Следы на песке

— Нет, — крикнул он в ответ. — Извините.

Николь подошла к нему. Николь Мальгрейв. Интересно, сколько лет ей было, когда они виделись в последний раз? Тринадцать или четырнадцать. Ребенок. А сейчас она совсем взрослая.

— Здравствуй, Гай.

Она взяла его за руки и поцеловала. Ее несходство с Фейт становилось все ощутимее, сейчас Гай уже не понимал, как он мог спутать сестер. Николь была изысканно одета и держалась с такой уверенностью.

— Это просто замечательно, Гай. Ты совсем не изменился. — Она продолжала крепко сжимать его руки в своих. — Ты куда-то спешишь? Ты так тяжело дышишь.

— Я хотел догнать тебя, — объяснил он. — Я принял тебя за Фейт.

— Ты ошибся. — Она улыбнулась. — Может быть, я смогу ее заменить?

— Да. Да, конечно, — неожиданно для себя выпалил Гай.

Он ведет себя так, как будто ему семнадцать, а не двадцать семь. Надо взять себя в руки.

— У тебя есть время, чтобы выпить со мной, Николь? Или поужинать?

— От ужина я бы не отказалась. Репетировала целый день и жутко проголодалась. Но как же твоя жена, Гай? Она не будет тебя искать?

Он совсем забыл про Элеонору.

— Я могу позвонить ей и сказать, что задерживаюсь в больнице…

— Отлично. Вон там на углу есть телефон.

Только выйдя из телефонной будки, Гай задумался, зачем ему понадобилось лгать.

— Давай поищем ресторан, — сказал он.

Николь предложила местечко в Сохо. Пока они шли туда, повалил настоящий снег, скрывая обшарпанность лондонских улиц. В ресторане, пока Николь ела, Гай не сводил с нее глаз. Ему самому есть не хотелось, однако он чувствовал странное оживление. Словно разочарование последних месяцев наконец-то начало отступать прочь. Разговор шел на обычные темы, которые обсуждают, нечаянно встретившись с давним знакомым, — погода, война, последние фильмы, работа. Николь была забавна и остроумна, несколько раз ей удалось рассмешить Гая. Он вдруг понял, что ему весело. Он уже почти забыл, что такое веселье.

— Ты так смотришь на меня, Гай, — сказала Николь, касаясь его руки.

— Прости. Твой муж в Лондоне? — неожиданно спросил он.

— Вряд ли. У него ужасно секретная работа, поэтому я никогда не знаю, где он.

— Мне говорили, что ты ждешь ребенка…

— У меня родилась дочь, Элизабет.

— Поздравляю.

— Спасибо, Гай. Элизабет сейчас в Уилтшире, с бабушкой. Фейт рассказывала, что у тебя есть сын.

— Оливер живет с бабушкой Элеоноры.

Они доели пудинг.

— Кофе? — спросил Гай.

— Боюсь, что здесь его варят из листьев одуванчика или еще какой-нибудь гадости. Я думаю, лучше пойти ко мне на Девоншир-плейс.

Он услышал свой голос:

— Если хочешь.

На улице Николь взяла его под руку, и некоторое время они шли в молчании. Снег лежал, не тая, снежинки искрились в бледном свете автомобильных фар. Казалось, побитый, израненный город умылся и воспрянул духом.

В доме на Девоншир-плейс было холодно, пусто и гулко.

— Здесь нет нормального затемнения на окнах, — сказала Николь. — Я пыталась приспособить скатерти, но они все время сваливаются. Поэтому по ночам я зажигаю только свечи.

Гай поднес зажигалку к двум подсвечникам, стоящим на камине. Неяркое золотистое пламя осветило диван и кресла, ряды книг и темные прямоугольники картин на стенах.

— Налить тебе что-нибудь выпить, Гай? — спросила Николь, расстегивая плащ.

Гай понимал, что ему следует отказаться и поскорее уйти. Было десять часов. Элеонора теперь все время требовала от него оправданий, объяснений. Чем дольше он задержится у Николь, тем больше придется лгать. Но почему-то все это — Элеонора, Холланд-сквер и та фикция, в которую превратился их брак, — вдруг показалось ему странно нереальным.

Николь подошла к шкафчику с напитками. Ее движения были плавными и грациозными. Интересно, она всегда была такой? Гай понял, что почти не помнит ее. Она была младшей из детей и всегда бегала хвостиком за старшими братом и сестрой.

— Я пытаюсь вспомнить тебя в Ла-Руйи, — сказал он.

