Ошибка Белой Королевы или Кто обидел попаданку?

О да, потолок заслуживал отдельного упоминания, уже потому, что возвышался, пожалуй, выше конька существующей крыши бабы Любиного дома. Из-под балок до самого пола свешивались тянулись гирлянды, подвешенные венки, пучки пресловутых трав, благоухающие, словно подсушенные совсем недавно. Это в марте-то!

Что интересно — старый шкаф оставался на месте. Как и прапрабабушкин сундук и «солдатская» койка. Они так и оставались в первозданном виде, очерчивая контур бывшей спаленки, и Даша не обратила на них внимание в первую очередь лишь потому, что, едва переступив порог, была настолько ошеломлена открывшимся простором, что уставилась сперва в отодвинувшиеся каким-то чудом стены и обновлённый интерьер. Но вот теперь, растерянно оглядев унёсшийся чуть ли не в космос потолок, она скользнула взглядом по плетёным ромашковым косам, касающимся резной крышки такой реальной, привычной укладки… и даже выдохнула: отрадно видеть хоть что-то без изменений, правильное. А шкаф… да, тоже тут, никуда не делся, только выглядит не рассохшимся, а ухоженным, что подтверждает слабый аромат мебельного воска.

Вот балда!

Даша резко развернулась на пятках. Она же пришла сюда не на чудеса пялиться, а поговорить! И вообще, проверить, в порядке ли…

В груди похолодело.

Та, что спала неподалёку на узкой походной кровати, сурово сдвинув брови, никак не могла быть бабой Любой. Куда подевалась согбенная годами, усохшая, хоть и бодрая пожилая женщина? Несмотря на почтенный возраст, отчего-то ни у кого не поворачивался язык назвать её старухой, ведь выглядела она моложаво для своих… семидесяти? Восьмидесяти? Точных лет её никто не знал. Но особая возрастная сухопарость, руки в артритных шишках, усеянные пигментными пятнами, а ещё более — пряди чистого серебра, выбивающиеся из-под вдовьего платка, и сеточка морщин, и бесконечно мудрые глаза — позволяли думать, что годков-то за плечами немало, ох, немало… Поговаривали старики, что ещё в войну, ту, что с фашистами, баба Люба была такой, а если и моложе — то самую малость… но в байки эти верили разве что ребятишки. Костик же от Дашиных расспросов только отмахивался. Ну, травница баба Люба, ну, хороший целитель, что есть, то есть. Тот народ, что попроще да посуевернее, от нечего делать окрестил её ведьмой… так что с деревенских кумушек взять? А где якобы ведьма, там и слухи всякие ходят. Но при всём при том, кого ни спроси — никто о Любовь Палне дурного слова не скажет. Хоть сурова, но добра, отзывчива. Стало быть, какая же ведьма? А раз так — то и нечего сплетни слушать, и уж тем более всерьёз их принимать.

… Однако сейчас, глядя на спящую черноволосую женщину, с явно узнаваемыми чертами помолодевшего лица, с тремя крохотными — бабы Любиными! — родинками на виске, со знакомым серебряным обручальным кольцом на безымянном пальце руки, покоящейся на груди… Даша, сама того не желая выдохнула:

— Ведьма!

И облегчения в её голосе было куда больше, чем страха.

Потому что, если отбросить привычные установки и паническое «Не может быть!» многое становилось на свои места.

***

При всей бредовости звучания ведьмовство всё объясняло. По-своему, конечно, в рамках иной логики, допускающей включение в обыденность сверхъестественного. Но… Даше, за свои неполные тридцать лет несколько раз пришлось столкнуться с явлениями необъяснимыми. Нет, суеверие было ей чуждо, и даже в детстве она посмеивалась над «страшными историями» с Пиковой Дамой, с живыми мертвецами на кладбищах и домовыми, имеющими привычку громко топать по ночам и иногда слегка душить хозяев; а, повзрослев, отмахивалась от рассказов о всяческих порчах и сглазах. И сердобольных соседок, нашёптывающих, что, дескать, батюшку надо звать, дом освятить, чтобы Ксюшенька поправилась, заодно к известной бабке её свозить — вежливо, но твёрдо окорачивала. Вы уж определитесь сперва, граждане, к бабке или в церковь обращаться, а потом уже советуйте, а то несерьёзно. Получается, что и там, и там подсуетиться не мешает на всякий случай: не одно поможет, так другое… Нет, извините. Отношения с Богом у Даши сложились сложные, не совсем канонические, но использовать высшие силы потребительски, вспоминая лишь для того, чтобы что-то выпросить, она считала нечестным. И старалась жить по пословице: Бог-то Бог, да и сам не будь плох.

Она хорошо помнила, как в детстве чуть не утонула. Забрела, не знаючи, на глубину — пацанка ещё, не учла, что ребята, перебрасывающие в реке друг другу мяч — дылды, баскетболисты, а она-то мелочь, им в пупок дышит, и смело ринулась за отлетевшим в её сторону мячом. И даже не испугалась, повиснув в воде на цыпочках. Вода захлестнула подбородок, Даша болталась в ней, как поплавок: и не отступить, опоры под ногами почти нет, и не оттолкнуться от дна — на полную ступню не опустишься… и вот-вот захлебнёшься. Много позже она поняла, что была на волосок от смерти. Причём в двух шагах от ничего не подозревавших людей. Ближайшему дылде достаточно было шагнуть к ней и вытянуть на мелководье, но он-то об этом не догадывался — и весело ржал, пустившись в погоню за мечом, нагнав волну, с головой захлестнувшую девчонку-невеличку.

