Следы на песке

Когда они плыли в лодке по илистому лягушачьему озеру позади замка, Джейк донимал Гая расспросами о школе.

— Холодная ванна каждое утро? Даже если ты совсем не грязный? Зачем?

— Первая ступенька к благочестию, я полагаю, — сказал Гай, взмахивая веслами.

Все трое Мальгрейвов смотрели на него непонимающе.

— Чем лучше ты вымыт, тем ближе к Богу, — пояснил Гай. — Смешно, конечно. — Он пожал плечами.

— Расскажи нам про завтраки, — попросила Николь.

— Овсянка и копченая селедка. Овсянка — это что-то вроде пудинга из овсяной крупы, а селедка — это рыба, в которой полно мелких косточек.

— Фу, какая гадость.

— Гадость, — согласился Гай. — Но приходилось есть.

— Почему?

— Такие были правила.

— Как правила Мальгрейвов, — сказала Фейт.

Гай с любопытством спросил:

— А что это за правила Мальгрейвов?

Фейт обменялась взглядами с братом и сестрой.

— Держаться подальше от папы, когда он не в духе, — продекламировала она. — Стараться уговорить папу, чтобы он разрешил выбирать дом маме.

— Если местные жители настроены враждебно, — прибавил Джейк, — говорить на иностранном языке, чтобы сбить их с толку.

— А если они совсем уж злобные и швыряются камнями, то ни за что не подавать вида, что тебя это волнует, — завершила Николь. — Любой ценой держаться вместе. — Она посмотрела на Гая. — А твоя школа всегда была в одном городе?

— С тех пор как мне исполнилось двенадцать — да.

Фейт взяла у Гая весла.

— Понимаешь, Гай, мы никогда не жили в одном и том же месте больше года. Кроме Ла-Руйи, конечно, но здесь мы проводим только несколько месяцев в году. Мы тебе страшно завидуем. Ты такой счастливчик.

— Вообще-то в интернате было довольно скучно. Не завидуйте.

Фейт посмотрела на него грустными серо-зелеными глазами.

— Но твои вещи всегда лежали на своем месте. У тебя были свои тарелки и свои стулья, а не чьи-то чужие. Ты мог заводить себе всякие красивые вещи и не бояться, что они потеряются или их придется оставить, потому что для них нет места в чемодане. И обедать каждый день в одно и то же время. — В ее голосе звучало почти благоговение. — И носить носки без дырок.

— С такой точки зрения я это не рассматривал.

Фейт начала грести к противоположному берегу, худенькими руками подтягивая весла. Лодка покачивалась вперед-назад, раздвигая носом густую ряску.

— Ты такой счастливчик, — повторила Фейт.

Он вернулся в Ла-Руйи следующим летом. Фейт загорала на крыше и увидела его — сначала как крохотного спичечного человечка, потом уже отчетливо: да, это именно Гай по длинной извилистой тропке спускался к Ла-Руйи.

Прошел год, и он снова навестил их, и на следующий год тоже. Фейт всегда воспринимала Гая как своего подопечного. Она единственная из Мальгрейвов ощущала его уязвимость, оборотную сторону открытости, готовность принимать тяготы мира на свои плечи. Если она замечала, что он приуныл, то придумывала для него развлечения или просто подшучивала над ним, пока он не повеселеет. Лучшим мгновением года, мгновением, которое она хотела бы сохранить, как мушку в янтаре, был момент, когда Гай Невилл возвращался в Ла-Руйи.

Каждое лето они плавали по озеру с прозрачной водой густозеленого цвета. Каждое лето устраивали пикники, собирая в межах дикую землянику и запивая ее терпким белым вином из замка. Каждое лето вся семья, Квартиранты, а также все работники усадьбы выстраивались на главном крыльце Ла-Руйи, и Гай фотографировал их.

Летом 1935 года они искали в лесу трюфели. Николь без особой надежды шарила палкой под кустами.

— На что они похожи?

— На грязные камни.

— Здесь нужна собака-ищейка.

— Джейк взял Женину свинью.

— Все равно я трюфели терпеть не могу. И по такой жаре ходить просто невозможно. — Николь опустилась на дерн, привалилась спиной к дереву и вытянула перед собой босые ноги. — Давай играть в шарады.