— Ты дружил с Фейт. Мне позволялось быть рядом с вами только из милости.

Он начал возражать, но Николь перебила:

— Это правда. Ты знаешь, что так и было, Гай.

Сделав глоток виски, Гай наконец-то смог вспомнить: они идут на прогулку в лес, а Николь с ревом бежит следом. Спутанные льняные кудри, пухлые детские ручки и красное, искривленное плачем лицо.

— Тебя это обижало?

— Да нет. — Она рассмеялась. — У меня были пони, а у Фейт был ты. — Она поставила свой бокал и пристально посмотрела на него. — Но сейчас мне следует обидеться.

— На что?

Глядя на нее, Гай думал о том, что Бог, неудовлетворенный предыдущими попытками, взял черты Мальгрейвов и воплотил их в нечто совершенное, нечто магнетическое. Нечто, от чего невозможно отвести глаз.

— Мне следует обидеться, — проговорила Николь, внося полную ясность, — если я для тебя до сих пор лишь на втором месте.

Гай солгал Элеоноре, но почему-то не мог лгать Николь. Он лишь едва заметно покачал головой.

— Но, разумеется, я не стала бы отнимать тебя у Фейт. Сестры важнее, чем любовники, правда?

— Николь, у меня есть жена, — наконец заговорил Гай.

— Но ведь ты ее не любишь. Если бы ты ее любил, ты пригласил бы меня домой, познакомил с ней, попросил остаться на ужин. А не пришел бы сюда. — Она улыбнулась. — Не переживай так, Гай. Я сказала лишь то, что и так ясно. Терпеть не могу недомолвок. Лучше говорить то, что думаешь, правда? — Она поежилась и накинула на плечи меховую шубку. — Разожги камин, Гай. Здесь так холодно.

Склонившись к каминной решетке, он услышал, как Николь добавила:

— Я всегда считала, что любовь оправдывает все. А без любви брачные клятвы — лишь слова.

Дрова были сырыми. Комкая в руках единственный клочок газеты, Гай сердито сказал:

— Ты просто ищешь рациональные — или романтические — оправдания бесчестным порывам.

— Моя жизнь уже давно идет не так, как надо. И твоя, как я догадываюсь, тоже. Я считаю, что бесчестно продолжать жить во лжи.

Николь высказала вслух мысль, которую Гай все время пытался подавить в себе.

— Если любишь, — продолжала Николь, — то листок бумаги и золотые кольца ничего не значат. Если любишь, то идешь наперекор всем условностям, нарушаешь все правила.

— Но любовь должна быть взаимной, разве не так? — с горечью сказал он.

— Ты говоришь о своей жене или о Фейт?

Он отвернулся и промолчал.

— Вы с Фейт поссорились? — настаивала Николь. — Она ни разу не упомянула о тебе за три месяца. Поэтому я догадалась, что вы поссорились.

Гай поднес зажигалку к бумаге и принялся раздувать огонь.

— Мы не ссорились, — сказал он, не оборачиваясь. — Я сделал ошибку, сказав Фейт, что люблю ее.

— А что она?

— Ничего. — Он пожал плечами. — Совсем ничего. Просто взяла и ушла. Я же сказал, что это была ошибка.

Наступило молчание. Гай схватил с полки книгу — томик «Писем» лорда Честерфилда — и принялся размахивать ею над чахлыми язычками пламени.

— Ты думаешь, Фейт не пошла бы против правил?

Гай вспомнил долгое ожидание под липой. Солнечные лучи, просачивающиеся сквозь листья, и медленное, мучительное превращение надежды и радости сначала в удивление, а потом в отчаяние.

— Нет, — проговорил он. — Не пошла.

В наступившей тишине Николь опустилась рядом с ним на колени, взяла у него из рук книгу, вырвала из нее несколько страниц и бросила в камин. Пламя сразу загудело.

— Вот так, — сказала Николь и улыбнулась. Потом нежно откинула с его лица упавшую прядь волос. — А ты, Гай? Ты любишь Фейт?

— Я… я ее ненавижу.

Николь прижала пальчик к его губам.

— Не говори так. Никто не смеет ненавидеть Фейт.

Запах ее тела возбуждал, одурманивал. Гай встал, подошел к окну и оперся ладонями о подоконник.

— Мне надо идти, — сказал он, не оборачиваясь.

Воцарилось молчание. Потом Николь проговорила:

— Дверь не заперта, Гай.

