Невеста для демона страсти

* * *

Комната походила на тюрьму. Все больше и больше с каждой минутой, что я в ней проводила. За окном — за зарешеченным окном — сияла полная луна, необычайно крупная, объемная даже. Она сияла, и ее мягкий таинственный свет был так приятен для глаз, хотелось смотреть, смотреть… А лучше лететь — куда-то вверх, в бесконечность бездонного неба, кружить, продуваемой всеми ветрами, а может быть просто стать ветром…

«Нет-нет, — одернула я себя, — так нельзя, это желания сильфы. А я не хочу быть сильфой, и не должна поддаваться ее желаниям». Потуже натянула свои перчатки, чуть сбившиеся, когда я раздевалась ко сну. С нательной сорочкой они смотрелись несколько дико. Если за ужином этикет еще допускал их наличие (хотя перчатки для визитов несколько отличались от перчаток для верховой езды, можно было пенять на отсутствие гардероба), то уж желание спать, не обнажая ладоней, ни капризом, ни строгостью воспитания не объяснишь.

К счастью, объяснять было некому. Горничной мне не предоставили, от услуг Ланса я поспешила отказаться, едва он проводил меня в комнату, герцог до завтрака со мной распрощался.

Мысли о том, чтобы распрощаться с ним не до завтрака, а на веки вечные, не скрою, меня посещали. Но уйти сейчас — значит, обрубить все нити, сжечь все мосты. Кроме герцога помочь мне некому, а второго шанса договориться с ним у меня точно не будет. Он же… возможно, подумав до утра, он изменит свое мнение. Сможет услышать, захочет помочь. Он оказался… суров и куда менее приветлив, чем я ожидала. Но все же относился скорее как к гостье, в темницу не сажал, к костру не приговаривал. А что беседа с ним больше похожа на допрос — так это, видно, профессиональное, должность отпечаток накладывает.

И потому я отринула мысли покинуть поместье. Успею. Я сумею исчезнуть в любой момент, мне достаточно просто сбросить перчатки. И не удержат ни решетки, ни стены. Пока же не помешало бы просто выспаться.

Уснула легко — усталость, а может, нервы. Вот только проснулась в серой предрассветной мгле, почувствовав на своей щеке чужие пальцы. Нервно дернулась, резко открывая глаза. Его высочество Александр Теодор Иоанн, облаченный в роскошный бархатный халат цвета маренго, восседал на краю моей постели и с интересом меня разглядывал.

— Вот только не говорите, что пришли исполнить супружеский долг, — пробормотала я хриплым спросонья голосом и постаралась отодвинуться от него подальше.

— Интересная мысль, — кивнуло его благородное высочество. — А почему бы, собственно, нет?

Его пальцы коснулись моих волос, совсем не благородно спутанных после сна, убрали с лица непослушные пряди, чуть тронули щеку.

— Ну, во-первых, потому, что брак вы не признали, и считать меня своей супругой отказываетесь, — осторожно придерживая одеяло, я попыталась отодвинуться подальше от края кровати.

— А во-вторых? — с интересом понаблюдав за моим маневром, он тоже решил придержать одеяло. Но возле себя. И мне тоже пришлось остаться. Не потому, что свою сорочку я считала недостаточно чистой или недостаточно целомудренной — нормальная была сорочка! — я руки прятала. Перчатки то есть. И под одеялом их было держать сподручнее, чем за спиной.

— А «во-вторых» вытекает из «первых», — попыталась отбиться от него словами, — коли я вам не жена — вам нечего делать в моей постели!

— Да хорошо бы, если «не жена». Да только вот, извольте полюбоваться — Дэус наш брак признал, — мне вновь продемонстрировали ладошку. — А кто я такой, чтобы спорить с богом? Так что идите сюда, герцогиня, и кончайте лукавить. В конце концов, разве не за этим вы прибыли?

