Поезд из Венеции (сборник)

VI

Все было как в сказке: лежа в постели со спутанной бородой, которая подрагивала от мощного храпа, как пырей на ветру, он, очевидно, казался огромным, огромным и злым, настоящий Злой Людоед.

А она, Карла, вошедшая на цыпочках в кабинет, разглядывавшая с порога хозяина, была Фея-хлопотунья, которая обегала весь город, лишь бы спасти свою любимицу Принцессу, разнося записки на улицу Алье, к Люска, к Детриво, к Доссену, Фея, суровая ко всем людям, но на редкость добрая к той, кому отдала свою жизнь.

Лурса невольно улыбнулся. Эта мысль пришла ему в голову как раз в ту минуту, когда Фина ковыляла к его постели, с любопытством поглядывая на хозяина. Как знать? Когда он лежал по утрам вот так, вяло вытянувшись во весь рост, в сущности совсем беззащитный, возможно, ее не раз подмывало отомстить ему иным способом, а не просто корчить по его адресу гримасы?

Опять шел дождь, он понял это сразу. К тому же с вечера он забыл закрыть ставни в кабинете.

— Что это, Фина?

— Письмо.

— И вы решили разбудить меня ради письма?

— Его жандарм принес и сказал — срочное.

Он отметил про себя, что у Фины усталый, угрюмый вид, что вся она какая-то пришибленная. Сейчас ей было не до их ежеутренних мелких перепалок, она явно ждала, когда он распечатает конверт.

— Что-нибудь плохое? — спросила она.

— Прокурор просит меня зайти сегодня утром в суд.

Вот, должно быть, удивилась Карла, увидев, что он, пренебрегши ритуалом утреннего вставания, сразу же вскочил с постели и быстро оделся.

— Мадемуазель встала? — спросил он, застегивая брюки.

— Она уже давно ушла.

— Сколько сейчас времени?

— Около одиннадцати. А мадемуазель ушла, когда еще десяти не было.

— Вы не знаете, куда она пошла?

Сейчас оба с молчаливого уговора как бы заключили перемирие. Фина ответила не сразу, она подозрительно оглядела Лурса, но, очевидно, решила, что лучше сказать правду.

— За ней приходила мать месье Эмиля.

— Мать Эмиля Маню?

И Фина ответила жестко, так, словно в этом был виноват Лурса:

— Его сегодня утром арестовали.

Итак, пока он лежал в постели, потел, дрых, как огромный мохнатый зверь… Лурса видел в окне тускло-зеленое небо, мокрую пустынную улицу, молочницу с мешком на голове, пересекавшую мостовую, зонтик, завернувший за угол, и каменные стены домов в расплывчатых пятнах сырости.

Стояло глухое, грустное время года, пожалуй, еще более грустное, чем белесый зимний холод, и было ветрено, как в День Всех Святых. Он представил себе новый квартал у кладбища, новые длинные улицы. Как же называется их улица? Ах да, улица Эрнест-Вуавенон! И названа она не в честь какой-нибудь местной знаменитости, а просто по имени владельца этого участка.

И живут там люди, которые, пока он лежит в постели, сморенный сном, подымаются на рассвете, выходят навстречу этой сырости и едут на работу в город, по большей части на велосипеде.

Как и когда за ним пришла полиция? Безусловно, раньше восьми часов, чтобы схватить Эмиля Маню, пока он не уехал в книжный магазин. Должно быть, на углу стоял полицейский, и соседи поглядывали на него, приподняв занавески.

А госпожа Маню тем временем готовила завтрак, Эмиль одевался…

Как бы желая добить хозяина, Карла, глядя куда-то в сторону, бросила ему самый тяжелый упрек:

— Он пытался себя убить…

— Что? Хотел покончить жизнь самоубийством? Чем?

— Револьвером.

— Он ранен?

