Черная кровь ноября

7. Ирн

— Привет, моя любовь…

Энн понравился, очень понравился голос, который раздался за ее спиной, но у него был слишком странный акцент. Наверняка один из этих восточных мигрантов, которые с детства умеют петь сладкие песни, а потом запихивают своих жен в мешок с прорезями для глаз и побивают камнями за попытку из него вылезти.

Поэтому поворачивалась она с раздражением:

— Мы еще закрыты! — она пришла на работу в маленькую шоколадную лавочку на полчаса пораньше, чтобы без помех выпить чая и стряхнуть вечную усталость от недосыпа. И снова улыбаться посетителям. Хэллоуин закончился, начинается Рождественский Ад, надо быть в пять раз веселее обычного.

Но едва ее взгляд схлестнулся со взглядом пронзительных зеленых глаз, все мысли схлынули, словно кто-то открыл шлюзы плотины. Мигом обмелели и высохли слова на языке, бесследно растворилось раздражение.

Энн подалась вперед, сделала несколько шагов к окликнувшему ее посетителю. Он выглядел… волшебно. Как городской сумасшедший, но как совершенно волшебный городской сумасшедший в венке из листьев и золотом плаще.

— Ты ведь откроешься мне, малышка Энни? — длинные пальцы скользнули по лицу девушки.

Энн с трудом подавила совершенно неуместное желание обнять их губами и пососать. Ей и так стоило бы оттолкнуть его и приказать выйти. И даже вызвать полицию… возможно. Потом. После того, как он перестанет пропускать ее волосы между своими пальцами и смотреть на ее лицо с таким восхищением…

— Что? — он, кажется, что-то спросил? Она забыла. Глаза цвета сочной травы… наверное, линзы. Он, возможно, один из актеров, что ставят сценки здесь на площади в праздники…

— Я говорю, отсоси мне, шлюшка Энни, и я покажу тебе такие волшебные дворцы, каких ты никогда не видела.

Что?!

Энн встряхнулась.

Но пальцы, которые только что были невероятно нежными, сжались, грубо сгребая ее волосы и опуская ее на колени. А другая рука, откинув плащ, под которым ничего не было, раздвинула ее губы. Она попыталась встать, закричать, но ее рот уже был занят.

— Ты хороший материал для гордой эльфийки, шлюшка Энни, — его голос по-прежнему ласкал слух, даже несмотря на то, что он с ней делал. — Если тут у вас все такие, у меня будет удачный день.

Энн почти задыхалась — ей еще не приходилось видеть настолько длинных приборов в своей жизни, хотя эпитет ей был подобран довольно справедливый.

Но когда она в очередной раз закашлялась, ее рот внезапно освободили, рывком за волосы подняли на ноги и зеленоглазый незнакомец вдруг припечатал ее губы жестоким укусом.

И оттолкнул.

Энн отлетела к стеллажам с шоколадными фигурками и сползла на пол.

Рядом с ее лицом улыбался эльф Санты в зеленом колпачке из марципана. Кровь из прокушенной губы капала на блузку, и Энн подставила ладонь. От изнасилования она очухается, а с шелка пятна уже не смыть.

Ирн с насмешкой наблюдал, как расширяются глаза девчонки, когда капающая ей на пальцы алая кровь превращается в золотистую пыльцу и разлетается облаком по лавке от изумленного выдоха. Оседает на шоколадных фигурках, на огромных шоколадных брусьях, завернутых в грубую бумагу, облепляет витрину изнутри, заставляя даже бледный предзимний свет солнца превратиться в июльский.

От неожиданности Энн опускает руку, и кровь течет струйкой по ее подбородку, по шее, ключице, затекает в ложбинку между грудями и уже там оборачивается золотом.

Энн пытается выгрести ее, но пыльца только въедается в ее кожу, расползается по ней, и та начинает слегка зудеть.

— Раздевайся, Энни, — мурлычет насмешливый голос. — Будет много интересного. А я пока навещу твоих соседок.

Колокольчик над дверью звякает, но Энн уже не до того — она пытается смахнуть пыльцу с себя, но та как намагниченная липнет к ней, ползет ниже, забираясь под одежду, и кожа зудит все сильнее.

Она и вправду начинает расстегивать блузку, совершенно наплевав на витрину от пола до потолка — ну и заметят, черт с ними! Когда он совал ей в рот свой член, никто не почесался!

Раздеться — это ошибка, Энн понимает это, когда золотая пыльца растекается по открытой коже почти мгновенно. Но зудит все сильнее, и Энн стягивает бюстгальтер, расстегивает юбку, чтобы почесать живот, а потом еще ниже…

И все кончается тем, что она стоит абсолютно обнаженная и покрытая золотом как девушка Бонда в «Голдфингере» среди шоколада, тоже покрытого золотой пыльцой. И, кажется, девушка Бонда от этого умерла!

Энн не успевает испугаться и подумать, как это будет ощущаться — задохнуться под золотой краской, потому что корка из пыльцы вдруг стягивает ее кожу в одних местах, рассекает в других, пережимает вены и выворачивает руки так, что трещат кости. Хочется кричать, но горло тоже сдавливает корка пыльцы, сжимает все сильнее, и Энн понимает, что, кажется, сейчас умрет.

Ирн возвращается через полчаса — столько времени у него заняло найти еще шестерых.

Он проводит пальцами по тонким острым скулам, по тонким острым ключицам, по тонким острым косточкам на бедрах очень-очень тонкой, невозможно, невероятно, недостижимо для человека, фигурки.

Энн поднимает остренькое личико и улыбается его ласке. За тонкими губами — треугольные мелкие зубки. Кожа у нее золотая, а за плечами — прозрачные стрекозиные крылышки.

— Ты моя самая красивая, — нежно говорит Ирн, любуясь своей эльфийкой. — Пойдем танцевать.

И колокольчик на двери звякает еще раз.

На полу лавки остается лежать гора отвратительно воняющих внутренностей: желудок, почки, печень и много-много метров кишок.