— Да, честно говоря, «этого» мне как раз хватало, — одеяло он тянет на себя ненавязчиво, но все-таки тянет, а я держу из последних сил. И вот оно уже натянуто между нами так, что начинает потрескивать. — Хотелось, напротив, избавиться от необходимости… вести ту жизнь, к которой вы сейчас так настойчиво меня толкаете. Я не сильфа, я уже говорила. Впрочем, даже сильфы приходят лишь во снах, а мы сейчас не спим.

— По-моему, ты сама запуталась, девочка, — одеяло он отпустил так резко, что я чуть кубарем по кровати не покатилась. — Ты пришла ко мне, как к своему мужу, просить помощи и защиты. А когда я пытаюсь забыть твое крайне сомнительное прошлое и принять тебя в качестве жены — смотришь так, словно я толкаю тебя на дно порока. Так тебе нужна моя помощь, или нет?

— Нужна, разумеется. Мне не справиться самой, и вам прекрасно это известно. Я даже не знаю, с чего начать.

— Начни с приятного, — не пытаясь более бороться с одеялом, его рука нащупала мою ногу сквозь него, и теперь медленно скользила по ней от щиколотки к коленке. — Мудрые жены знают, что подарив мужу удовольствие в постели, наутро они могут выпросить у него все, что угодно.

— Но, чтобы я стала вашей женой — действительно стала — вам необходимо убрать сыттара, стоящего между нами. Уничтожить мою привязку к нему, мою зависимость. И тогда я действительно буду вашей — только вашей! Женой во всех смыслах, если вы того захотите. Или безропотно соглашусь на развод — король, я уверена, легко удовлетворит вашу просьбу. И Дэус тоже — ведь выходит, он отдавал меня не вам, и если сыттара больше не будет… — глядя в решительное лицо своего вроде-как-мужа, я судорожно искала отговорки. Да, когда я выходила замуж, я была готова к тому, что постель мне придется делить с незнакомцем, чужаком, без подготовки, внезапно. И, окажись рука, принявшая меня у алтаря, рукой герцога, я уже давно стала бы его — и не единожды. И, каким бы он в этой самой постели не оказался — даже и не подумала бы возразить.

Но постель я разделила не с ним. И близость — или то, что я наивно под ней понимала — я тоже ощущала не с ним. И потому теперь — не могла. Сознавала, что так, наверное, будет правильнее — бросится с головой в омут новой страсти, залюбить это беспардонное высочество так, чтоб он наутро был готов ради меня на все (я ведь почти что сильфа, у меня непременно получится!)… Только вот не могла, не могла… Не получалось себя заставить. И лишь смотрела с неприязнью, как его рука ползет по моей ноге все выше, выше…

— Развод? — гладить одеяло ему надоело, и его рука просто скользнула под него, ощупывая мое тело сквозь тонкую ткань сорочки. — Интересная мысль, но ведь сначала я должен проверить, от чего я отказываюсь. И стоит ли, — рывок, и вот уже вместо одеяла на мне — его решительное высочество, — отказываться.

— Пустите! — испуганно дергаюсь, что есть силы отталкиваясь руками от его груди. И тут же кричу от боли: пальцы упираются в холодный металл, что прячется за мягким ворсом халата, и меня словно пронзает разрядами молний.

— Пущу, — задумчиво отзывается он, любуясь на мои перчатки из лучшей мабурской лайки, не просто белые — сияющие сейчас нестерпимо ярким, болезненным светом. — Вот расскажешь мне, зачем ты спишь в перчатках — и пущу, — крепко схватив меня за обе руки, он отрывает их от своей груди, тем самым избавляя меня от боли, а перчатки — от неестественного свечения. Затем удобно усаживается у меня на бедрах, не выпуская моих рук и не сводя с меня внимательного взгляда, в котором не читается ни малейшего намека на страсть.

— Руки мерзнут, — перепугавшись, выдаю первое, что приходит в голову.

— Правда? И сильно мерзнут?

— Достаточно.

— Что ж, давай поглядим.

— Не надо! — отчаянно кричу, но этим, похоже, только придаю ему уверенности в правильности поступка. Перехватив мои руки за кончики пальцев, он резко дергает — и перчатки легко соскальзывают с моих рук.