— Да не вышло у него… Осечка… Когда он услышал, что полицейские говорят с его матерью в коридоре, он побежал на чердак и там…

Стены в их коридоре, конечно, выкрашены под мрамор, Лурса был в этом уверен, перед каждой дверью половичок, а эти скоты из полиции, которые всегда кажутся почему-то слишком громоздкими, непременно оставляют на паркете следы своих мокрых сапожищ.

Фина начала оправлять постель. Лурса снял с вешалки свое не просохшее после вчерашней ночи пальто, взял котелок. На дворе стоял пронизывающий холод, как в пещере, и иной раз среди множества совершенно одинаковых капель, барабанивших по крышам домов, попадались какие-то особенно крупные и злые.

Итак, первой мыслью госпожи Маню было пойти за Николь. Чтобы ее упрекать? Конечно нет! И тем не менее в глубине души она, мать этого мальчика и к тому же стоящая на общественной лестнице бесконечно ниже, чем Лурса, она, госпожа Маню, не может не считать Николь ответственной за эту катастрофу.

Как, должно быть, стыдно было ей идти по своей улице, по своему кварталу! Она шла и плакала, говорила сама с собой вслух! Умоляла Николь вмешаться.

И обратно они шли вдвоем. Шли защищать Эмиля, оставив его, спящего Людоеда, под охраной Карлы.

Тут только Лурса понял смысл письма, полученного от прокурора, письма, которое не было, в сущности, официальной повесткой:

Дорогой друг,

мне сообщили, что вас невозможно поймать по телефону. Не соблаговолите ли вы срочно зайти в прокуратуру?

Жду вас.

Письмо было подписано Рожиссаром, и Лурса отметил, что прокурор постарался написать письмо как можно суше.

Адвокат вовсе не собирался хорохориться. И не думал о том, как должен себя вести. Однако, когда он проходил через приемную, где толпились посетители и его коллеги адвокаты в мантиях, он против собственной воли зашагал с таким видом, с каким идет человек, которого ждут враги и который решил ввязаться в бой. Ссутулившись, засунув руки в карманы, он, тяжело ступая, стал подниматься по лестнице.

Не доходя до лестничной площадки, он заметил двух женщин, которые сидели на скамейке, прислонившись к выкрашенной в неопределенно-зеленый цвет стене; так как он поднимался, ему сначала бросился в глаза подол черной юбки и ботинки на пуговицах, принадлежавшие госпоже Маню, матери Эмиля; она держала в руке носовой платочек, а ее соседка, которой могла быть только Николь, сжимала эту руку с платочком не столько нежным, сколько машинальным жестом.

Госпожа Маню не плакала, но, видно, уже наплакалась вволю, и в глазах ее застыло растерянное выражение. Тут же ждал своей очереди какой-то старичок, а на соседней скамейке между жандармами сидел бродяга.

Лурса поднялся на самый верх, прошел мимо двух женщин, даже не оглянувшись на них, без стука открыл дверь прокурорского кабинета.

Он удачно избежал сцены в коридоре, и то уж слава богу! В полутемном кабинете находились двое — на фоне окна видны были два темных силуэта, и оба обернулись одновременно, как по команде.

— Наконец-то! — не удержался Рожиссар, направляясь к письменному столу и подвигая себе стул.

Вторым оказался Дюкуп, какой-то особенно крысоподобный, и Лурса заметил, что оба с умыслом стараются держаться подальше от него, иначе им пришлось бы подавать ему руку.

— Садитесь, Гектор. Держу пари, что я вас разбудил.

При всем желании Рожиссар не мог обращаться к Лурса иначе, как по имени, коль скоро они состоят в родстве и даже росли вместе. Зато он отыгрался за это послабление, подпустив шпильку в конце фразы. С той же целью он принял важный вид и с преувеличенным вниманием стал копаться в бумагах, словно перед ним находился обычный преступник, которого следует поначалу хорошенько запугать.

А Дюкуп остался стоять в позе постороннего зрителя, которому известен весь ход спектакля и который заранее предвкушает удовольствие.

