Огонь для Проклятого

Глава восьмая: Хёдд

Большой Дом — крепость, возведенная три сотни лет назад моим древним предком. Это не каменный замок, подобный Красному шипу, вросшему в плоть негостеприимных гор. Большой Дом — плоть от плоти продолжение тех самых вековечных лесов, под сенью которых некогда был заложен его фундамент. Большой, в два этажа, раскинувшийся в самой высокой точке подле Лесной Гавани, обнесенный тремя кругами высокого частокола, внутри которых расположены всевозможные хозяйственные и жилые постройки. Еще дальше, за третьим кольцом частокола, начинаются первые деревни, которые кое-где слились в одно большое скопление домов и улиц.

Большой Дом никто и никогда не мог взять штурмом или измором. Во время опасности все жители из окрестных деревень тут же укрывались за спасительным частоколом, из-за которого на нападающих летели тучи стрел, тяжелый камней, а также лились потоки кипящей смолы. Так было до тех пор, пока не пришел неприятель, оседлавший сам воздух.

Сейчас, когда Север и Империя халларнов находятся в положении шаткого перемирия, Большой Дом почти избавился от обуглившихся черных пятен на своих стенах — на тех самых стенах, которые не потревожили столетия дождей и ветров, на тех самых стенах, которые не смогли поджечь горящие стрелы враждебных кланов.

Когда-то, в беззаботном детстве, я считала эти стены самыми надежными и безопасными, какие только могут быть. Теперь же я знаю, какой бедой может обернуться уверенность в собственной силе и неуязвимости. Север во все века славился своей силой. Грубой и нахрапистой силой дикого зверя. Но нашелся зверь куда более хитрый и изобретательный, зверь которому не стало необходимости скрещивать с нами сталь.

Я веду Турина вглубь моих владений. Здесь не многолюдно, но и не пусто. Прислуга занимается обыденными делами, охранители стоят возле наиболее важных комнат и залов. Халларнов здесь нет, им отведена особая отдельная часть Дома — и в отсутствии моего мужа они редко заглядывают в ту его часть, где обитают северяне. Такая вот предосторожность от очень вероятных конфликтов, которые, были случае, иногда заканчивались подсчетом мертвецов с обеих сторон.

Мне не нравится это, очень не нравится. Но я вынуждена терпеть иноземцев в стенах дома моих предков.

Мы проходим в ту часть дома, которая считается закрытой от всех прочих посетителей. Сюда есть ход только нескольким слугам — и все. Никакой охраны внутри.

В просторной комнате горят масляные лампы, а от камина во все стороны распространяется мягкое тепло. Пахнет свежим хлебом, молоком и душистыми осенними травами, что удалось собрать вперед первого снега.

— Госпожа, — вскидываемся при моем появлении пожилая Мора — сиделка моего сына.

— Спасибо, Мора, — благодарю ее улыбкой, — можешь быть свободна.

— Сегодня молодой господин хорошо поел, — передает мне на руки сына, кланяется, немного опасливо смотрит на замершего в дверях Турина, потом переводит взгляд на меня. Молчит, но всем своим видом спрашивает: все ли в порядке?

— Все хорошо, Мора, — киваю ей, указывая глазами в сторону — и женщина отступает на несколько шагов, пропуская мимо себя Турина. Дверь за ним остается настежь распахнутой.

Понимаю ее обеспокоенность. Нет, она не боится Турина, она боится тех слухов, что могут родиться за моей спиной. Негоже замужней женщине водить в свои покои чужого мужчину. Пусть даже это ее двоюродный брат.

Уверена, среди моего окружения есть люди, которые потихоньку нашептывают моему мужу всякие интересные новости. Я стараюсь выискивать таких охочих распустить язык, но кто знает — сколько их всего? Но на этот раз у них не будет, за что зацепиться.

Поворачиваюсь с сыном на руках к Турину.

