Шпаргалка

Я чувствую, как его дыхание немного выравнивается, а напряжение в его теле ослабевает. Я перемещаю одну из своих рук, чтобы нежно провести ладонью вверх и вниз по его руке.

— Мята, — тихо говорит он. — У меня во рту была жвачка, но, кажется, я ее проглотил.

Он кажется таким побежденным и смущенным этим. Я знаю страх и огорчение от того, что кто-то испытает мою паническую атаку, когда меня увидят такой неконтролируемой и обезумевшей. Я хочу, чтобы он знал, что я никогда не буду смотреть на него по-другому или смотреть на него хуже только потому, что я видела, как он погиб.

— Это нормально. Я делала это раньше. Я имею в виду, что с тех пор я могу попробовать только арбузную мяту, но это не так уж и плохо.

Я получаю крошечный смешок от него, так что я знаю, что он, должно быть, возвращается ко мне. Я прислоняюсь головой к его лопатке и целую там. Он снова прижимается ко мне спиной, его конечности слегка расслабляются.

Мы сидим так несколько минут, и я разговариваю с ним, пока его дыхание снова не становится нормальным, а его вес не давит на меня. Моя ладонь прижимается к его груди, и когда его рука накрывает мою, я знаю, что он больше похож на себя. Он сжимает.

— Откуда ты знаешь, что со мной происходит и что делать? — спрашивает он хриплым и надломленным голосом.

— Потому что после аварии я постоянно получала их. Каждый раз, когда я садилась в машину в течение первых нескольких недель, меня охватывала паника. Это худшее чувство. Как будто все закрывается, и ты не можешь избежать этого. Как будто ты был бы готов вырваться из кожи, чтобы получить минутное облегчение.

— Ага, — слабо говорит он. — В яблочко.

Между нами повисла тишина. Рубашки висят над нашими головами на сушилке, а кафельный пол у меня под ногами холодный. Рука Натана падает на мою голень и сжимает ее. Безмолвное выражение благодарности.

— Тебе сейчас лучше?

Я заглядываю ему через плечо, чтобы увидеть его лицо, но он отворачивается.

— Да, — говорит он, хотя голос его дрожит.

— Натан?

Я вытягиваю шею ему на плечо, но он не смотрит на меня.

Его плечи снова начинают трястись, но это уже не та бешеная дрожь, что была раньше.

— Пожалуйста, не… просто не смотри на меня прямо сейчас.

Он поднимает руку, чтобы прижать большой и указательный пальцы к глазам.

— Почему бы и нет?

Пауза, за которой следует прерывистый вдох.

— Потому что… я буду плакать, как ребенок, — говорит он, вторя моим чувствам после того, как несколько дней назад я разлилась на тротуаре. — Ты можешь вернуться туда. Я в порядке сейчас. Просто иди.

Он не пытается быть злым. Он отчаянно пытается сохранить свое достоинство.

Я держусь крепче.

— Ты всегда можешь плакать со мной, Натан. Мы в безопасности друг с другом.

Это ломает его настежь.

Он роняет голову на руки, и рыдания сотрясают его тело. Я держусь за него, прижимая ладони к его груди, чтобы он почувствовал, что я здесь, что я никуда не уйду, что он может выплакать достаточно слез, чтобы наполнить океан, и я все равно буду думать, что он самый сильный человек.

Внезапно он поворачивается, обхватывает меня руками за талию и притягивает к себе на колени. Мои ноги по обе стороны от его, но в этом моменте нет абсолютно ничего чувственного. Я его якорь. Он крепко обхватывает меня руками и зарывается головой мне в шею, плача так, как, я уверена, он никогда раньше не плакал.

Я провожу руками по его затылку.

— Натан, поговори со мной.

Ему требуется мгновение, но, наконец, он отвечает.

— Я ужасно устал. У меня было это стеснение в груди в течение нескольких недель, и это первый раз, когда оно вообще уменьшилось. Я чувствую себя разбитым. Раньше я мог справиться со всем, но…

— А сейчас не так много?