— Я очень огорчен тем, что произошло… Даже больше чем огорчен… Я не желаю от вас ничего скрывать и прошу вас не разглашать того, что я вам сейчас скажу: вчера вечером я позвонил в министерство и попросил у них совета, заметьте, впервые за все годы моей работы!

Весь этот город, все эти крыши, которые сечет дождь, мокрые следы на полу в кулуарах суда, две женщины на скамейке… А Эмиль? Ясно, в каком-нибудь мерзком закутке этой твердыни правосудия он ждет допроса в обществе полицейского.

— Разумеется, я вызвал вас неофициально. Мы с Дюкупом считаем необходимым с вами проконсультироваться или хотя бы держать вас в курсе дела. Так вот, вчера Дюкуп долго допрашивал сына Доссена, и я сам присутствовал на допросе, вернее, на части допроса. Вы его знаете, ведь он ваш племянник… Признаюсь, мне от души жаль беднягу… Я не раз с ним встречался у них в доме на обедах… Он производил на меня впечатление хрупкого, болезненного юноши, удивительно нежного, даже руки и глаза у него девичьи… В кабинете Дюкупа, который, надо сказать, вел допрос весьма деликатно, ваш племянник проявил прямо-таки болезненную чувствительность, так разнервничался, что я уже думал было вызвать врача. Сначала он долго не сдавался, а потом заговорил…

Реакция Лурса на это сообщение была столь неожиданна, во всяком случае неожиданна для обоих его собеседников, что они удивленно на него взглянули и умолкли: адвокат поднялся, снял пальто, повесил его в знакомый стенной шкаф, вынул из кармана пачку сигарет, снова сел на стул и, положив себе на колени записную книжку, тряхнул правой рукой с зажатым в ней карандашом, чтобы грифель встал на место.

— Разрешите?

Те двое обменялись тревожным взглядом, не зная, как объяснить такое поведение, скрыта ли в нем угроза.

— Полагаю, вы сами понимаете: то, что я вам сообщаю, станет известно через несколько часов всему городу, ибо невозможно замять дело, раз помимо всего прочего совершено убийство. Министерство придерживается моего мнения: во всей этой драме Эдмон Доссен лишь статист и, если хотите, в известной мере жертва. Я его понимаю, особенно теперь, когда я имел случай убедиться в его необыкновенной впечатлительности. Так вот, несколько молодых людей из хороших семей, и не только из хороших, посещали маленький бар возле рынка; и в числе прочих сын колбасника, сын одного…

— Знаю! — прервал прокурора Лурса.

— В таком случае вы, очевидно, знаете также, что ваша дочь являлась как бы центром этой группы, а ваш дом был их штаб-квартирой. Я в отчаянии, и не только из-за вас, но и из-за всех нас, так как скандал отзовется на всем высшем обществе Мулэна. Согласитесь, что в суде будет достаточно трудно убедить наших милейших присяжных, будто эта шайка молодежи могла собираться ночами в доме, танцевала там под патефон и напивалась, а хозяин дома…

Дюкуп, видимо взявший на себя роль публики, одобрительно закивал.

— Все это не зашло бы столь далеко, если бы три недели назад в их группу не попал новичок, некто Маню, который в первый же вечер предложил угнать машину — если вам угодно, одолжить ее на время у владельца, — дабы вся компания могла продолжать веселиться в некоем пригородном кабачке… Замечу, кстати, что Эдмон Доссен вел себя во всей этой истории самым достойным образом; надеюсь, вам известно, что именно он взял на себя неблагодарную роль позвонить доктору Матре и потребовал от него сохранения профессиональной тайны…

Самое любопытное было во время рассказа прокурора обнаруживать в памяти полузабытые воспоминания детства, особое выражение лица, манеры Марты. Лурса померещилось, что он и сейчас слышит ее голос в ответ на родительский вопрос, кто из них двоих нашкодил: «Гектор!»

А так как уже тогда Марта была болезненной и такой же нервной, как теперь ее сынок, родители не осмеливались ей перечить. Однако это не мешало ей бросать на брата торжествующий взгляд, в котором ясно читалось: «Опять я их провела! А ты влип!»