, вы воскликнули: «Бернар, Бернар, я никогда не думала, что ты способен в меня стрелять!»

— Не помню, говорила ли я это; но если даже и сказала что-нибудь подобное, то не понимаю, как можно придавать такое значение словам человека, сраженного выстрелом: ведь разум в это мгновение безмолвствует! Одно только я знаю твердо: Бернар де Мопра, не задумываясь, пожертвует жизнью ради моего отца и меня самой. И уж одно это делает маловероятным предположение, будто он хотел меня убить. Да и зачем, великий боже?

Тогда председатель суда, желая смутить Эдме, привел все доводы, почерпнутые им из свидетельских показаний мадемуазель Леблан. И действительно, было от чего прийти в замешательство. Эдме была поражена тем, что судьи осведомлены о таких вещах, которые, как она полагала, скрыты от посторонних; однако она вновь обрела присутствие духа и гордость, когда ей зачитали выдержки из свидетельских показаний, где с протокольной грубостью, принятой в судебном разбирательстве, было записано, что в Рош-Мопра Эдме сделалась жертвой моего насилия. И тогда, с жаром защищая от клеветы мою порядочность и собственную честь, Эдме заявила, что я вел себя в тот день с благородством поистине изумительным, особенно если вспомнить о полученном мной воспитании. Однако от нее потребовали, чтобы она объяснила и другие обстоятельства ее жизни со времени нашего знакомства: ее разрыв с господином де ла Маршем, частые ссоры со мной, причину моего неожиданного отъезда в Америку, ее нежелание выйти замуж.

— Подобный допрос — просто гнусность! — вскричала Эдме, внезапно поднимаясь; казалось, вместе с душевными силами к ней возвратились и силы физические. — От меня требуют отчета в самых сокровенных моих чувствах, вторгаются в святая святых моей души, пренебрегают моей стыдливостью, присваивают себе права, принадлежащие одному богу. Заявляю вам, что, если бы речь шла здесь о моей жизни, а не о жизни другого человека, вы больше не услышали бы от меня ни единого слова. Но ради того, чтобы спасти жизнь даже последнему из смертных, я готова превозмочь отвращение, которое вызывают во мне такие вопросы; с тем большим основанием я сделаю это ради человека, находящегося перед вами. Если вы принуждаете меня к признанию, противному скромности и достоинству, какие подобают моему полу, то знайте: все, что вам представляется в моем поведении необъяснимым, все, что вы приписываете проступкам Бернара и моей вражде к нему, все, что вы объясняете его угрозами и моими страхами, — все это станет понятным, едва я скажу три слова: «Я люблю его!»

Произнеся эти слова, Эдме, зардевшись, вновь опустилась в кресло и закрыла лицо руками; вряд ли когда-либо душа, охваченная глубокой страстью, выражала себя более величественно и горделиво! В это мгновение меня обуял такой восторг, что я был не в силах сдержаться и крикнул:

— А теперь пусть меня ведут на эшафот, я повелитель вселенной!

— На эшафот? Тебя? — вскричала Эдме, вставая. — Скорее туда поведут меня. Разве ты виноват в том, мой бедный мальчик, что вот уже семь лет я таю от тебя свое чувство? Ведь я хотела открыть его лишь тогда, когда ты станешь самым мудрым и просвещенным из людей, ты, кого по праву можно назвать самым благородным и добрым! Ты дорого заплатил за мое тщеславие, коль скоро его толкуют как презрение и ненависть к тебе. Ты должен меня просто ненавидеть: ведь это моя гордыня привела тебя на скамью подсудимых. Но я смою твой позор перед лицом всего мира, и если завтра тебя пошлют на эшафот, ты взойдешь на него моим супругом.

— Великодушие заводит вас слишком далеко, Эдме де Мопра, — вмешался председатель суда. — Чтобы спасти своего родственника, вы готовы обвинить себя в кокетстве и жестокости, ибо как иначе объяснить, что вы семь лет упорно отказывались выйти замуж за этого молодого человека и довели его до крайности?