Он кивает мне.

— Ты не сломлен. Наличие панической атаки или беспокойства не отражает твою целостность. Ты перегорел, и это вполне понятно. Ты заставляешь себя больше, чем кто-либо, кого я когда-либо видела, и вполне естественно, что ты достиг этой точки.

Он качает головой.

— Нет… я не могу. Я должен быть в состоянии справиться с этим. Я должен быть в состоянии справиться с этим.

— Кто сказал?

Он не отвечает мне. Я отстраняюсь и сжимаю его челюсть руками, чтобы он посмотрел на меня. Даже в темноте я вижу, что его глаза красные и опухшие, и он очень смущен. Он пытается отвернуться, но я не позволяю ему, потому что мне нужно, чтобы он знал, что я не стыжусь этой его части. Он, вероятно, никогда не плакал ни перед кем за всю свою жизнь, в основном из-за культуры, в которой он пропитан изо дня в день, которая говорит ему, что его мужественность определяется его способностью оставаться непроницаемым для эмоций.

— Почему ты должен со всем этим справляться, Натан? Почему ты не даешь себе отдохнуть? — спрашиваю я, глядя ему в глаза.

Он сжимает их, и слезы катятся.

— Потому что я этого не заслуживаю.

— Что? — спрашиваю я на выдохе.

— Бри, мне никогда в жизни не приходилось ни за что работать. Ничего такого! Это все передано мне. Угодил мне. Я хотел работать в старшей школе, но мои родители фактически не позволяли мне. Даже мое нынешнее положение в команде связано с тем, что оно было передано мне. Дарен, человек, который по праву заслужил свое место, получил травму, и я занял его место, просидев на скамейке запасных два года. Ты видишь? Мне достался весь этот успех — так на что мне жаловаться? Какое право я имею быть исчерпанным? Никакого. Я просто богатый ребенок, которому предоставили все, в чем он когда-либо нуждался, и вручили больше денег и больше успеха на блюдечке с голубой каемочкой.

Я понятия не имела, что он так себя чувствует.

— Так это и есть причина, по которой ты работаешь до смерти? Почему ты никогда не говоришь нет людям? Ты пытаешься доказать свою ценность?

Его глаза снова опускаются.

— Когда я много работаю, когда я чувствую усталость, это единственный раз, когда я чувствую, что чувство вины в моей груди немного уменьшается. — Я хочу поговорить с этим, но он продолжает, новые слезы сотрясают его голос. — Мне никогда в жизни не приходилось проходить через тяжелые вещи. Я никогда не знал ничего близкого к бедности или борьбе или даже просто составлению бюджета, если уж на то пошло. У меня есть повар, водитель, менеджер, агент — все, что мне когда-либо может понадобиться, так что скажи мне… какие у меня причины жаловаться на все это?

Слезы текут по его лицу, а в глазах гнев, смешанный с поражением.

— Какое право я имею возмущаться? Хочешь когда-нибудь сбежать от какой-либо части этого? Нет. Я не заслуживаю помощи из-за беспокойства, от которого не могу избавиться. Я не чувствую себя переутомленным. Мне нужно держать себя в руках и отдавать себя как можно больше, потому что иначе все увидят, что я не заслуживаю быть там, где я есть.

Натан отпускает меня, чтобы закрыть лицо руками. На мгновение я сижу, ошеломлена. Я смотрю на этого человека, которого, как мне казалось, знаю лучше, чем кого-либо в мире, и понимаю, что все это время он сдерживал свои чувства, свою боль, свое беспокойство и стресс, потому что ему кажется, что он должен носить плащ, чтобы быть героем.

Если он может открыть все это мне прямо сейчас, я могу сделать то же самое для него.

Я убираю его руки с глаз, чтобы посмотреть в них.