— Вдвоем не сыграешь. — Фейт вгляделась в темный навес леса. — А я не вижу ни Джейка, ни Гая.

— Ни свиньи. — Николь хихикнула. — Тогда в ассоциации. — Ассоциации была жутко сложная игра, придуманная Ральфом.

Фейт влезла на сук над головой Николь.

— Слишком жарко. У меня уже голова разболелась.

— Тогда в любимые вещи.

— Как хочешь. Только не спрашивай меня про музыку, потому что я ее не запоминаю.

Николь задрала голову вверх и посмотрела на сестру.

— Говорить можно только правду, не забудь.

— Провалиться мне на этом месте.

— Тогда любимый пляж.

— На острове Закинф.

— А у меня — на Капри. Любимый дом.

— Ла-Руйи, конечно.

— Конечно.

— Моя очередь. Любимая книга.

— «Грозовой перевал».[6] А самый-самый любимый герой, естественно, Хитклиф.

— С ним было бы невозможно жить, — сказала Фейт. — Он скандалил бы из-за того, что гренки пережарили или положили мало сахара в кофе.

— А у тебя, Фейт?

— Что у меня?

— Кто твой самый-самый любимый герой?

Фейт сидела на суку, свесив ноги. Время от времени солнечный луч пробивался сквозь плотное кружево ветвей и слепил ей глаза. Николь крикнула вверх:

— Правду, не забудь!

— Это глупая игра. — Она спрыгнула, обдав Николь фонтаном палых листьев.

— Так нечестно, — огорчилась Николь. — Ты же поклялась. Скажи хотя бы, какой он. Волосы у него темные или светлые?

— Темные.

— А глаза… Голубые или карие?

Фейт подумала: «Они темного сине-зеленого цвета, цвета Средиземного моря, когда над ним нет солнца». Почему-то она внезапно почувствовала себя несчастной и пошла прочь сквозь заросли дикого чеснока. Вдогонку ей летел голос Николь:

— Так нечестно! Нечестно, Фейт!

Под эти крики она помчалась вниз по склону, чтобы не слышать слов сестры.

По мере того как она спускалась, растительность становилась гуще и пышнее. Буйные заросли болиголова и ежевики доходили ей до пояса, колючки цеплялись за подол. Она подобрала юбку и заправила в свои синие панталончики. Высокие зеленые стебли хлестали ее по ногам. Деревья смыкались над ней темным шатром, местами пронизанным золотыми нитями света. Когда Фейт оказалась в долине, от жары ее сморило. Лес поредел, и солнце заливало светом кущи ежевики. Она заметила на листьях и цветах множество бабочек-голубянок с голубовато-сиреневыми крылышками, окаймленными узкой черной полосой. Этих бабочек еще называли «холли-блю». Когда Фейт приблизилась, они разом вспорхнули, и ей показалось, будто это лоскутки тонкого голубого шелка, подхваченные ветром, переливаются на солнце.

Гадюка была неразличима на подстилке из мха и прошлогодних листьев. Фейт показалось, что почва у нее под ногами шевельнулась, и в следующий миг что-то пронзило ее щиколотку. Она увидела скользнувшую прочь змею и, поглядев на ногу, заметила два маленьких точечных следа, оставленных гадюкой на коже. Странно, подумала Фейт, как быстро может измениться жизнь: только что все было таким обычным и милым и вдруг сделалось страшным. Она представила себе, как яд струится по венам, заражает кровь, замораживает сердце. Фейт быстро огляделась, но сначала никого не увидела. Лес казался холодным, безлюдным, угрожающим. Потом на высоком склоне она заметила чью-то тень, закричала и полезла вверх.

— Фейт?

Она услышала голос Гая и подняла голову.

— Меня ужалила гадюка, Гай.

— Не двигайся! Стой спокойно! — крикнул он и ринулся к ней сквозь заросли, сбивая палкой крапиву и колючую ежевику.

Подбежав к девочке, он опустился на колени, стащил с ее ноги сандалию и, приложив губы к укушенному месту, стал отсасывать и сплевывать яд. Фейт начало знобить, и Гай, поднявшись, снял с себя куртку и закутал ее. Потом взял на руки и понес.

