Марьград

Марина уловила скрытую грусть в голосе Игоря Юрьевича:

— Понимаешь, Федюня, верблюда как-то раз спросили: почему у тебя шея кривая? А он в ответ: а что у меня прямое? Ну да ладно. Ты скажи, колено-то болит?

— Како́ тако́ колешко? Здорово́й я!

— Забыл уже… Ну и хорошо.

Игорь Юрьевич протянул руку, положил ее на голову Федюни, легонько погладил складчатую кожу. Тот сначала сжался, замер, потом вдруг пробормотал: «Ой добро́й ты человёк, хоша и мудан…», боднул руку — как кот, подумала Марина, вот-вот замурлыкает.

— Ну, нам пора, — сказал Игорь Юрьевич. — Береги себя, друг, и Лавуню береги.

— Дык берёгу! — зачастил тот. — Каково́ ж ея не берёгати? Бывай, Путник, а ты, Мерюлька, заходь к нам, заходь, бо робёночков мы ро́дим, Лавунюшко-то покедо́ва кочевряжи́мшися, да ить я упорно́й, я свово завсёгда добьюся, ёя, лапу́шку мою, добимшися и робёночков добьюся, а ты, стал быть, Мерюлька, нам во спомо́чь будешь…

— Счастливый ты! — вырвалось у Марины.

Вслед донеслось: «Дык како́ есть счастливо́й!», и она шепнула Игорю Юрьевичу: «Любовь…»

***

С Манечкой-Манюней встретиться не удалось. Наверное, сказал Игорь Юрьевич, мамочка ее внутрь загнала. Кормит, у них сегодня день, вроде бы, обедно́й. Пояснил удивленной Марине: это Федюня так называет их дни — завтрашно́й, обедно́й, ужинно́й, гладно́й. Впрочем, добавил он, насколько я видел, они и по гладны́м железяки трескают только так. Марина подтвердила.

Игорь же Юрьевич достал блокнот, быстро написал в нем что-то, выдрал листок, извлек из кармана упаковку спецпайка, листок положил у входа в Манюнин отсек, упаковкой прижал, Марина наклонилась, прочитала:

«МАНЕЧКА! ЭТО ТЕБЕ ПОДАРОК. НО ЕСЛИ НЕВКУСНО, ТО ВЫБРОСИ. А ЕСЛИ ВКУСНО, ТО НА ЗДОРОВЬЕ ТЕБЕ! РАСТИ БОЛЬШАЯ И УМНАЯ!

ВЕСЕЛЫЙ МУДАН ДЯДЯ ИГА»

— Это спецпаек, — пояснил он Марине. — Очень питательный. Детишкам здешним, может, по вкусу, и во вред не должно быть.

Рассказал, как Федюня пытался съесть пустую термобаночку из-под кофе, как «пучило» его потом. Опять стало смешно и грустно.

Но последовало несмешное. Игорь Юрьевич попросил связаться по рации — уточнил: по связной твоей коробочке — с Отшибом, сообщить, чтобы ждали часа через полтора. На вызов ответил мужской голос, как обычно, искаженный помехами:

— Мариша, ты? Это Петр. ИгорьЮрич рядом? Дай рацию ему, и пусть отойдет, от тебя пока секрет! Не спорь!

Петр Васильевич никогда прежде не разговаривал с ней в таком тоне… Встревожилась, конечно. И подчинилась, как иначе…

Игорь Юрьевич отошел, сказал в коробочку: «Алло», прижал ее к уху — как в кино, когда по настоящему телефону общаются. Недолго слушал, произнес: «Нет, не согласен. Мы на третьем, идем к вам. Да», вернулся к Марине, отдал ей рацию. Сказал отрывисто:

— Отключи. Значит, так. Не считаю нужным от тебя скрывать. Все равно узнаешь, будет шок еще хуже. Они там собрались, нас ждут. Но не все. Иван не пошел. То есть пошел, но на шестнадцатый.

***

Все дальнейшее запомнилось Марине фрагментами.

Вот — спускаясь по очередной какой-то лестнице, она вспоминает былого Ивана Максимовича, самого авторитетного из Свящённых, умного и доброго, и думает, что он очень сдал в последнее время, и обследование подтвердило — угасает, примерно так же, как уже угасли две мамы и угасают еще живые, а она, Марина, бессильна, это не говоря уже о тазобедренном суставе Ивана Максимовича, который поменять бы на титановый, для этого все есть, но даже мама не справилась бы, а ему еще и безногим оставаться было невмоготу.

Вот — совершенно непроницаемое лицо идущего, почти бегущего рядом Игоря Юрьевича.

Вот — Отшиб, большая гостиная, Павел Алексеевич и Петр Васильевич рассказывают, как Иван Максимович принял решение, и как они проводили его в стоячее время, и как помогли улечься, а Павел Алексеевич говорит, что пытался переубедить, но Иван Максимович сказал, что ему больше ничего не интересно, а изменится что-нибудь — будите, не стесняйтесь, со смехом сказал, а сам Павел Алексеевич хотел бы увидеть солнце и море.

Вот — Игорь Юрьевич спрашивает всех о том же, о чем спрашивал ее, Марину, в Бывшей Башне, о выборе, а кто что ответил, этого в Марининой памяти нет.

Вот — дядя Саша, молчит все время.

Вот — все выпивают что-то из крохотных рюмочек, и Игорь Юрьевич говорит: «Полный вперед».

Вот — они вчетвером проходят через глупые буквы «ВЫХОДА НЕТ».

Вот — Игорь Юрьевич пускает по кругу фляжку и говорит: «По глоточку, так надо».

Вот — она вводит Игорю Юрьевичу адреналин в двуглавую мышцу, а он сам прижимает к шее неизвестного Марине вида инъектор.

Вот — яростный крик Игоря Юрьевича: «Петр, не сметь! Не распятие! Пятиконечная звезда!», и его смех и кашель.

Вот — он на самой границе, спиной к спутникам, руки разведены, ноги расставлены предельно широко, и хрипит: «Маринка, я долго ее не удержу, беги, должны быть патрули, и дроны должны быть, беги, зови…»

Вот — она протискивается мимо Игоря Юрьевича наружу, и облако, скрывавшее все, исчезает, и она видит полосу щебенки, а за ней узкую полосу воды, а за ней какие-то деревья под заходящим солнцем.

Вот — она оборачивается, и видит Игоря Юрьевича лицом к себе, в той же позе, и он выдавливает: «Все будет хорошо».

Вот — невероятной силы взрыв, бесшумный, и фиолетовая вспышка до небес, и полная тьма.

Вот — опять светло, просто вечер, и нет никаких вагонеток, и нет Игоря Юрьевича, есть только его блокнот, нож, фляжка, а больше ни-че-го.

Вот — она сидит на том же месте, где только что был Игорь Юрьевич, и держит в руках его блокнот, и рядом дядя Саша и Петр Васильевич, они что-то говорят, но она не слышит, и подбегают какие-то люди, тоже что-то говорят, но она не воспринимает, и подъезжают какие-то черные автомобили, из них выскакивают другие люди, бегут к ней, что-то кричат, а она просто сидит, и слез у нее нет.