Любовь и другие слова

Эллиот слушает, почти не мигая.

— Он благотворитель для больницы, — говорю я. — Ну, в каком — то смысле. Он художник. Его работы… — Я чувствую, что начинаю хвастаться, и не знаю, почему это вызывает у меня чувство тревоги. — Сейчас он довольно популярен. Он дарит много новых художественных инсталляций в Бениофф Мишн Бэй.

Эллиот наклоняется. — Шон Чен?

— Да. Вы слышал о нем?

— Книги и искусство здесь ходят в схожих кругах, — объясняет он, кивая. — Я слышал, что он хороший парень. Его работы потрясающие.

Гордость раздувается, согревая мою грудь. — Он такой. Да, это так. — И еще одна правда выкатывается из меня прежде, чем я успеваю ее поймать: — И он первый парень, с которым я была, который…

Черт.

Я пытаюсь придумать лучший способ закончить это предложение, чем голая правда, но мой разум совершенно пуст, если бы не серьезное выражение лица Эллиота и то, как нежно его руки обхватывают стакан с водой. Он разгадывает меня.

Он ждет и наконец спрашивает: — Который что, Мейс?

Черт побери. — Благодаря которому я не чувствовала себя предателем по отношению к…

Эллиот подхватывает мое незаконченное предложение нежным — О. Да.

Я встречаю его взгляд.

— У меня такого никогда не было, — тихо добавляет он.

Вообще — то, это минное поле. Моргнув в сторону стола, с сердцем в дыхательном горле, я продолжаю: — Так вот почему я согласилась, когда он сделал мне предложение, импульсивно. Я всегда говорила себе, что за первого мужчину, с которым я буду вместе и не буду чувствовать себя неправильно, я выйду замуж.

— Это похоже на… какие — то прочные критерии.

— Это было правильно.

— Но на самом деле, — говорит Эллиот, проводя пальцем по капле воды, попавшей на столешницу, — согласно этим критериям, технически этим человеком не могу быть я?

Официант — мой новый любимый человек, потому что он подходит, намереваясь принять наш заказ, как раз после того, как Эллиот говорит это, не давая мне возможности танцевать неловкий танец без ответа.

Взглянув на меню, я говорю: — Я буду такос дорадос и цитрусовый салат. — Подняв глаза, я добавляю: — Я позволю ему выбрать вино.

Как я, наверное, и предполагала, Эллиот заказывает кальдо тлальпеньо — он всегда любил острую пищу — и бутылку совиньон блан 'Хорс энд Плуг', после чего с тихой благодарностью передает свое меню официанту.

Повернувшись ко мне, он говорит: — Я точно знал, что ты собираешься заказать. Цитрусовый салат? Это как мечта Мейси о еде.

Мои мысли спотыкаются друг о друга: как это просто, как мы синхронизированы с самого начала. Это слишком просто, правда, и это кажется неверным в действительно сюрреалистическом и отсталом смысле по отношению к человеку, который находится в паре миль отсюда, устанавливая телевизор в маленьком доме, который мы делим. Я сажусь, стараясь придать своей позе некоторую эмоциональную дистанцию.

— И она отступает… — говорит Эллиот, изучая меня.

— Мне жаль, — говорю я. Он читает каждое мое движение. Я не могу винить его за это; я делаю то же самое. — Это стало казаться слишком знакомым.

— Из — за жениха, — говорит он, откидывая голову назад, указывая на другое место. — Когда свадьба?

— У меня довольно напряженный график, поэтому мы еще не назначили дату. — Отчасти это правда.

Поза Эллиота говорит мне, что ему нравится такой ответ — каким бы неискренним он ни был — и это усиливает тревогу в моем животе.

— Но мы думаем о следующей осени, — быстро добавляю я, отступая от истины еще дальше. Мы с Шоном вообще не обсуждали даты. Эллиот сужает глаза. — Хотя, если это останется на мое усмотрение, это произойдет в чем бы мы ни были одеты в здании суда. Очевидно, мне действительно неинтересно планировать свадьбу.