Послушай меня. Не то, что ты делаешь, делает тебя достойным, а то, что у тебя бьется сердце в груди. У тебя есть душа, а это значит, что ты можешь чувствовать боль, усталость, стресс, грусть, злость. Все эти вещи — тебе позволено чувствовать их. Каждый. — Я собираю все силы для следующих слов. — Твоя способность брать на себя все, отдавать себя на 200 % все время, быть совершенным во всем, что ты делаешь… это не те качества, которые делают тебя ценным человеком. — Я делаю паузу. — И не из-за них я влюбилась в тебя.

Его черные глаза устремлены на меня.

Я улыбаюсь. С меня спадает тяжесть этих тяжелых тайн, и я с облегчением продолжаю. — Я влюбилась в тебя, потому что ты глупый. Ты шутник. У тебя такое большое сердце, что я не знаю, как оно здесь поместится, — говорю я, прижимая руку к его груди. — Ты ужасный певец. Ты готовишь мне суп, когда я болею. Ты купил мне тампоны, когда я лежала на диване с судорогами и не могла пошевелиться. Ты даже не послал за ними кого-то другого. Ты пошел сам!

Он слегка хихикает, и мне бы хотелось, чтобы было больше света, чтобы я могла яснее видеть его улыбку.

— Послушай, Натан, меня не волнует, если ты ни разу в жизни не выберешь ни одного футбольного мяча или если никто в мире никогда больше не прибавит к твоему имени слово «успешный». — Теперь слезы выливаются из меня, а руки Натана двигаются, чтобы убаюкать мое лицо. Его большие пальцы скользят по моим скулам.

Я слегка качаю головой и пытаюсь подавить всхлип, чтобы закончить разговор.

— Поэтому не говори, что ты недостоин или не заслуживаешь, потому что ты для меня. Ты всегда будешь.

Натан притягивает меня ближе и прижимает к своей груди. Его сильные руки упираются мне в лопатки, его лицо зарылось в мои волосы.

— Я тоже тебя люблю, — шепчет он снова и снова. — Я люблю тебя, Бри. Я тебя люблю. У меня всегда есть.

Я уговариваю Натана позволить мне отвезти его домой на его грузовике, и он договаривается, чтобы кто-то из его окружения забрал мою машину и отвез ее для меня сегодня вечером. Привет, привилегии знаменитостей. Мы уходим почти сразу, хотя Натан сильно беспокоится, что это всех расстроит.

— Позволь мне позаботиться о тебе, — говорю я, глядя в его нерешительные глаза. — Пожалуйста?

Он смягчается и протягивает мне свои ключи.

— Спасибо.

Я получаю поцелуй в щеку, но я как бы хочу сделать движение, когда ты очень быстро поворачиваешь лицо и вместо этого получаешь поцелуй в губы. Не время.

По дороге домой мы истощены как физически, так и эмоционально. Натан включает спокойную музыку, берет меня за руку и переплетает наши пальцы. Он целует мои костяшки пальцев с ноющей нежностью, которая разрывает меня насквозь. Мы едем два часа, не говоря ни слова, просто слушая музыку в уютной тишине.

— Ты останешься сегодня у меня? — спрашивает он, наконец нарушая тишину, когда я въезжаю в гараж его дома.

Я останавливалась в его квартире сотни раз, так что этот вопрос не должен казаться тяжелым или важным. Но это так, потому что меня никогда не спрашивали об этом, пока он держит меня за руку и между нами висят слова «Я люблю тебя». Хотя легко сказать «да». Естественно.

Когда мы наконец заходим в его квартиру, он бросает ключи на столик у входа. Я снимаю туфли и иду на кухню, чтобы принести нам обоим по стакану воды. Все такое обычное, но еще и слегка приправленное разными ароматами . Никто из нас не говорит, потому что мы не уверены, какие слова были бы достаточно адекватны, чтобы описать эмоциональные американские горки, которые мы только что проехали вместе. Итак, мы несем воду по длинному коридору, ведущему к нашим комнатам. Я готова расстаться с ним и уйти на ночь в свою, как всегда, но он ловит меня за руку, дергая обратно. На пол капает немного воды.

— Останься со мной?