Завидев незнакомого бородача, Хельми перестает пытаться ухватить меня за прядь волос и становится необычайно серьезным. Нет, он не испугался, но явно насторожился.

— Что ж, роду Хольмбергов жить и здравствовать! — ухмыляясь, говорит брат и тянется рукой за пазуху. Через мгновение выуживает из-под теплой меховой куртки какой-то амулет. — Ты этого не знаешь, — говорит, разглядывая предмет у себя в руках, — но твой отец попросил меня сохранить это для твоего первенца. — Он снова смотрит на нас. — Отдал мне его перед самой смертью с просьбой присмотреть за тобой. Он очень жалел, что не увидит внука сам.

Чувствую, как глаза снова наполняются слезами.

Я очень хорошо помню последние дни отца. Никто так и не смог понять, какая хворь его свалила. Еще вчера полный сил и энергии, сегодня он едва мог самостоятельно подняться с кровати. Его суставы распухли и налились горячей пульсирующей краснотой. Это было жутко — видеть, как неотвратимо сгорает человек, которого ты всегда почитала за самого справедливого и доброго. Отец в жизни никогда не поднял на меня руку, не прикрикнул. Я любила его. Очень любила. И умирала тогда, кажется, вместе с ним.

Турин шагает ко мне, распутывает в руках кожаную тесемку простого амулета. А я ведь помню его: это окантованный в серебро клык пещерного волка — самого опасного хищника наших лесов. Даже медведь, проснувшийся посреди зимы, старается не пересекаться с серым хищником. А отец справился с таким один на один. Да, после схватки он едва выжил, потерял столько крови, что его вены превратились в иссохшие русла ручьев, а один глаз так никогда больше и не видел. Но он выжил.

— Будь достойным рода Хольмбергов, юный Хельми, — говорит Турин и аккуратно одевает амулет сыну на шею. — Когда-нибудь мама расскажет тебе о твоем великом деде.

— Уже рассказывала, — улыбаюсь, чувствуя влажные струйки на щеках. — О всех наших предках, кого знаю. И о тебе тоже.

— Ну нет, — смеется брат. — Я слишком бездарен, чтобы обо мне упоминать. Не вздумай больше забивать голову ребенка всякой ерундой.

— Прости, братец, но не всякое твое слово я готова слушать и слышать.

Он еще несколько мгновений ухмыляется, а затем резко становится серьезным.

— Будь осторожна, — говорит шепотом. — Война еще не закончилась. И это затишье — только небольшая передышка перед настоящей бурей. Север снова будет свободным. Я тебе это обещаю.

— Нет-нет, — шепчу в ответ, — Турин, ты же не собираешься…

Но он уже снова возвращает себе ухмылку, отступает на шаг, чуть склоняет голову в поклоне, разворачивается и идет к выходу.

И мне хочется бежать за ним, хочется спросить, что он задумал, но устраивать расспросы здесь, где даже у стен могут быть уши — верх глупости.

— До встречи на ярмарке, сестренка, — оборачивается он у двери.

— До встречи на ярмарке, братец, — говорю в ответ.

Хельми на моих руках возится, подтягивает к глазам серебряный клык и с интересом его рассматривает.

Обнимаю сына, всем телом впитывая его тепло. Мы так мало видимся. Я так непозволительно мало с ним занимаюсь. Даже когда в лежку лежала после родов, даже тогда находила в себе силы возиться с ним, пела песни, рассказывала о том, как ждала его. И вот теперь, когда снова почти без боли могу ходить, времени на собственного сына остается только утром и вечером. Днем одни дела сменяются другими — и так без конца, вечное колесо, в котором приходится быстрее и быстрее переставлять ноги только лишь для того, чтобы не грохнуться лицом вниз.

Вслед за Турином уходит и служанка. Знаю, она проводит его.

