Следователь по особо секретным делам

2

Назарьев Андрей Валерьянович тоже имел свой кабинетик в обширном здании на Лубянке. И Николай счел удачей, что им с Мишей пришлось по пути к этому кабинетику прокатиться на лифте и еще пройти длинный коридор, устланный податливо-мягкой ковровой дорожкой красного цвета. Пока они шли, Николай успел немного поостыть – усмирить своих демонов. По крайней мере, желания кого-то прикончить он больше не испытывал.

Но он всё равно был рад, что позвал друга с собой. Михаил Кедров не обладал никакими специфическими талантами, но делал при этом для «Ярополка» больше многих одаренных сотрудников. И неподкупный Мишин здравый смысл всегда помогал Скрябину оценивать ситуацию трезво, без ненужных фантазий. А сейчас ему это было необходимо как никогда прежде. Одно дело – искать преступника, являющего сторонним лицом. И совсем иное – вычислять ренегата, врага в собственных рядах.

Впрочем, план допроса возник у Николая еще до разговора со Смышляевым. И он собирался этому плану следовать. Потому-то он и нес теперь в левой руке бумажный пакет, полученный от Святослава Данилова.

Миша шел чуть впереди – явно на всякий случай, чтобы не допустить нежелательных инцидентов. Он-то и постучал в дверь Назарьева – что, по мнению Николая, являлось вовсе не обязательным.

– Да-да! Входите! – раздался из-за двери довольно бодрый мужской голос.

И Скрябин с Кедровым вошли в кабинет.

Николай и раньше видел Андрея Валерьяновича, но всё больше – мельком. Хозяин кабинета – мужчина тридцати четырех лет от роду – был ростом невысок, в плечах довольно узок, да еще к тому же и слегка сутулился. Вопреки уставу – которого, впрочем, в «Ярополке» почти никто не придерживался – свои рыжевато-русые волосы он оставлял довольно длинными. И сейчас они практически лежали на вороте его белой рубашки с короткими рукавами. Как и все они, Назарьев был в штатском – не в форме НКВД. Да и не пришлась бы ему к лицу эта форма. «Он похож на церковного дьячка, – подумал отчего-то Николай. – Или на семинариста, не окончившего курс».

А мнимый семинарист самолично выдвинул для двоих гостей стулья и сам уселся рядышком – не отгородился от них письменным столом. На ярко-розовых губах Назарьева играла дружелюбная, совсем не деланная улыбка.

– Валентин Сергеевич мне позвонил еще вчера – сказал, что вы придете, – обратился он к Николаю Скрябину.

И тот – уже в который раз за нынешний день – помянул своего шефа недобрым словом. Заранее предупреждать потенциального подозреваемого о предстоящем допросе – это было нечто в духе следователя Порфирия Петровича из романа Достоевского.

Возможно, для бывшего актера и режиссера Смышляева в этом и содержался какой-то глубокий психологический смысл. Но в самом Николае лишь всколыхнулось уже затихшее было раздражение. Порфирий Петрович отнюдь не входил в число его любимых литературных персонажей. Николай, как и все, сопереживал Раскольникову, а не ему. Так, видно, Достоевский всё и задумал. И еще – Скрябин полагал: изначальным преступлением Раскольникова, которое решило его судьбу, было не то, что он зарубил топором старуху-процентщицу и сестру её Лизавету. Топор – уже составлял часть наказания, которое Раскольников сам себе назначил. А преступление, за которое он себя наказывал, состояло в том, что он выносил в своей душе, а потом еще и изложил в статье, довел до всеобщего сведения идею разрешения крови по совести. Идею, способную уничтожить род людской вернее, чем все топоры в мире, вместе взятые.

– Я готов изложить вам всё, что мне известно, – говорил между тем (дьячок) Андрей Валерьянович. – Как я понимаю, речь пойдет о том расследовании, которое моя следственная группа проводила в Белоруссии?

Вместо ответа Николай сунул руку в пакет из бумаги, вытащил оттуда маленький округлый предмет и показал его Назарьеву:

– Вам знакома эта вещь?

Андрей Назарьев перестал улыбаться и пристально, цепко поглядел на тряпичный детский мячик: очень старый, из выцветшего красного сатина. Швы на нем разлезлись, и наружу выглядывала набивка из грубой волокнистой ткани, напоминавшей джут. К мячику крепилась не слишком длинная веревочка с петелькой на конце – явно предназначенной для детской ручки. Эту петлю Скрябин сейчас надел на свой указательный палец – держал игрушку на весу.

– Нет, – Назарьев качнул головой, – никогда прежде я эту вещицу не видел. У меня хорошая память на материальные объекты – я бы запомнил.

Николай другого ответа и не ожидал. И проговорил – исполняя просьбу того, кто шпионил за ним сегодня на улице Вахтангова:

– Ваш подчиненный, младший лейтенант госбезопасности Данилов, просил меня от его имени извиниться перед вами за то, что он изъял этот предмет из числа улик по делу, над которым вы работали в Минской области. И еще – он попросил передать вам дословно следующее: он с этим делом не химичил. – Скрябин сделал акцент на слове он, как давеча и сам Данилов.

Но Назарьев будто и не услышал второй половины сказанного Скрябиным. С удивлением он вскинул взгляд на Николая.

– Святослав Сергеевич просил мне это передать? Но ведь мы с ним виделись нынче утром. Почему же он сам ничего мне не сказал?

– Понятия не имею.

И тут, похоже, до Назарьева дошел смысл и последней фразы Скрябина.

– Он – не химичил? – переспросил Андрей Валерьянович. – То есть, кто-то другой – химичил?

– А вам самому так не показалось?

Назарьев уставился на Николая со столь явным недоумением, что тот решил: либо его визави чист, как младенец, либо он – актер такого уровня, что и Валентину Сергеевичу Смышляеву даст вперед сто очков.

– Нет, – произнес Назарьев после долгой паузы, – а почему мне должно было так показаться? Что – причиной смерти Соловцова стало не то, что его заморозили в цистерне с жидким азотом? Он умер еще до того, как его в эту цистерну обмакнули?

Миша Кедров издал горлом какой-то сдавленный звук – словно бы он поперхнулся чем-то и пытался прокашляться. Да Николай и сам едва сдержал усмешку.

– Скажите, Андрей Валерьянович, – спросил он, – а какое у вас образование? Какое учебное заведение вы окончили?

В личном деле Назарьева – Николай это хорошо помнил – упоминаний об этом отчего-то не содержалось.

И от этого простого вопроса Андрей Валерьянович смутился так сильно, что краска залила его лицо – вплоть до самых корней рыжевато-русых волос.

– Я, – проговорил он, – в 1927 году окончил Высшие богословские курсы в Ленинграде. Ровно через год после этого их расформировали.

И тут Николай не выдержал: громко, в полный голос расхохотался – хоть и понимал, насколько это не к месту.

– Не в бровь, а в глаз! – выдавил он из себя сквозь смех.

Миша глядел на него удивленно и непонимающе, Назарьев – по-прежнему смущенно, но уже и с заметной обидой.