Он взял пальто, шляпу и вышел. Ботинки хрустели по свежему снегу, оставляя на белизне желтоватые следы. Дорога домой была тягостной. Он ехал на метро, потом шел от станции Расселл-сквер пешком, отчетливо понимая, что совсем не хочет двигаться в этом направлении.

Ночь он провел без сна и рано утром тихо выскользнул из постели. Задержавшись на пороге спальни, Гай бросил взгляд на укутанную пуховым одеялом Элеонору. Стянутые сеткой темные волосы, фланелевая ночная сорочка с аккуратно застегнутыми манжетами. Впервые за последние месяцы он смотрел на нее не с неприязнью, а с жалостью. На кухне он выпил чаю, выкурил сигарету, потом оделся и поехал на автобусе на Мальт-стрит.

В шесть часов вечера, закончив прием больных, Гай отправился в центр города. Вынырнув из темной пасти метро, он замер, потрясенный красотой окружающего пейзажа. Полная луна освещала голубоватым светом белые покровы, лежащие на каждом доме и каждом дереве. По скользким тротуарам Гай добрался до Девоншир-плейс. Поднимая руку к дверному звонку, он понимал, что ступает на опасный путь. На тонкий лед, прикрывающий темную водную глубь.

Николь открыла дверь. Войдя в дом, он начал целовать кончики ее пальцев, потом ладонь, потом нежную кожу между пальцами. Расстегивая перламутровые пуговки на ее блузке, он услышал ее шепот:

— Как это чудесно, Гай, что именно ты должен стать моей настоящей любовью.

Письмо пришло в конце первой недели декабря. В нескольких скупых сердитых фразах Поппи сообщала, что Николь бросила мужа и ребенка и сейчас живет с Гаем Невиллом. Хотя письмо было коротким, Фейт пришлось прочесть его трижды, прежде чем до нее дошел смысл написанного. К горлу мгновенно подступила тошнота — ей едва хватило времени, чтобы добежать до тесной холодной ванной.

Однако Фейт продолжала работать на ферме, ездить на велосипеде туда и обратно, есть и пить. Ральф или Джейк, окажись кто-то из них на ее месте, устроили бы шумный скандал. Но не Фейт. Она была не способна на драматические поступки. Ей не досталась по наследству та черта характера, которая заставила Поппи убежать с Ральфом, а Джейка — отправиться добровольцем воевать в Испании. «Ты самая скучная из моих детей», — сказал когда-то Ральф, и Фейт была готова согласиться с этим.

Она была рада приходу зимы. Зима отражала ее уныние и заставляла сосредоточиться на том, чтобы выжить. Голые черные ветви окружавших дом деревьев были словно приклеены к низкому серому небу. Убогость пейзажа вполне соответствовала настроению Фейт; если бы сейчас было лето, она бы этого просто не вынесла. В доме Кон было холодно, приходилось натягивать на себя все свитера, кофты и надевать длинные чулки под ненавистные форменные брюки земледельческой армии. Чтобы не замерзнуть ночью, она наваливала поверх одеяла всю имевшуюся у нее одежду. Чтобы умыться утром, надо было разбить корочку льда, образовавшуюся в кувшине с водой, но это причиняло Фейт лишь физические неудобства. По пути на ферму все ее внимание было сосредоточено на разбитой дорожной колее с грязными рытвинами, кое-где покрытыми обманчиво твердым льдом. Ей было просто не до того, чтобы представлять себе Гая и Николь вместе, смеющихся и целующихся.

Единственным утешением для Фейт стала дружба с Кон Фицджеральд. Вероятно, Кон догадывалась, что произошло нечто ужасное, но ни о чем не спрашивала. Она оставляла Фейт одну, когда та предпочитала одиночество, и составляла компанию, когда Фейт нуждалась в общении. Кон показала ей огромный ткацкий станок, установленный в холодном сарае, и шерсть, купленную у местного фермера. «Сейчас трудно доставать хорошую пряжу, — объяснила Кон. — Чертова война». По вечерам Фейт помогала Кон распускать старые трикотажные вещи и изношенные одеяла, чтобы заново использовать шерсть. Однажды после ужина Кон усадила ее за станок и рассказала о том, что такое уток и основа, для чего нужны челнок и педали. Работа у Фейт продвигалась мучительно медленно, но выходящее из станка полотно имело изумительную расцветку, в которой смешивались коричневато-серые, желтовато-коричневые, серебристо-зеленые и шоколадные оттенки. Когда Кон как-то бросила: «Ты отлично чувствуешь цвет», — Фейт была безмерно польщена.