Герцог мягко опускается на кровать, не ощущая под собой более моего тела, а я каким-то немыслимым судорожным рывком отлетаю от него в самый дальний угол. Даже успеваю обрадоваться — пусть он не поможет, но ложе с ним делить теперь уж точно не придется!

Вот только герцог моему исчезновению удивился не сильно. И даже расстроился не особо.

— Вот как? — усмехнулся мой все-же-не-муж, внимательно оглядывая комнату. — А если так? — его рука метнулась в карман молниеносно. И столь же молниеносно рассыпала вокруг себя сверкающий синий порошок. Мельчайшие частицы этого невесомого вещества мгновенно заполнили всю комнату и осели на мое тело, словно покрыв его сияющей второй кожей.

И под тяжестью этой «кожи» и я осела. Прямо на пол, к ногам уже успевшего приблизиться герцога.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул он. — Видишь, как все просто.

— Просто что? — испуганно взглянула на него снизу вверх.

— Просто избавить тебя от необходимости лгать. Руку, — он предложил мне ладонь, предлагая помочь подняться.

Я, чуть дрожа, протянула ему свою, думая лишь о том, смогу ли я за него ухватиться, или силы синего порошка на это не хватит. Герцога, видно, мучили те же сомнения, однако ответ интересовал его мало. И потому еще прежде, чем наши ладони соприкоснулись, на меня упала ловчая сеть. Легкая, едва различимая, сотканная из нитей, что тоньше волоса, она жалила, словно пропитанная ядом паутина. Вот только, в отличие от паутины, не рвалась, несмотря на все мои отчаянные попытки. Я кричала от боли, безуспешно пытаясь выбраться, сбросить с себя эту дрянь, освободиться. А он просто стоял и смотрел, словно профессор на попавшую в его сачок бабочку.

— Мне больно! — молила я его. — Снимите с меня это! Помогите!

Нет, он даже не усмехался, не выказывал удовольствия или превосходства, просто ждал, когда силы меня оставят и я перестану судорожно биться.

— Отнесите ее в подвал, — было последним, что я услышала, ускользая во тьму беспамятства. То, что подручные видят его жену полностью обнаженной, герцога не смутило ни капли.

Очнулась я от того, что боль стихла. Нет, не исчезла совсем, но стала терпимой, сосредоточившись лишь на небольших участках моего тела — на шее, запястьях, щиколотках. Узенькие полоски, обвивавшие их, по-прежнему жгли огнем, зато больше нигде ничего не болело. И это было настолько невообразимо приятно, что первые несколько секунд я даже не замечала герцога и не осознавала, что он сделал со мной.

Потом осознанье пришло: я в темной и тесной камере, прикованная к стене цепями. Из узкой щели под самым потолком, забранной частыми толстыми прутьями, на меня льется сероватый утренний свет, и, насколько я могу видеть, моя кожа уже почти утратила мистическую синеву и лишь слегка поблескивает в первых лучах восходящего солнца. Однако, насколько я могу чувствовать, телесности она не утратила ничуть, и все мои попытки вырваться из оков приносили только лишнюю боль.

— Бесполезно, Роуз, — спокойна подтвердил мои выводы герцог Раенский, удобно устроившийся в кресле прямо напротив меня. — С внутренней стороны твоих оков впаяна ловчая сеть, а она прекрасно удерживает на этом плане бытия нечисть, вроде тебя — переродившуюся, но еще живую.

— Зачем вы?.. Я же не убегала… Я сама к вам пришла, я искала помощи, а вы… — стоять перед ним полностью обнаженной, с прикованными по сторонам от лица руками, с зафиксированными на ширине плеч ногами, ощущая себя целиком в его власти, было стыдно и жутко. Тем более, что взгляд он исключительно на моем лице не задерживал, осматривал всю — от кончиков волос до кончиков ногтей. Осматривал не спеша, оценивающе, обстоятельно.