Внучка жрицы Матери Воды

Девушка с оленем из былых измерений счастья

Сейчас, когда я, глядя из своего будущего в то исчезнувшее давно утро, уже знаю, что ничего этого у него не будет, я не могу ни страдать, вспоминая о нём. И опять я спрашиваю у безответного прошлого, где же было твоё предвидение, Тон-Ат? Как мог злодей Хагор перебежать дорогу такому непревзойдённому проектировщику как ты и подставить такую роковую подножку судьбе моего брата? Твоего названного сына… Да и всем нам.

Но в описываемое время, в это самое утро моей юной поры, я замерла перед фигуркой вечно юной дамы с оленем, так и стоящей наверху стеклянной витрины. Сама витрина была наполовину разорена годами нужды, и её, полупустую, пыльную, переместили в мою спальню — каморку. Не было ни малейшего желания протирать её до блеска, как любила я это делать в детстве, перебирая хрупкие мерцающие сокровища. Ничего почти не осталось. Бабушка продала многое из того, что украшало её в годы моего детства. Сейчас она была завалена моими коробками с нитями, иглами, ножничками, кружевом, пуговицами, крючками, цветными камушками и прочей надобностью для моего шитья. Внутри также сидели мои куклы, в основном подаренные Реги — Моном, я украшала их до сих пор. Всё это бессистемно было явлено в прозрачном шкафу и выглядело неряшливо, конечно. Не спальная комната, а кладовка. Но кто видел, кроме меня. А мне было удобно. Всё под рукой, ничего искать не надо.

Декоративная фигурка красавицы осталась неприкосновенна для бабушки и в самые полуголодные дни. До чего же игрушечная девушка была красива, безмятежна. Она нравилась мне сейчас не меньше, чем прежде. Зеркально-синий передник юбки отражал световые блики, падающие из окна. Сама юбка была сотворена из особого кружевного стекла и позволяла рассмотреть ладные ножки фигурки до колен. Выше юбка утрачивала свою прозрачность, украшенная затейливо и скрупулёзно созданными из матового уже стекла бутонами цветов. Однажды я сшила похожую юбку Гелии, и она была в восторге. Цветы я делала из кусочков ткани и кружев. Помню, Гелия кружилась в ней от удовольствия, и я была вынуждена признать, что живая девушка превзошла непревзойдённую вечную красавицу.

Но до чего же, думала я, условна и уязвима её вечность, её хрупкое совершенство. Смахни её, урони — и ничего, кроме острых и бессмысленных осколков. Как всегда, в утреннем свете оживало её лицо, улыбались пунцовые губы, словно загорались ласковым чувством глаза, чуть прикрытые веером ресниц. Пятнистый олень изгибал прекрасную шею, тянулся к плодам в её лилейных руках и никогда не мог дотянуться. Такой гармоничной женщина может быть, только не ведая любви, как и любой идеал. Зачем идеалу любовь? Любовь — жажда восполнения того, чего как раз нет. Но всегда обещая это восполнение, даёт ли любовь его в действительности? Этого я пока не знала.

Я вздохнула. Была ли бабушка когда-то моделью для искусного мастера, или то была её выдумка, но девушка больше напоминала маму, какой я представляла её себе. Любуясь ею, я даже забыла на миг о себе самой. Впоследствии в череде событий куколка пропала неизвестно где. Кто-то утащил её из нашего, временно оставленного на сбережение соседям, добра. Мои игровые куклы так и продолжали таращиться из коробок, куда их сунули, как и мало нужные уже принадлежности для рукоделия. Всё было на месте, а красавица исчезла. Мать Эли, вернувшаяся из глухой провинции, где её с трудом разыскали, успела усохнуть телом и подурнеть лицом на бескрайних плантациях овощей, как раз и следила за нашим имуществом, пока мы отсутствовали с бабушкой. Но на вопрос, где же уникальная красавица? Она пожимала плечами. Разбилась, мол. Бывает. Очень непрочное изделие.

Иногда девушка с оленем снится мне в снах, мерцает радужными бутонами и лепестками на сине-зелёном подоле даже спустя годы и годы, и я вспоминаю отчётливо все мельчайшие детали её фантастического одеяния. Я протягиваю к ней руки, а она исчезает с неумолимостью в измерениях, к которым невозможно прикоснуться физически. А вот свою маму я помню смутно. Хотя в год её исчезновения было мне десять лет. Получается, что память умирает в нас уже тогда, когда сами мы продолжаем жить? И почему неодушевлённые предметы, детские игрушки, мелочи быта помнятся порой чётко, в то время как родные и просто дорогие, но утраченные лица ускользают при попытке их приблизить и рассмотреть своим внутренним зрением? Как будто уходя навсегда, люди забирают с собой и подробности своего некогда живого облика.

Не знаю, кто как, а я не люблю просматривать изображения людей из своего прошлого, оставленные на информационных носителях. Как будто это какая-то подмена, муляж жизни. Да так оно и есть. Там нет подлинного света, живого дыхания. Внутри же нас хотя и частично, как туманный шлейф, это остаётся, а на сохранившемся и чётком, подвижном изображении душа отсутствует. На Паралее времени моего там проживания подвижных изображений близких людей не имел никто.

Не добрав положенных часов сна, я свалилась на узкую постель и замерла, желая только одного, продолжения того, что началось, не завершившись. И губы, вкусившие запретных, как мне казалось недавно, ласк, горели как обожжённые и вовсе не от стыда. И не было во мне никакого раскаяния. Наклон русла судьбы вызвал сумасшедшее течение, пену и устремление, завертевшее меня в водоворот. И она, эта гудящая опасным и глубинным напряжением сила, несла меня к неумолимой развязке впереди. Как к водопаду, который и обрушит меня глупой головой о беспощадные камни судьбы…

Но металась я вовсе не от предчувствий грядущей расплаты, а от ожидания скорого повторения его сильных объятий, его ласк и его восхищения, смешанных причудливо и с его лёгкой насмешкой надо мной. Даже вознося, он чуточку унижал. Но, видимо, я это и заслужила, раз всё принимала с любовью и покорностью, да ещё и ждала обещанной награды.

Скоро я её и получила, такую же убийственно раздвоенную на две не складывающиеся друг с другом половины. Краткого счастья и длинного нескончаемого горя. И эту вторую, тёмную половину, я заслужила гораздо больше, чем первую, пронзительно-радостную и тут же утраченную на годы тоски своего бесполого дальнейшего существования.

Девять лет одиночества, лучшие годы юности и первой молодости прошли как во сне. Был тот сон ярко и душисто раскрашен, но мои чувства там не жили. Глаза скользили, как по плоскости экрана, улавливая обманные голографические образы без вкуса и запаха. Мозг наполнялся отвлечёнными понятиями, а тело спало… Но я забегаю вперёд.

Моё детство продолжало пока что жить во мне, хотя оно уже и смещалось куда-то за край моего зрительного поля, становясь расплывчатым, пусть и красочно-ярким, как некачественная голография, правда в то время я и понятия не имела о том, что это такое голография.