И, с одной стороны, мне действительно очень радостно видеть брата в добром здравии. Да, на нем явно лежит печаль великой усталости и многих забот, но он все равно нашел время и силы, чтобы приехать на ежегодную Белую ярмарку — последнюю большую ярмарку перед предстоящей зимой.

Война войной, заботы заботами, но людям нужен отдых, нужно отвлечься от беспрерывной крови и тягот, хотя бы ненадолго вновь поднять голову и ощутить вкус жизни. И ярмарка — лучшее для этого места.

Турин наверняка знал, что увидит здесь халларнов. Не мог не знать. О своем новом замужестве я сообщила ему сразу же, как только минуло время, которое северные женщины ждут ушедших в поход мужей. Я ждала до последнего, хотя еще с первого дня знала, что Кел’исс мертв. Знала разумом, не душой.

Но при всей своей радости увидеться, я ощущаю какое-то смутное внутреннее беспокойство. В самом деле, не может же брат выступить против захватчиков в открытую. У него просто нет для этого сил. На всем Севере нет.

А к чему приведет новый виток противостояния, к которому мы просто не готовы, — догадаться несложно.

Нам нужно поговорить еще. Но уже завтра.

А пока приподнимаю на руках сына — и тот улыбается, агукает и довольно машет ручками и ножками, точно вот-вот взлетит. С недавних пор это наша любимая забава — изображать из себя летящую под небесами птицу. Мне еще немного трудно удерживать его на вытянутых руках, но что такое легкая боль в сравнении со счастливыми глазами собственного ребенка?

— Я птица от Бога, я птица от века, — произношу нараспев, приподнимая Хельми над своей головой и делая несколько шагов по кругу. — Я птица, что ведает дни наперёд. Мне видимы мысли в душе человека. Тебя я зову в поднебесье, в полет.

Сын смеется — и этот смех как рукой снимает с моего сердца все тревоги. Кажется, даже усталости в мышцах становится меньше.

Он так похож на Кела, с каждым днем все больше, в едва уловимых деталях, в привычке хмуриться, когда о чем-то задумывается, даже в немного на сторону улыбке. Мне кажется, что с годами он станет точной копией заклинателя Костей. Хочется ли мне этого? Безумно! Как бы неподобающе подобное ни звучало по отношению к моему новому мужу.

Да, я верна ему телом, хотя вследствие тяжелых родов и последующего выздоровления до сих пор не порадовала его плотскими утехами. Но верна ли я ему духом? Не знаю. Возможно, мне просто необходимо больше времени, чтобы окончательно отпустить от себя Кел’исса.

Северные земли славятся своим суровым характером — и мужчины, уходящие на охоту, зачастую не возвращаются обратно. И это в мирное время, что уж говорить о временах междоусобиц или, как теперь, войне. Одной же вести хозяйство и растить детей почти невозможно. Потому овдовевшие северянки почти всегда стремятся снова выйти замуж. Я не стремилась… не стремилась сделать это для себя. Впрочем, замужество с захватчиком — не такая уж и высокая цена за относительное спокойствие собственного народа.

Ужин мне приносят прямо в комнату. Я всегда ужинаю здесь, когда мужа нет дома. За день так устаю, что сил идти в трапезный зал не остается никаких. Да и лишнее мгновение побыть с Хельми — большого стоит. Своего молока у меня нет, потому у сына есть кормилица, но мы постепенно переходим на козье молоко.

После ужина принимаем ароматную ванну и отправляемся в кровать. Перед сном я еще рассказываю Хельми о наших с ним предках, вышедших когда-то к берегам затянутой льдами большой воды. Но кто из нас засыпает первым — не знаю. Просто в какой-то момент просто проваливаюсь в мягкие объятия сна, чтобы рано утром быть разбуженной громким топотом и практически сорванной с петель дверью.

Резко подскакиваю на кровати, первым делом удостоверившись, что с Хельми все в порядке, перевожу взгляд на взволнованную Мору.