— А не допускаете ли вы, сударь, — сказала Эдме с лукавой улыбкой, — что вашему суду дело это неподсудно? Многие женщины полагают, что не велик грех пококетничать с человеком, которого любишь. На это, пожалуй, имеешь право, раз уж ты отказалась ради него от всех остальных претендентов. Что может быть невиннее и естественнее желания заставить своего избранника почувствовать, что ты чего-нибудь да стоишь и заслуживаешь, чтобы тебя упорно добивались? Однако если такое кокетство влечет за собою угрозу смертного приговора для любимого человека, то всякая женщина мигом перестанет быть кокеткой. Но возможно ли, господа, что вы и в самом деле решили столь жестоким способом утешить бедного юношу, измученного моей суровостью?

Заключив свою речь этими словами, в которых звучал насмешливый вызов, Эдме разрыдалась. Такая нервная чувствительность обнаруживала все привлекательные черты ее души и ума — нежность, мужество, остроумие, гордость, стыдливость, — и в то же время придавала ее лицу столько обаяния, что даже члены этого сурового и мрачного судилища почувствовали, как с них спадает медная броня невозмутимого бесстрастия и свинцовая мантия ханжеской добродетели. Если Эдме своими признаниями и не сумела полностью защитить меня, то ей удалось, по крайней мере, возбудить ко мне явное сочувствие. Мужчина, любимый прекрасной и добродетельной женщиной, владеет талисманом, делающим его неуязвимым: каждый понимает, что жизнь этого человека дороже, нежели жизнь других.

Эдме было задано еще много вопросов, и она восстановила истинное положение вещей, изрядно искаженное мадемуазель Леблан; надо признаться, она всячески щадила меня и, главное, с удивительным искусством умела обходить некоторые каверзные вопросы и, таким образом, избегала необходимости либо говорить неправду, либо осуждать меня. Она великодушно принимала на себя вину за все наши ссоры и утверждала, будто столкновения между нами происходили лишь потому, что это доставляло ей тайное удовольствие, ибо она усматривала в моем гневе проявление любви; свое согласие на мой отъезд в Америку она объяснила желанием подвергнуть испытанию мою добродетель; она, по ее словам, сначала, как и все в то время, не допускала мысли, что война продлится дольше года, а потом уже полагала, что честь обязывает меня мириться со всеми бесконечными оттяжками; но она еще больше, чем я, страдала от разлуки; наконец, она не только удостоверила подлинность найденного на ее груди письма, но, взяв его в руки, с удивительной точностью восстановила по памяти отсутствующие строки; при этом Эдме просила секретаря суда следить за тем, как она разбирает наполовину стершиеся слова.

— Письмо это так мало походит на угрозу, — заключила она, — и впечатление, которое оно на меня произвело, было так далеко от страха и отвращения, что я хранила его у своего сердца целую неделю, хотя и не призналась Бернару, что получила его.

— Но вы еще не объяснили, — заметил председатель суда, — почему семь лет назад, в первые дни пребывания кузена у вас в доме, вы не расставались с ножом, который велели наточить на случай неожиданного нападения, и почему вы каждую ночь клали его под подушку?

— Все мы в нашем роду, — отвечала Эдме, покраснев, — отличаемся необузданным воображением и гордым нравом. Это правда, что меня несколько раз охватывало желание убить себя, ибо я чувствовала, как в душе моей зарождается неодолимое влечение к кузену. Считая себя связанной нерасторжимыми узами с господином де ла Маршем, я предпочла бы скорее умереть, нежели нарушить данное слово; в то же время выйти замуж за кого-либо другого, а не за Бернара, было для меня немыслимо. Позднее господин де ла Марш с большой деликатностью и великодушием освободил меня от моего обещания, и с тех пор я больше не думала о смерти.