Эллиот молчит в течение нескольких напряженных секунд, просто позволяя моим словам отражаться вокруг нас. Затем он говорит мне простое — Ах.

Я неловко прочищаю горло. — Итак, расскажи мне, чем ты занимался?

Он прерывается лишь ненадолго, когда официант возвращается с нашим вином, показывает Эллиоту этикетку, открывает его на столе и предлагает попробовать. Есть способы, с помощью которых уверенность Эллиота бросает меня в дрожь, и это один из них. Он вырос в самом сердце Калифорнийской винной страны, поэтому ему должно быть комфортно, но я никогда не видела, чтобы он пробовал вино за столом. Мы были так молоды…

— Это великолепно, — говорит он официанту, затем поворачивается ко мне, пока тот наливает, явно отгоняя его от своих мыслей. — Как далеко назад мне идти?

— Может, начнем с сегодняшнего дня?

Эллиот откидывается на стуле, задумывается на несколько мгновений, прежде чем, кажется, решает, с чего начать. А потом все вываливается из него, легко и подробно. Он рассказывает мне, что его родители все еще живут в Халдсбурге (— Мы не могли заплатить папе, чтобы он ушел на пенсию); что Ник — младший — окружной прокурор округа Сонома (— То, как он одевается, прямо из какого — нибудь плохого криминального сериала, и я бы сказал это только в этом безопасном пространстве, но никто не должен носить акульи шкуры); Алекс учится в средней школе и увлекается танцами (— Я даже не могу обвинить в своих восторгах братскую гордость, Мейс. Она действительно хороша); Джордж — как я знаю — женат на Лиз и живет в Сан — Франциско (— Он в костюме, в офисе. Я, честно говоря, никогда не могу вспомнить, как он работает); а Андреас живет в Санта — Розе, преподает математику в пятом классе, женится в конце этого года (— Из всех нас вероятность того, что мы будем работать с детьми, была наименьшей, но оказалось, что у него это получается лучше всего).

Все время, пока он обновляет информацию, я думаю только о том, что мне достаются сливки, снятые сверху. Под ними еще так много всего. Множество крошечных деталей, которые я упустила.

Приносят еду, и она такая вкусная, но я ем ее, не обращая на нее внимания, потому что не могу получить достаточно информации, как и он. Студенческие годы описываются в монохроматической манере ретроспективы, истории ужасов аспирантуры рассказываются со знающим смехом того, кто тоже страдал и видел другую сторону. Но мы не говорим о том, что влюбились в другого человека и о том, что нас теперь связывает, и как бы сильно это ни было с нами в каждом вздохе и каждом слове, мы не говорим о том, что произошло, когда я видела его в последний раз, одиннадцать лет назад.

Тогда: Понедельник, 28 июля

Четырнадцать лет назад

В наше первое лето мы с папой были там почти каждый день, и только один раз ездили домой, в конце июля, в гости к его брату, Кеннету.

У Кеннета было две дочери и жена, Бритт, чьим представлением о ласке была обхваченная рука на моем плече. Поэтому, когда я пришла к ней, прошептав в легком ужасе, что, кажется, у меня начались месячные, она отнеслась ко мне с ожидаемой эмоциональной стерильностью: купила мне коробку прокладок и коробку тампонов и попросила свою младшую дочь, Карин, неловко объяснить основной процесс применения.

Папа был лучше, но не намного. Когда мы вернулись в хижину в те выходные, он обратился к маминому списку, где на двадцать третьей позиции она написала:

Когда у Мейси начнутся месячные, постарайся, чтобы у нее не было никаких вопросов о том, что происходит с ее телом. Я знаю, что это неловко, мой любимый, но она должна знать, что она удивительная и совершенная, и если бы я была рядом, я бы рассказала ей историю, которая находится в конверте с пометкой 23.

