Оттепель. Действующие лица

Шепилов Дмитрий Трофимович (1905–1995)

От других вождей Ш. отличался многим. И внешностью:

Высокий, красивый мужчина с гордой посадкой головы, вполне убежденный в своем обаянии. Барственная пластика, уверенный взгляд и вся повадка гедониста и женолюба. Среди своих дубовых коллег Шепилов выделялся породистостью и производил впечатление… (Л. Зорин)[3239].

И образованием: после юрфака МГУ (1926) еще и аграрный факультет Института красной профессуры (1933), кандидатская степень и звание профессора (1939), полученные по совокупности уже опубликованных более чем тридцати работ по экономике.

И красноречием — он, — вспоминает Н. Биккенин, — «был самым ярким оратором из всех, кого я слышал в те годы в Актовом зале (МГУ). Это была живая речь живого человека. Интеллектом, образованностью, культурой мышления Шепилов выделялся из своего окружения…»[3240]

И артистическими наклонностями — регулярно бывал, и не по долгу службы, в театрах и в Консерватории, увлекался «с юности русской музыкальной классикой» и не упускал «случая блеснуть своими вокальными данными в кругу друзей и знакомых, в первую очередь из числа столичной творческой элиты» (Г. Костырченко)[3241].

И нетривиальностью карьеры — в 22 года он служил прокурором в Якутии, в 24 года занялся научной работой в Москве, в 28 лет побывал начальником политотдела совхоза «Кабинетный» в Западной Сибири. А дальше, как водится, штатная работа в ЦК ВКП(б) — с перерывами, объясняемыми, как рассказывают, его строптивостью, готовностью возразить хоть бы даже и Сталину. Когда же началась война, Ш. добровольцем записался в ополчение и за четыре года политработником прошел путь от рядового до генерал-майора (март 1945-го)[3242].

Говорить о какой бы то ни было его оппозиционности, безусловно, не стоит. Нет уж, служака, до конца дней свято веривший в коммунистическую идеологию, фаворит Жданова[3243] и вроде бы даже самого Сталина — как в роли главного редактора газет «Культура и искусство», а затем и «Правды» (1952–1956), так и в должности заведующего Агитпропом ЦК ВКП(б) (1948–1949), председателя постоянной идеологической комиссии ЦК (1952), секретаря ЦК КПСС (июль 1955 — февраль 1956; февраль — июнь 1957).

Однако и на этих постах можно было запомниться известной самостоятельностью. Так на заседании Политбюро 22 марта 1949 года Ш. выступил против присуждения Сталинской премии Т. Д. Лысенко за его книгу «Агробиология». И он же, — по свидетельству А. Борщаговского, — человек «не только здравомыслящий, но и образованный, способный оценить действительное состояние дел в литературе и искусстве», тайно протежировал тем театральным критикам, которые в итоге подковерных боев в высшем политическом руководстве будут названы «безродными космополитами» хотя… стоило грому грянуть, от своего заступничества Ш. все-таки отказался.

Зато «после 20-го съезда, — признался Ш. в одном из писем, — я чувствовал себя как христианин на пасху — светло и чисто было на душе. Я и все видели, что ЦК нашел ко всему нужные ключи: коллективность руководства, законность, демократия, благосостояние народа, мир на земле — вот возврат к истинно ленинским принципам…» Вполне понятно, что, ставши в 1952 году членом ЦК и в 1953-м членом-корреспондентом Академии наук, Ш., к тому времени уже признанный идеолог, принял активное участие не только в подготовке хрущевского доклада «О культе личности и его последствиях», но и в пропаганде решений XX съезда: печатал в «Правде» разъясняющие статьи, выступал с двухчасовыми речами на закрытых партийных собраниях[3244], должен был даже делать доклад о десталинизации на планировавшемся, хотя так и не состоявшемся в июне 1956 года Пленуме ЦК КПСС.

