Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас

LXXIII

От господина Бореля — Жаку

Старый мой товарищ!

У тебя умирает дочь — допустим. Но над тобою нависла и другая беда: жена твоя губит себя. Дочь ты спасти не можешь, а другую беду попытайся отвести. Оставь детей на какого-нибудь надежного человека и приезжай за госпожой Фернандой. Я взял бы на себя обязанность отвезти ее домой, если б ты дал мне право приказывать ей. Но я слышал от тебя при твоем отъезде только следующие слова: «Друг мой, поручаю тебе свою жену». Не очень хорошо понимаю, что ты подразумевал под этим, ты ведь у нас философ. У вашего брата мысли весьма отличны от наших. Я-то старый вояка и знаю только полковой кодекс поведения. Однако ж в мое время вот как это делалось, да и сейчас делается в моем доме. Когда какой-нибудь друг, собрат по оружию, поручает мне свою жену или свою любовницу, свою сестру или дочь, я считаю себя облеченным определенными правами, или, говоря точнее, полагаю, что на меня возложены следующие обязанности. 1. Надавать пощечин или отколотить палкой любого нахала, каковой увивается за моей подопечной с явным намерением нанести урон чести моего друга, причем красавчик, которого я угостил пощечинами или побоями, никаких объяснений моим действиям не получает, даже если и вздумает их потребовать. Сей первый пункт будет в точности выполнен, можешь на это рассчитывать, если только разбойник, оскорбивший твою честь, попадется мне в руки, но до сих пор он был неуловим, как огонь, как ветер. 2. Если жена моего друга заартачится или же останется глуха к добрым моим советам, которые я в первую голову стараюсь ей дать, я считаю себя обязанным предупредить самого друга, для того чтобы он призвал к порядку свою жену, ибо я-то не имею права наказывать ее, как сделал бы это при подобных обстоятельствах со своей супругой. И вот эту вторую обязанность я и выполняю с глубокой печалью и даже с отвращением, поверь мне, но уж приходится, ничего не поделаешь. Ведь это немалая ответственность — сохранить нетронутой добродетель такой молодой и хорошенькой женщины, как твоя жена. Я стараюсь изо всех сил, но верь, она прекрасно может обвести меня вокруг пальца — в таких делах женщины куда хитрее мужчин. А промолчать — это значит терпеть зло и попустительствовать ему, да еще предоставить свой дом для предосудительной связи, в которой мы с женой будем казаться сообщниками. Я тебе излагаю дело без всяких прикрас, воспользуйся моим сообщением, как найдешь нужным.

Пятнадцать дней, вернее сказать — пятнадцать ночей тому назад, в третьем часу утра я услышал, что кто-то шагает взад и вперед под моим окном. Моя любимая собака, которая всегда спит около моей кровати, бросилась с лаем к полуоткрытому окну, но, к великому моему удивлению, только одна эта борзая из всех наших псов так отнеслась к происшествию. Все остальные, хотя они обычно исправно исполняют свои обязанности, молчали, и я подумал, что ходит кто-то из своих. Я несколько раз окликнул полуночника: «Кто там?». Ответа не получил. Тогда я вышел во двор, вооружившись только тростью со шпагой внутри. Во дворе никого не оказалось, и Фернанда, стоявшая у своего окна, заверила меня, что она ничего не видела и не слышала. Мне это показалось странным, даже невероятным; однако я не выразил своего мнения, но держался начеку в следующие ночи. В третью ночь я очень явственно услышал те же шаги, борзая опять подняла шум; я ее успокоил и тихо-тихо вышел в сад. Я увидел, как в одну сторону убежал мужчина, а в другую женщина — не кто иная, как твоя жена. Я не показался ей на глаза в эту минуту, однако на следующий день за завтраком постарался намекнуть, что мне ее проделки известны; она сделала вид, будто не поняла меня. Однако ж вздыхатель больше не появлялся. Сначала я хотел было начистоту объясниться с твоей женой, но Эжени отговорила меня: оказывается, она уже выполнила эту обязанность и, чтобы не огорчать Фернанду (женщины лучше нашего умеют деликатничать), сказала, что только она одна раскрыла ее интрижку. Фернанда разрыдалась, забилась в нервном припадке, а потом ответила, что действительно она невольно внушила пламенную страсть некоему молодому безумцу, к которому она, однако же, питает только дружеские чувства, и что выслушивала она его признания лишь из жалости, а встретилась с ним для того, чтобы удалить его от себя навсегда. Я передаю тебе слова моей жены, женщины тоже довольно романтической на свой лад, — именно так она рассказывала мне о ночном происшествии. Можешь думать об этой таинственной дружбе все, что тебе угодно, а я тут не верю ни одному слову; но так как Фернанда поклялась Эжени, что сей господин уехал по меньшей мере в Америку, и так как в течение нескольких дней ничего не происходило, я охотно отказался от неприятной роли соглядатая.

