Следы на песке

Большинство солдат, живших в одном домике с Джейком, вовсе не тяготились серым небом и отупляюще скучной работой. Но Джейк не просто скучал, он злился и никак не мог принять то, что припасла для него эта война. Он вспоминал слова Линды Форрестер: «Самое невыносимое — это скука». Тогда он отнесся к ним презрительно, усмотрев в них развратность и эгоизм, но теперь, хотя и неохотно, начинал с ней соглашаться.

Когда прошло две недели, он подошел к командиру и попросил перевода на другую службу. Он сказал капитану Кроуфорду, что совершенно задыхается под ворохом бумаг. Но тот напомнил Джейку, что он не прошел медицинской комиссии и что бронхит, перенесенный им в начале 1939 года, нанес его здоровью серьезный ущерб. Джейк клялся, что он в отличной форме, и напомнил капитану Кроуфорду, что он сражался в Интернациональных бригадах. Капитан, не глядя на Джейка, возразил:

— В Испании воевали подозрительные типы, Мальгрейв. И выучки у тебя никакой. Так что рассчитывать тебе не на что, сам понимаешь.

С этим Джейк и ушел.

В тот же вечер, сидя в пабе, он пересказал свой разговор с капитаном сослуживцу, которого звали Крэббе. Крэббе сквозь клубы голубого трубочного дыма посмотрел на него и сказал:

— Понимаешь, Мальгрейв, ты не такой, как все. Не вполне англичанин. Они не могут тебя определить.

— В каком смысле «определить»? — удивился Джейк.

— Классифицировать, мой дорогой друг. Ты ни рыба, ни мясо, и даже не курица. У тебя явно не английские манеры… Ты жил за границей… и воевал за красных. — Крэббе пытался подражать сочному голосу капитана Кроуфорда, но получалось не слишком похоже. — Не нашего ты круга, парень. Подозрительные связи и так далее.

Столкнувшись с бесконечной скукой рутинной работы, Джейк решил не пропускать ни одного из удовольствий, какие мог предложить Минден-Холл. Доступных девиц тут хватало, но стоило им хотя бы намекнуть на долгосрочные отношения — начать приглядываться к украшениям в ювелирной лавке или завести речь о том, как романтично пожениться в военное время, — и Джейк тут же порывал с ними. Набравшись опыта, он стал выбирать себе только таких девушек, которые искали того же, что и он: удовольствия без привязанности, без риска получить душевную травму. Он принимал любой вызов, не отказывался ни от одного пари. Он подкупил одну девицу из обслуживающего персонала, чтобы она стащила в прачечной широченные спортивные шаровары их командующего, и прицепил их на флагшток, где они победно развевались на ветру. Однажды ночью, в стельку пьяный, он залез по водосточной трубе на крышу Минден-Холла и развесил там бумажные гирлянды. Собравшиеся на лужайке внизу зрители подзадоривали его. За этот подвиг он получил хорошую головомойку и растяжение сухожилия, когда сорвался с трубы уже в нескольких ярдах от земли.

И все же, несмотря на завоеванную популярность, Джейк чувствовал себя изгоем, отверженным, человеком, место которого на обочине. Он не подходил этой промозглой серой стране. Он не мог питать сильных чувств к Англии, которая отвела ему настолько несущественную роль в своей битве за выживание. Его роман с Анни теперь казался совсем далеким, неразрывно связанным с нервным предвоенным Парижем, жарой и отчаянием июня 1940 года. Оглядываясь назад, он никак не мог решить, кто же был виноват в их разрыве — Анни, которая недостаточно сильно его любила, или он сам, не нашедший мужества взять на себя ответственность за любимую женщину. Одно только Джейк знал точно: все, чем он дорожил в жизни, рассыпалось в прах — либо само по себе, либо с его помощью. Его интерес к политике умер вместе с республиканской Испанией. Единственным местом на земле, которое он мог назвать домом, был замок Ла-Руйи — и все же вместе с тысячами других беженцев он покинул гибнущую Францию. И больше никогда не увидит Анни — единственную женщину, которую любил.

