Спецгруз из Мурманска

Наутро мы с Бертом поднялись чуть свет. Даже с подветренной стороны острова дуло так, что нам пришлось продвигаться к корме, цепляясь за леера. Прилив почти достиг высшей точки, и «Трикала» мягко терлась килем о галечный пляж. Пелена водяной пыли висела над судном, по гладким черным уступам острова текла вода. Ветер гнал хлопья пены, похожие на белых неуклюжих птиц. Рифы исчезли, куда ни глянь, повсюду бесновалась ревущая пена, море до самых границ видимости стало белым, как поток воды на мельнице. Оно даже скорее пожелтело, чем побелело, и казалось седым и зловещим, а прямо под кормой «Трикалы» неистово плясало на волнах маленькое суденышко, доставившее нас в это жуткое место. К счастью, ветер, терявший напор на западном берегу и обдувавший пляж, отжимал воду обратно к рифам, поэтому «Трикала» еще не переломилась пополам. Волны лишь поднимали и опускали «Айлин Мор», но не бились в ее борта. Если якоря выдержат, подумал я, яхте ничего не грозит.

Я оглянулся. Дженни, спотыкаясь, пробиралась на корму вслед за нами. Подойдя, она не произнесла ни слова, просто с тревогой посмотрела на «Айлин Мор» и быстро отвернулась.

Шторм продолжался весь день. Повсюду на судне слышался его рев. Он действовал на нервы, и мы стали раздражительными. Один Зелински сохранял бодрость духа. Он болтал без умолку, пуская в ход весь свой довольно скудный запас английских слов. Рассказывал о работе на ферме в довоенной Польше, о кавалерийских атаках на немцев в тридцать девятом году, о лагере военнопленных и освобождении русской армией, о заброшенной войной сначала в Германию, а потом в Англию невесте, которую он мечтал найти. Казалось, слова копились у него так долго, что теперь он просто не мог не выплеснуть их наружу. И все это время «Айлин Мор», единственная ниточка, связывающая нас с внешним миром, отчаянно болталась на якорях во власти стихий.

В этот день я основательно обшарил каюту Хэлси. Я надеялся, что смогу найти здесь ключик к его прошлому, но так ничего и не нашел. Хэлси хранил в каюте три подшивки переплетенных номеров «Театрала» за тысяча девятьсот девятнадцатый, двадцатый и двадцать первый годы. Я любил театр и в конце концов, бросив бесполезные поиски, понес эти три тома на камбуз, чтобы просмотреть их в тепле. Тут-то я и сделал открытие. В подшивке за тысяча девятьсот двадцать первый год была фотография молодого актера Лео Фудса. Его вздернутый подбородок и отведенная назад широким жестом рука показались мне знакомыми. Но фамилию Фудс я никогда не слышал, да и в театр в ту пору еще не ходил. Я показал фотографию Дженни, и у нее тоже появилось ощущение, что она где-то видела этого человека. Даже Берт, который сроду не видел ни одной пьесы, признался, что человек на фотографии ему знаком. Тогда я взял карандаш и быстро подрисовал бородку клинышком и фуражку. И вот на нас уставился капитан Хэлси. Именно таким он был, когда горланил на мостике «Трикалы» цитаты из Шекспира. Да, это он. Несомненно, он. Я вырвал страницу из журнала и спрятал ее в записную книжку.

В сумерках мы с Бертом пошли взглянуть на «Айлин Мор» еще разок. Дженни решила не ходить, это было выше ее сил. Поднявшись на палубу, мы сразу же ощутили какую-то перемену. Стало тише, хотя рев прибоя не смолкал, а от западного берега острова по-прежнему доносился грохот волн. Но ветра больше не было. Небо окрасилось в жуткий дымчато-желтый цвет. Значит, пойдет снег.

— Так бывает, когда попадаешь в самую середку шторма, — сказал я Берту. Мне все это совершенно не нравилось. — Наступает затишье, даже небо иногда становится голубым, а потом ветер начинает дуть с другой стороны.

— Поляк говорит, что, пока он тут сидел, восточный ветер был лишь однажды.

— Одного раза нам хватит за глаза, — ответил я.