Так обстояло дело, когда командир гвардейского полка пригласил нас на свои балы. Я совсем не люблю этих вертопрахов — офицеров нынешней армии, франтов, которые щеголяют лакированными сапожками, а не шрамами от боевых ран и носят иностранные ордена вместо нашего старого креста Почетного легиона; но, в конце концов, полковник — любезный человек. Кое-кто из этих господ — бывшие наши военные, которых необходимость составить себе положение принудила переметнуться в другой лагерь; на ужинах у господ гвардейцев пьют хорошее вино и ведут крупную игру; ты знаешь, что я не святой, моя жена до безумия любит танцы, и вот, поворчав немного, я согласился посадить ее в коляску, взять в руки вожжи и повезти в Тур вместе с Фернандой, возвестившей, что она чувствует себя гораздо лучше, и с госпожой Клеманс, этой ханжой, которую я терпеть не могу (слава Богу, она простилась с нами, как только мы приехали в город). Твоя жена принарядилась для бала и была хороша как ангел. Поглядев на нее, никто бы не сказал, что она так больна, как уверяет. Я отошел к тем, кто не танцует, а дам оставил с теми, кто не поморозил себе ног в России; я только посоветовал Эжени хорошенько следить за своей подругой и тотчас предупредить меня, если окажется, что она танцевала несколько раз с одним и тем же кавалером или слишком часто болтала с ним.

Я сам раза три-четыре заглядывал в бальный зал посмотреть, как она себя ведет. С виду все шло чрезвычайно прилично и, если только моя жена не сговорилась с твоей (на что я считаю ее неспособной), то поклонника надо признать весьма-ловким и менее безумным, чем его изобразила Фернанда. Возможно, она находится с ним в самом добром согласии и постаралась ничем не выдать его присутствия, Я совершенно не могу себе представить, кто же из тех кавалеров, с кем она танцевала на двух балах, столковался с ней и предложил ей план, который она так прекрасно выполнила.

Продолжу свой рассказ.

На другой день после второго бала, когда мы возвратились в Серизи, она сказала нам, что забыла кое-что купить и для развлечения съездит на днях верхом на лошади в город, чтобы исправить свою забывчивость. Я ответил, что в тот день и час, которые она изберет для своей поездки, я буду готов сопровождать ее вместе с моей женой или без жены, если Эжени окажется занята. Я предложил ей поехать завтра или послезавтра. Фернанда ответила, что это будет зависеть от состояния ее здоровья и что она предупредит меня в первое же утро, когда почувствует себя хорошо. На следующий день, около полудня, увидев. что она все не выходит в гостиную, я встревожился, не стало ли ей хуже, и послал справиться о здоровье нашей гостьи; но ее горничная ответила нам, что мадам в шесть часов утра уехала верхом на лошади, в сопровождении слуги. Это меня несколько удивило, я пошел на конюшню выяснить обстоятельства поездки. Я знал, что кобылу, принадлежащую Эжени, и маленькую лошадку, на которой обычно ездит твоя жена, отвели к кузнецу, за два лье от нас. Значит, Фернанде пришлось сесть на мою верховую лошадь, слишком норовистую и сильную для такой трусливой женщины, как твоя жена; решимость взять такую лошадь, казалось мне, выдавала страстное стремление поскорее попасть в Тур, и это усилило мое беспокойство. Я боялся, что Фернанда сломает себе шею, а ведь это, честное слово, было бы куда страшнее, чем все остальное. Я направился к воротам парка, решив подождать ее там, и вскоре увидел, как она мчится на лошади вскачь, запыленная и мокрая от пота. Увидев меня, она смутилась; вероятно, она надеялась, что никто не заметит ее возвращения и она успеет переодеться, сбросив с плеч одеяние, носящее на себе следы ее форсированного марша.

Увидев меня, она все же набралась духу и сказала довольно развязно:

— Вы не находите, что я ранняя птица и очень храбрая особа?

— Да, — ответил я. — Поздравляю!.. Вот до какой степени вы переменились после отъезда Жака!

— А вы заметили, как я хорошо правлю вашей лошадью? — добавила она, притворяясь, что не поняла намека. — Правда, сегодня я прекрасно себя чувствую! Я встала на рассвете и, видя, что погода превосходная, не могла воспротивиться фантазии совершить эту прогулку.

— Очень мило! — сказал я. — Но разве Жак позволяет вам скакать одной по полям?

— Жак позволяет мне делать все, что я хочу, — сухо ответила она и, не добавив ни слова, пустила лошадь в галоп.