Нога болела так, словно по ней били молотом. Солнце, мелькающее в вышине между темными кронами деревьев, казалось ярким тугим барабаном, который пульсировал в ритме боли. Гай быстро шел через лес, раздвигая плечами низко торчащие ветки. Когда они вышли из-под укрытия деревьев, солнце обрушило на них свои лучи с полной силой. Зной и засуха превратили лужайку в площадку спекшейся земли; трава была похожа на сухое, бурое волокно пальмовых стволов. Само небо сверкало ослепительным светом. Послышался крик — это Поппи, пропалывавшая грядку в огороде, увидела их и побежала навстречу.

Несколько следующих дней Фейт провела на старом диване в кухне, ее распухшая ступня покоилась на куче подушек. Бесконечные посетители развлекали ее.

— Феликс пел для меня, — рассказывала она Гаю, — Люк и Филипп играли со мной в покер, и все дети приходили смотреть на следы змеиных зубов. Вообще-то, я к этому не привыкла. Обычно все внимание достается Николь или Джейку, потому что они красивее, способнее и все их просто обожают.

В Фейт черты Мальгрейвов сложились в нечто, не соответствующее общепринятым канонам красоты. Она очень переживала из-за своего слишком высокого лба, неярких волос, которые и не вились, и не лежали прямо, и желтовато-зеленых, как ониксы, глаз, всегда казавшихся печальными, независимо от того, какое у нее было настроение.

Гай взъерошил ей волосы.

— Теперь у тебя не найдется времени для меня.

Она подняла на него взгляд.

— О, для тебя у меня всегда найдется время, Гай. Ты спас мне жизнь. Это значит, что отныне я навсегда перед тобой в долгу. Я теперь твоя навек, разве не так?

Осенью они перебрались в Испанию. Трое друзей Ральфа купили сельский дом, где они намеревались обогатиться, выращивая шафран.

— Он же на вес золота, Поппи, — уверял Ральф.

Мальгрейвы раньше уже бывали в Испании, в Барселоне и Севилье, так что Поппи ожидала увидеть синие моря, лимонные деревья и фонтаны в выложенных мрамором внутренних двориках.

Шафрановая ферма ее потрясла. Неуклюжий покосившийся дом, где они должны были жить совместно с друзьями Ральфа, прилепился у края деревни. Маленькие окна смотрели на огромную плоскую равнину. Земля выглядела настолько бесплодной, что Поппи не могла поверить, будто на ней что-то может вырасти. Бурый, рыжеватый и охра — вот и весь набор красок. Деревню населяли тощие ослы и полунищие крестьяне, чей образ жизни, думала Поппи, не сильно изменился со времен «Черной смерти».[7] Когда шел дождь, пыль превращалась в грязь, такую глубокую, что Николь увязала в ней по колено. Грязь была всюду; казалось даже, что лачуги крестьян слеплены из этой грязи. В доме не было ни водопровода, ни плиты. Воду приходилось таскать из колодца в деревне, а готовить на открытом огне. До их приезда друзья Ральфа, по-видимому, жили исключительно на лепешках и оливках: дом был завален черствыми хлебными корками и косточками. Показывая Поппи примитивный очаг, один из них сказал:

— Как я рад, что вы приехали. Уж вы-то сможете приготовить нам нормальную еду.

Осмотрев кухню, Поппи едва не заплакала.

В конце недели она отвела Ральфа в сторонку и сказала ему, что это невыносимо. Он уставился на нее, не понимая. «Этот дом, — объяснила она. — Деревня. Холодная, нищая деревня. Нам надо уехать, мы должны вернуться к цивилизации».

Ральф был в недоумении. Дом прекрасный, компания замечательная. С какой стати они должны уезжать?

Поппи настаивала, Ральф начал злиться. Их голоса звучали все громче, отдаваясь эхом под закопченным потолком фермы. Ральф был непоколебим: они непременно разбогатеют, если она немного потерпит, а кроме того, он вложил все свои гонорары и ренту Поппи в луковицы и инвентарь. Они никак не могут уехать. Когда Поппи, потеряв голову, запустила в него тарелкой, Ральф сбежал в свои шафранные поля топить досаду в бутылке кислого красного вина.