Этих знаков было достаточно, чтобы фрондирующая интеллигенция сочла Ш. своим покровителем. Еще бы — ведь это он на совещании в ЦК по вопросам литературы (декабрь 1956 года) осторожно заметил, что

<…> в постановлении о журналах «Звезда» и «Ленинград» есть отдельные, нуждающиеся в уточнениях оценки и характеристики. В оценке некоторых произведений допускалась ненужная регламентация или административный тон, или окрик и грубость[3245].

Это он 28 февраля 1957 года на I съезде советских художников произнес речь, — по воспоминаниям А. Туркова, — «понятую слушателями как проявление новых, более либеральных веяний»[3246]. И это он, — как свидетельствует стенограмма июньского пленума ЦК 1957 года, — будто бы санкционировал публикацию и повести «Оттепель», и романа «Не хлебом единым»[3247]. И это к нему за помощью адресовались пострадавшие от очередного закручивания гаек И. Эренбург и создатели альманаха «Литературная Москва».

Ветра к тому времени, впрочем, опять переменились, и Ш. не помог. Не захотел? Не рискнул? Гадать незачем, хотя мастера культуры и надеялись, что его позиции окрепнут, и — кто знает? — советский социализм еще обретет человеческое лицо.

Не случилось. В июне 1957 года Ш. неосторожно поддержал не Хрущева, а Молотова, Маленкова, Кагановича и, как «примкнувший к ним», был низвергнут с партийного Олимпа, в одночасье перестав быть и кандидатом в члены Президиума и секретарем ЦК. На партийных собраниях возликовали, как им и должно, охранители В. Сытин, А. Сурков, А. Первенцев, Л. Никулин, В. Кожевников, Н. Родионов, Е. Долматовский, Л. Ошанин, Б. Галин и почему-то творец «Старика Хоттабыча» Л. Лагин, заявивший, что «никакие двурушники типа Шепилова не смогли сделать писателей „разменной монетой“ в своей борьбе против партийного руководства»[3248]. Дальновиднее всех оказался, впрочем, М. Алексеев, пришедший «к выводу, что была определенная связь их фракционной деятельности с ревизионизмом и нигилизмом, на какое-то время захватившими и некоторых литераторов. Так родились „идейки“ вывода нашей литературы из-под влияния партии». Однако, — переходит М. Алексеев непосредственно к Ш., — писатели-коммунисты пошли «вопреки желаниям этого двурушника и мелкого политикана, пытавшегося сделать литераторов „разменной монетой“ в своей борьбе против партийного руководства»[3249].

Но Бог с ними, с «автоматчиками партии» и с их «разменной монетой». Нам важнее, что для Ш. начались почти сорок лет опалы. И опалы унизительной: исключен из партии, изгнан из Академии наук[3250], лишен квартиры и сколько-нибудь пристойной пенсии, выслан из Москвы, куда вернулся только после долгих прошений — на должность археографа, затем старшего археографа в Главном архивном управлении при Совмине СССР (1960–1982).

«Никто, а то и хуже, чем никто», — в книге с выразительным названием «Советский Кеннеди» пишет о своем деде в старости его внук Д. Косырев[3251]. И приводит слова Т. Хренникова, все эти годы сохранявшего дружбу с разжалованным политиком: «Думаю, если бы не эта история с Хрущевым, то, по-моему, Шепилов лучше других подходил на роль первого лица в нашем государстве»[3252].

Возможно, это так. Возможно, не так. В конце концов, — продолжает Д. Косырев сопоставлять Ш. с одним из самых популярных американских президентов — любимцев нации, — ведь и «Кеннеди для Америки стал символом несбывшихся надежд. И еще — он более известен своей гибелью, чем своим правлением»[3253].

Соч.: Непримкнувший. М.: Вагриус, 2001.

Лит.: И примкнувший к ним Шепилов: Правда о человеке, ученом, воине, политике. М.: Звонница-МГ, 1998; Косырев Д. Советский Кеннеди: Загадка по имени Дмитрий Шепилов. М.: Бослен, 2017.