В тот же момент её что-то с силой толкнуло в грудь, выбив остатки воздуха и снося назад, опрокидывая на спину… потом вдруг упёрлось в эту спину и подбросило. С такой силой, что выкинуло на поверхность. Она забила по воде руками, судорожно откашливаясь — успела-таки хлебнуть! — но ноги уже чувствовали твёрдое песчаное дно, и… уровень воды едва доставал до верхней части купальника-нулёвки.

А загорающие на берегу мужики вдруг забегали, заорали, размахивая руками: «Смотри, сомище!» «Да двое, зуб даю, бля!» «Пошли, пошли, уходят, су…»

Никто и не знал, что огромные речные старожилы, про которых на Красивой Мече рыбаки сложили множество баек, только что спасли девчонку, тощую, дрожащую от запоздалого страха, ковыляющую на берег на ослабевших ногах. Только Даша знала. Это была её персональная Тайна. Личное Чудо.

С тех пор, приходя купаться, она перед тем, как зайти в воду, угощала реку хлебной горбушкой или яблоком, или ещё каким подношением, и мысленно благодарила за добро.

И в лесу, если доводилось бывать, непременно оставляла на пеньке дар. Лешему ли, неведомым ли зверушкам… или просто Судьбе — после того, как однажды её, заблудившуюся, вывел из чащобы к людям старый волк. Она-то, городская дурочка, приняла его за собаку и рванулась вслед, сообразив, что псина далеко от жилья не убегает. Ей даже в голову не пришло, что гонится она за волком. Потом уже местный охотник по следам опознал и разоблачил «собачку».

Тоже Чудо? Несомненно.

Теперь она была уверена: голос бабы Любы, её советы и поддержка во время похорон не привиделись. Каким-то непостижимым образом мужнина тётка была всё это время рядом. И одновременно не была. Как такое может быть, Даша не знала. Но могла сказать, что никогда до этого не страдала ни видениями, ни голосами в голове, даже при сильных моральных потрясениях. Так что…

И тот странный звонок, о котором поведала Ксю… Ни на что не соглашаться, ни с кем ни о чём не договариваться — это к чему? Определённо, баба Люба знала больше, чем говорила.

И сейчас вдруг до Даши дошло: а ведь Костикова тётка, ко всему прочему, сразу поняла, что за загадочная болезнь приключилась с Ксюшей. Врачи, даже самые опытные, затрудняясь с диагнозом, действовали наугад, подбирая лечение методом проб и ошибок; а первые же травяные компрессы сельской знахарки, сопровождающиеся наложением рук и каким-то простеньким заговором, заставили кровоточащие язвы затянуться. Сразу. Тогда Дарье некогда было об этом подумать, она тихо ликовала, боясь спугнуть перемены к лучшему. А вот сейчас… вспомнилось всё.

«Баба Люба!» — хотела позвать она. И невольно прикусила язык.

Та лежала, закутавшись, как в одеяло, в свой непонятный сон, не просто помолодевшая, а какая-то обновлённая. И обращаться к ней теперь по-свойски, как раньше, казалось кощунством. Да и вообще… Даша вдруг заколебалась. Вдруг она своим вмешательством прервёт некий таинственный процесс и что-то нарушит? И родственница недополучит, допустим, ещё лет десяти возвращаемой молодости, или не долечится? Наверняка изменения затронули не только внешность: внутри тоже что-то перестраивается… Вот не зря кошки неусыпно стоят на страже, особенно бдит зверюга Таис.

Таис! А ведь кошка с ней говорила, это точно! И даже намекнула, чтобы Дарья не ожидала многого от своего прорыва. Так? Даже кошки в этом доме осведомлены больше, чем она. И что теперь?

Последние слова она почти выкрикнула, но тотчас перешла на шёпот-скороговорку:

— И что теперь? Я же рехнусь от этих новых глюков. Или это не глюки? Больна Ксюша или нет? Что мне делать, ба… Любовь Пална, а? Я ничего не понимаю!

Теперь даже мысль о том, чтобы разбудить бывшую стару… немолодую женщину, пугала. Как бы не во вред пошло, причём всем! Но что же делать, однако?

По лицу спящей пробежала тень. Не в переносном смысле, а в буквальном: тень от чего-то, сорвавшегося с потолка и метнувшегося к старинному шкафу. Вздрогнув, Даша во все глаза уставилась на летучую мышь. Та была огромна, лохмата и сердита. И с пастью, полной мелких острых зубов, хорошо видных, когда зверюга эту пасть раззявила и что-то гневно пропищала.

Это типа «вали отсюда»?

На всякий случай Даша отступила.

Вцепившись в ручку дверцы, мышь умудрилась оттянуть на себя створку и нырнула в образовавшуюся щель. Закопошилась в недрах шкафа, что-то роняя… Даша смотрела, затаи дыхание, и чуть не взвизгнула, когда, стукнув изнутри в дверцу, наружу выпала книга.

Выпрыгнув вслед, мышь потопталась на трофее. Сурово взглянула на незваную гостью — и взмыла к потолку, повиснув вниз головой на одной из балок. Там, кстати, завернувшись в крылья, как в плащи, мирно спало целое семейство нетопырей.

Это что, какая-то подсказка? Знак? Квестовый предмет?

Спросить было не у кого. Обновлённая Любовь Пална не просыпалась. Мыши упорно молчали. Огоньки по периметру комнаты-лаборатории перемигивались, то ли сочувствующе, то ли злорадно. Вздохнув, Даша шагнула вперёд и подняла с пола… томик Бродского.

Широко открыв от удивления глаза, распахнула книгу на закладке.

Строчки, выделенные светящимся маркером, не увидеть было невозможно.

«Не выходи из комнаты, не совершай ошибку».