Все ценное в его жизни было потеряно навсегда во время того отчаянного бегства из Европы. На берег этого острова он ступил лишенный и пожитков, и убеждений. Его семье чудом удалось выжить. И хотя родным Джейк писал крайне нерегулярно и виделся с ними нечасто, а их любовь и поддержку принимал как что-то само собой разумеющееся, он знал, что если за душой у него и осталось что-то, то это привязанность к семье. Ральф никогда не скрывал своего презрения к понятиям «родина», «патриотизм», «политика». Теперь Джейк начинал понимать, как много общего у него с отцом.

Блеск зимнего солнца в стеклах старинных наборных окон Комптон-Деверола, клубы тумана на лужайке перед домом приводили Николь в восторг. Все это было так упоительно необычно, так волшебно, так диковинно. В ясные дни она уходила гулять в буковые рощи, когда шел дождь — исследовала дом и, выбираясь с паутиной на волосах из десятилетиями закрытых комнат, прижимала к груди новые находки. Юная, прелестная и обаятельная, она постоянно получала приглашения от знатных семейств со всей округи. В свою очередь и сама Николь созывала гостей в Комптон-Деверол. Зимой, когда все пали духом из-за плохих известий с войны и нормирования продуктов, вечера, которые устраивала юная миссис Кемп, стали огоньками тепла в океане мрака. Несмотря на кризис, Лаура Кемп готовила вкуснейшие блюда, а Николь развлекала гостей играми в шарады и другими забавами из арсенала Ральфа, никому, кроме Мальгрейвов, естественно, неизвестных. Лаура, которая предпочитала копаться в саду, с радостью признала Николь главной хозяйкой и доверила ей принимать гостей.

Поскольку при доме была ферма с поросятами, курами и индейками, а Лаура возделывала большой огород, Кемпы не голодали. Каждый уик-энд из Лондона в Уилтшир приезжали люди, привлеченные перспективой хорошо поесть и отоспаться, — друзья Дэвида и Николь, с которыми она познакомилась во время выступлений на Би-би-си. В комнатах, давно уже не используемых, с мебели были сняты чехлы, полы натерты до блеска, кровати застелены чистым бельем. Праздничный обеденный сервиз, долгое время лежавший без дела, теперь, чисто вымытый, красовался в буфете. В один из таких уик-эндов за огромным старинным дубовым столом собрались сразу тридцать человек.

Николь унаследовала от отца талант легко заводить друзей. Она могла разговориться с первым встречным в очереди или на автобусной остановке, и незнакомцы моментально становились знакомыми, а затем, в считанные дни, — близкими друзьями. Военная база Солсбери-Плейн располагалась неподалеку, и среди гостей Комптон-Деверола было много военных. В древних каменных стенах, обшитых дубовыми панелями, звучало с полдесятка разных наречий, французские, голландские и бельгийские летчики ели блюда, приготовленные Лаурой Кемп, и танцевали с ее прелестной невесткой. Когда Николь поздоровалась с одним поляком на его родном языке — польскому она когда-то научилась у Жени, — он встал на колени и поцеловал подол ее платья.

В середине января Дэвиду пришлось вернуться в Лондон. Николь догадалась, что беременна, только спустя еще месяц. Ее ужасно тошнило, но поначалу она просто думала, что съела что-то несвежее, и только Лаура, у которой были свои подозрения на этот счет, уговорила ее обратиться к врачу. Когда выяснилось, что она ждет ребенка, Николь не поверила. Теоретически она знала, что когда люди женятся, у них обычно появляются дети, но ей и в голову не могло прийти, что это случится с ней. В письме она сообщила Дэвиду приятную новость, но свои сомнения оставила при себе.