Папа открыл его, его щеки порозовели. — Когда я… — Он кашлянул и поправил: — Твоя мать впервые начала свою… ах….

Я выхватила письмо из его рук и побежала наверх, в уютную библиотеку.

«Раньше у меня были самые ужасные спазмы, они начались, и от вида ее почерка у меня болела грудь.

Они настигали меня в самые неожиданные моменты. В магазине с подругами или на дне рождения. Мидол помогал, когда я его открыла, но больше всего мне помогала визуализация боли, испаряющейся из моего живота.

Я представляла это снова и снова, пока боль не утихала.

Я не знаю, сработает ли это для тебя, и понадобится ли тебе это, но если да, то представь мой голос, помогающий тебе. У тебя будет искушение возненавидеть эту вещь, которую делает твое тело, но это способ сказать, что все работает, и это чудо.

Но больше всего, meu docinha (прим. переводчика: с португальского — моя милая), представь, как я горжусь тем, что могу поделиться этим с тобой. Ты растешь. Начало месячных — это процесс, который в конечном итоге позволил мне забеременеть тобой, когда я была готова.

Относись к своему телу бережно. Заботься о нем. Не позволяй никому злоупотреблять им, и сама не злоупотребляй им. Каждый дюйм твоей кожи я старательно создавала; месяцами я трудилась над тобой. Ты — мой шедевр.

Я скучаю по тебе. Я люблю тебя.

Mãe»

Я испуганно моргнула. В какой — то момент, пока я читала, Эллиот материализовался в дверном проеме, но он не видел моих слез, пока я не повернулась к нему лицом. Его ухмылка медленно таяла, когда он сделал один шаг, а затем два, приблизился ко мне и опустился на колени на пол рядом с тем местом, где я сидела на футоне.

Его глаза искали мои. — Что случилось?

— Ничего, — сказала я, переместившись на свое место и складывая письмо. Он посмотрел на него, прежде чем снова взглянуть на меня.

Ему почти пятнадцать, а он уже слишком проницателен.

Меня все больше и больше беспокоило то, что наша повседневная жизнь была неизвестна друг другу. Мы сообщали о себе всякий раз, когда встречались здесь. С кем мы проводили время, что изучали. Мы говорили о том, кто нас раздражает, кем мы восхищаемся. И, конечно, мы делились своими любимыми словами. Он знал имена двух моих самых близких друзей — Никки и Дэнни — но не их лица. Хотя я видела их лица на фотографии в его комнате, у меня была такая же ограниченная информация о школьных друзьях Эллиота. Я знала, что Брендон был тихим и спокойным, а Кристиан — это судимость, ожидающая своего часа. Здесь мы читали, разговаривали, со временем узнавали друг о друге, но как я могла рассказать ему о том, что со мной происходит?

Дело было не только в том, что месячные у меня начались намного позже, чем у всех моих друзей, и даже не в том, что папе было трудно со мной общаться, и не в том, что моя мама умерла, и не во всем этом. А может, это было все вместе. Я любила своего отца больше всего на свете, но он был так плохо подготовлен ко всему этому. Без сомнения, я знала, что он внизу, пятится, прислушивается к звуку моего голоса, чтобы понять, правильно ли он поступил, позволив Эллиоту подняться наверх, или его инстинкты были ошибочными.

— Я в порядке, — сказала я, надеясь, что сказала достаточно громко, чтобы слова дошли до лестницы. Меньше всего мне хотелось, чтобы они оба были здесь, наверху, и беспокоились обо мне.

Нахмурившись, Эллиот взял мое лицо в свои руки, чем поверг меня в шок, и его глаза искали мои. — Пожалуйста, скажи мне, что случилось. Это из — за твоего отца? Школа?

— Я действительно не хочу говорить об этом, Элл. — Я немного отстранилась, вытирая лицо. Мои пальцы были мокрыми, что объясняло панику Эллиота. Должно быть, я действительно рыдала, когда он вошел.