Я попытался было прочесть ей нотацию через свою жену, но ведь женщины выгораживают друг друга, словно мошенники: не знаю, какой у них вышел разговор. Эжени попросила меня не вмешиваться в это дело и все старалась доказать, что я не имею права наставлять особу, которая не является ни моей сестрой, ни дочерью, что мои насмешки грубы и обижают Фернанду, а мы ведь должны бережно относиться к ней — она так одинока, и вообще они противоречат законам гостеприимства. Что поделаешь! Она так хорошо отделала меня, что я прикусил язык, а твоя жена два дня спустя, то есть вчера, еще раз побывала в Туре таким же способом. Что я мог возразить, как я мог помешать ей съездить в город? Разве Фернанда не могла мне заявить, что ей просто-напросто надо было купить перчатки и белые туфельки? Эжени верила этому или притворялась, будто верит. Но вот какова была развязка.

Ты не хуже моего знаешь, что в провинциальных городах все обо всех замечают, обо всем сплетничают, все раскрывают. Хорошенькое личико твоей жены произвело фурор на балах, и, конечно, гарнизонные офицеры наперебой ухаживали за ней, но так как нет на свете более чопорных особ, нежели дамы, которым надо скрывать кое-какие свои секреты, то все атаки кавалеров были с уроном для них отбиты. Они видели Фернанду, когда она приехала в первое утро, и издали следовали за ней до городского дома, как жена называет наше пристанище в Туре; они видели, как она вошла и потом вышла, заметили, сколько времени она там провела, дознались, что в доме нет никого, и, естественно, удивились, зачем она пробыла там взаперти два часа, — уж не молилась ли она Богу или не вздумала ли поспать? Пятеро или шестеро младших лейтенантов, праздных, как все гарнизонные офицеры, и лукавых, как и подобает молодым военным, повели расследование так искусно, что обнаружили дверь на черную лестницу, по которой через несколько времени после отъезда Фернанды ушел какой-то молодой человек, фамилии коего никто не знал, хотя с некоторых пор и видели его в гостинице «Золотой шар». Вчера, когда бедняжка Фернанда снова приехала на свидание, наблюдатели выждали, когда молодчик войдет в дом по черной лестнице, и незаметно для него отрезали ему путь к отступлению. Вокруг дома поставили охрану, но Фернанде дали выйти, не испугав ее ни единой враждебной выходкой, — эти господа все из порядочных семей и, как люди благовоспитанные, не решились заговорить с дамой при подобных обстоятельствах. В мое время мы были менее почтительны. Другие времена — другие нравы, к счастью для твоей жены. Эти господа гневались только на счастливого соперника, которого она предпочла им. Во дворе она села на лошадь, заперев входную дверь на ключ, который выпросила у моей жены под тем предлогом, что она хочет минутку отдохнуть в гостиной, пока перед обратной дорогой слуга взнуздает ее лошадь; ключ она положила в карман и, прежде чем выйти, разумеется, забаррикадировала парадное, чтобы никакой любопытный не помешал ее любовнику спокойно удалиться; а сопровождавший ее слуга, который был, а может быть, и не был посвящен в ее тайну, увез с собою ключ от ворот. Фернанда проехала меж двумя шеренгами зрителей — они делали вид, что покуривают трубку, разговаривая о своих делах, и, однако же, через минуту уже устроили засаду перед слуховым оконцем чердака, в которое любовник проник из соседнего дома. Они с большим удовольствием следили за его беспомощными усилиями выйти и долго держали его в плену — я узнал, что они хотели заставить его вступить с ними в переговоры, ответить на кое-какие вопросы и только тогда выпустить его на свободу. Он оставался глух ко всем призывам, ко всем шуточкам, молчал и не шевелился целый день, как мертвый. Осаждающие, изрядные плуты, решили взять его голодом и продержали под стражей всю ночь: поставили вокруг дома часовых и сменяли их ежечасно, как на военных постах. Но пленник нежданно-негаданно удрал по крышам, и эту его отчаянную вылазку можно назвать чудом смелости и удачи. Преследователи видели, как он, словно тень, пронесся в воздухе, но добраться до него не могли; в то же утро он покинул город, но никто не знал, по какой дороге он уехал. Твой бывший товарищ Лорен, ныне командир эскадрона в конно-егерском полку королевской гвардии, приехал ко мне пообедать и рассказал нам всю эту историю с нескрываемым удовольствием, так как он очень и очень не любит тебя. Как только он уехал, я направился к твоей жене: она, сказываясь больной, весь день не выходила из своей комнаты. Я устроил ей чертовскую сцену, а она разозлилась, как дьяволенок. Вместо того чтобы просить меня умолчать об ее авантюре, она дерзко потребовала, чтобы я сообщил тебе о ее поведении, и заявила, что я не имею права так разговаривать с нею, что я сущий грубиян и что она даже от тебя самого не стерпела бы тех упреков, какими я осыпаю ее. Ну, раз дела так обстоят, я умываю руки; однако ж совесть велит мне рассказать тебе всю правду.