В хорошие дни тошнота у нее проходила к полудню. В плохие она почти ничего не ела и то и дело исчезала в туалете. Когда становилось совсем уж тяжко, бродила по дому в сопровождении верной Минни и пыталась сосчитать окна. Всякий раз у нее получалось другое число. Лаура уговаривала ее отдохнуть, но Николь терпеть не могла отдыхать. Она любила людей, компанию, приключения. Она любила скакать на лошади с Тьери Дюкеном, французским летчиком, и прекратила эти прогулки только после того, как врач пригрозил ей, что если она не перестанет ездить верхом, то потеряет ребенка. Хуже всего было то, что она не могла петь: ей не хватало дыхания. Зато танцевать она обожала по-прежнему, и под звуки древнего граммофона танцевала в парадной зале танго и фокстроты, а потускневшие гербы и эмблемы Кемпов взирали на нее с потолка. Кто-то из гостей принес ей новые пластинки в дополнение к тем, уже заезженным, которые были у Дэвида. Канадский летчик научил Николь танцевать джайв,[34] а с Тьери она порхала по всей зале в вальсе.

После очередного налета в доме на Махония-роуд перестал работать водопровод. Зато стены были такими сырыми, что с них капало, и, прикасаясь к ним, Фейт не могла отделаться от мысли, что, когда она уберет руку, ладонь будет запачкана кровью. По ночам дом скрипел и стонал; казалось, он получил глубокую смертельную рану и постепенно угасает. Фейт кочевала из одной комнаты в другую, ночуя там, где в этот момент теплее и суше. Сквозь дырки в потолке и черепице были видны звезды — белые бисеринки на темно-синем небе. В морозы Фейт собирала остатки оконных рам и обломки перил и жгла их в камине. Дымоход был поврежден, но дым быстро улетучивался из комнаты сквозь лишенные стекол окна. Когда отключали электричество и газ, Фейт зажигала свечи и ела консервы прямо из банок. Все это ее мало волновало, она привыкла жить без удобств. Гораздо страшнее было другое.

Ее пугали продолжающие возникать провалы в памяти. Иногда они не повторялись неделю или больше — а потом вдруг час или два пропадали бесследно. Поскольку никто не утверждал обратного, Фейт приходилось считать, что в это время она водила машину, грузила раненых и отвозила их в больницу, как делала это всегда. Она никому не рассказывала об этих провалах, боясь, что ее выгонят с работы, но в публичной библиотеке набрала учебников по медицине и прочла об опухолях мозга и раздвоении личности. Вспоминая историю доктора Джекиля и мистера Хайда,[35] она с ужасом думала, насколько отличается от нее другая, неизвестная ей Фейт.

Страх, что она сходит с ума, затмил все прочие страхи. Фейт больше не морщилась, заслышав в небе гул вражеских самолетов, у нее не сосало под ложечкой, когда вдали раздавался грохот первых разрывов. Она снискала репутацию бесстрашной, даже отчаянной девушки, и никто не знал, что, входя в грозящее рухнуть здание, чтобы подержать фонарь врачу, склонившемуся над раненым ребенком, или несясь на полной скорости к месту взрыва в алом зареве сыплющихся с неба зажигательных бомб, Фейт не боится за свою жизнь, но мучается от страха, что ее мозг медленно разрушается.

В ночь на 19 апреля был сильный налет. От разрывов бомб сотрясалась земля. В Попларе, где было много пострадавших, Фейт вдруг поймала себя на том, что испытывает странное возбуждение: шум и яркие краски пламени на мгновение освободили от страха. Она вышла из машины и остановилась, оглядываясь по сторонам. Дома по одной стороне улицы были разрушены все до единого. На развалинах копошились люди: одни выбирались из-под завалов, радуясь тому, что остались в живых, другие отчаянно карабкались по обломкам, пытаясь отыскать засыпанных кирпичами родных. Врачи и медсестры перевязывали раненых, спасатели растаскивали балки и доски, пожарные поливали из брандспойтов очаги огня. Кожа у всех была терракотово-красной от кирпичной пыли.