Мы спустились в каюту. Дженни я ничего говорить не стал. В котором часу началась буря, я не знаю. Я сонно заворочался на своей койке, гадая, что могло меня разбудить. Все осталось по-прежнему, волны продолжали с ревом биться о рифы. Вдруг я разом проснулся. Каюта ходила ходуном, дрожал даже каркас «Трикалы». Откуда-то снизу, из недр судна, доносился зычный скрежет. Я зажег лампу. Из-под двери просочилась струйка воды. Судно опять содрогнулось, как от страшного удара, чуть приподнялось и вновь со скрежетом осело на гальку.

Теперь я понял, что произошло. Натянув сапоги и дождевик, я поднялся на палубу. Трап выходил на корму, и ветер с ревом врывался внутрь судна. Я скорее чувствовал, чем видел или слышал, как волны разбиваются о корму. Чтобы приподнять такое судно, они должны были достигать большой высоты. Я подумал об «Айлин Мор», и сердце у меня екнуло. Рев моря и вой ветра, слившись воедино, наводили ужас. Я был бессилен что-либо поделать. Как, впрочем, и все остальные.

Я закрыл дверь сходного трапа и пошел на камбуз, где сварил себе чаю. Через полчаса ко мне присоединилась Дженни. Она смотрела на меня безумным, полным отчаяния взглядом и молчала.

Пришел Берт, а перед рассветом появились Мак и Зелински. Мы пили чай и смотрели в огонь. Честно говоря, я и мысли не допускал, что яхта может уцелеть. С рассветом начался высокий прилив, и «Трикала» приподнималась уже на каждой волне. Если сухогруз водоизмещением пять тысяч тонн пляшет как сумасшедший, что тогда говорить о крошечной «Айлин Мор», построенной из дерева и имеющей водоизмещение не более двадцати пяти тонн.

В половине седьмого мы выбрались на палубу. Бледный серый рассвет сочился сквозь грозовые тучи. Нашим взорам открылась картина хаоса и разора. Волны вздымались над «Трикалой», потом их гребни изгибались, и гигантские валы с дьявольским ревом обрушивались на корму, рассыпаясь на пенные каскады, которые катились по палубе и с шипением хлестали нас по ногам, доставая до колен. Мы вскарабкались на мостик, который сотрясался, как бамбуковая хижина во время землетрясения, всякий раз, когда «Трикала» падала на пляж. В воздухе носилась пена, влекомые ветром брызги слепили глаза.

Дженни взяла меня за руку.

— Она погибла… Погибла…

Вдруг Берт вскрикнул. Ветер унес слова, и я ничего не разобрал, но посмотрел в ту сторону, куда указывала его рука, и на мгновение мне почудилось, что я вижу, как какое-то белое пятно пляшет на верхушке катящейся волны. Это была наша яхта. Один длинный перлинь оборвался, но остальные три якоря цепко держали ее. Плавучесть у нее была, как у пробки, с каждой новой волной «Айлин Мор» взмывала ввысь, потом перлини натягивались как струны, и гребень волны обрушивался на яхту. Мачты и бушприт бесследно исчезли, смыло и рубку. С палубы сорвало все, кроме досок настила.

— Джим, — закричала Дженни, — перлини не дают ей подняться на волну!

Мы ставили ее на якоря с большой слабиной, но сейчас был самый разгар прилива, и ветер гнал на пляж громадные волны. Потрави мы перлини еще на несколько саженей, и она могла бы пропускать эти волны под днищем.

— Это невыносимо! — крикнула Дженни. — Надо что-то делать!

— Мы тут бессильны, — ответил я. Дженни разрыдалась.

От рифов покатился огромный вал, он был больше, чем все предыдущие. «Айлин Мор» легко взлетела до половины его высоты, перлини натянулись, и гребень, похожий на голодную разинутую пасть, на миг зависнув над суденышком, обрушился на него сверху. Перлини лопнули, нос зарылся в воду, корма задралась. «Айлин Мор» перевернулась вверх днищем, и ее понесло на пляж. Яхта трепыхалась, как живое существо.

Она врезалась кормой в гальку в каких-то двадцати ярдах от «Трикалы», нос взметнулся к небу, и в следующий миг «Айлин Мор» рассыпалась на те доски и балки, из которых была построена, превратившись из судна в груду плавника.

Я отвел Дженни вниз. Зачем смотреть, как море разбивает о пляж останки яхты? Достаточно того, что мы видели ее борьбу и ее гибель. Дженни рыдала. Мы молчали. Теперь, когда «Айлин Мор» больше не существовало, мы превратились в пленников Скалы Мэддона.