По дороге с облаками

Я долго заливался криком, нёс несуразицу, не затыкаясь: парнишка в дверях вздрагивал и сосредоточенно пучил раскосые глаза, привычный к моему крику Никитка елозил на руках, вытягивая одежду, и в конце концов залез на плечи, откуда решил внести свою лепту в порицание гостя и ясность в мою тираду.

— Оставь мою маму в покое! — заключил он, и я, сам не свой от нежности, поцеловал сына в коленку.

В воцарившейся тишине Настин прохладный низкий голос заставил меня вздрогнуть.

— Фон? — спросила она так, что я не сразу сумел приписать ей эти звуки.

Парнишка перестал пучить глаза, спрятал взгляд и проговорил:

— Я ещё сам не в курсе.

— Убежище?

Голос Насти звучал как-то потусторонне, а парнишка внезапно начал заикаться, и у меня от желания врезать ему и спустить потом с лестницы зачесались кулаки.

— В-владилен Ге-георгиевич велел выделить вам чет-ы-ре м-места…

— Где? — как будто это что-то меняло.

— Под НИИ.

Она взвыла в голос и навалилась на стену.

* * *

Нет, это никуда не годилось: тёща в отличие от своей чокнутой дочурки наотрез отказалась бросить на произвол судьбы рассаду, и я впервые в жизни остался с Никиткой на ночь один. Даже матери не удалось остановить эту дуру, а я… не мог ее оставить.

Впрочем, она сама меня оставила:

— Я должна, понимаешь? В конце концов, это моя работа. Пока я работаю, просто будь с Никиткой здесь, в безопасности.

Никитка плакал у меня на руках как-то по-младенчески надрывно и, когда она подошла и попыталась поцеловать его, оттолкнул мать. Кто и о чем её просил? Что она делает и зачем? Кому она обещала? Нет, эту женщину всегда тянуло к обочине и ездила она по бордюрам... А в этот раз надо было просто связать её свитером, завернуть в шубу, засунуть в багажник и увезти куда-нибудь… Куда?

Никитка не спал, я не спускал его с рук даже в душе: мы с ним помылись, переоделись в чистое, высохли, дважды поели — я нашёл блендер и умудрился превратить сваренную женой картошку в подобие того, что выходит из бомж-пакетов после заливания кипятком; я рассказывал ему сказки и пытался петь, но Никитка сверкал на меня глазами в темноте и шептал: «Мама!» — я делал вид, что не слышу. Может быть, ребёнку передался страх окружающих его людей — немногим меньше сотни родственников сотрудников НИИ так же, как мой сын, сверкали глазами с двухъярусных коек, кажется, я даже кого-то знал, но не хотел разговаривать с ними и тем более делиться — может, давил низкий потолок и глубина, на которой мы находились, но не помогало ничего. Через четыре часа я уже не мог наблюдать страдания ребенка и, понадеявшись на свежий воздух и ходьбу, решил выбраться из убежища — меня никто не остановил, полуметровой толщины двери оказались не заперты, а подъём с глубины девятиэтажного дома удивительно лёгким — уже через три пролета Никитос слез с моих рук и пошёл рядом, цепко удерживаясь за мои пальцы.

— К маме? К маме? — ребенок поднимал на меня горящий надеждой взгляд, и мне оставалось только улыбаться в ответ.

Мы шли по коридорам НИИ, я не чувствовал посторонних запахов, не слышал звуков и лишь миновав несколько корпусов, заметил следы разрушения — здесь гулял ветер. Через несколько проходов под ногами захрустело стекло, я поднял сына на руки и, заметив лестницу, стал спускаться. То, что предстало моим глазам, мало походило на те картины апокалипсиса, которые я во множестве наблюдал в западных фильмах: в холле окна были заколочены, на вбитых в самодельные ставни крюках висело несколько старых костюмов химзащиты, несколько противогазов из тех, что мне приходилось примерять на скорость в одиннадцатом классе, свинцовые фартуки, должно быть уворованные из ближайшей поликлиники, а от центрального, потерявшего парадный вид, входа к зданию давно заброшенного химзавода через дорогу тянулся ограниченный с двух сторон профнастилом коридор.

— Мама?! — от Никиткиного верещания у меня заложило уши, и я напрасно ждал появления его матери-дуры в глубине коридора. — Мама там? Там мама? Пойдём к маме, — удерживать брыкавшегося ребенка было сложно, к тому времени я уже сильно перетрудил больную спину и не нашёл ничего лучше, чем подчиниться.

— К маме можно только слоникам, — сын посмотрел на меня недоверчиво, но всё же позволил пристроить на головке противогаз: детского, конечно, не нашлось, но под руку попался скотч, малярный, двухсторонний — величайшее изобретение человечества. Сын повис на мне, а я пристроил на его спинке перекинутый через шею свинцовый передник и, подвязав сомнительную защиту свернутым в несколько раз шпагатом, в свою очередь обзавелся хоботом. Под этим весом оставшиеся метров пятьдесят оказались настоящим препятствием, я вошёл в здание полуразрушенного завода и сразу же узнал жену: с десяток связанных одной веревкой чучел в костюмах химзащиты окружали глубокую яму метра четыре в диаметре, а одиннадцатое на моих глазах выползло из кратера, сорвало противогаз и звонко закричало: «Это не ртуть! Оно не радиоактивно, полностью безопасно, можно снять противогазы!»

Я, наверное, первым выполнил приказ, освободил сына из-под спуда и вслед за ним побежал к яме: жена перебирала зелёными лапами, вылезая, — а я вспоминал, как впервые выудил эту лягуху из неостывшей индукционной печи, когда она пыталась собственными термостойкими присосками проверить целостность тигля после плавки. С тех пор я собирался купить ей ошейник с поводком, чтобы безопасно водить по улице, и на этот раз твёрдо решил ограничиться хотя бы длинным шарфом. Настя выползла из ямы наполовину, мой сын обвил ручонками шею матери, а я с угрожающим видом навис сверху и схватил заразу за оголовник комбинезона. Улыбка исчезла с её лица, а рот открылся в крике:

— Отпусти! — ага, уже разбежался и пару раз упал. — Тянет! Тя-я-я-нет!!! Оно меня тянет! Режь веревку! Ре-е-ежь! Сына забери! Ни-ки-та-а-а!

Вопли жены не доходили до моего сознания, я падал и думал только о том, как бы удержать сына в объятиях — Никитку вырывали из моих рук: то, что казалось мне вначале сияющим зеркалом, о которое я должен разбиться, мягко приняло меня, расступилось и с мерзким причмокиванием сомкнулось над головой.

«Уваров Алексей Николаевич, биологический возраст соответствует половине жизненного цикла, серьёзно болен, выздоровление возможно, требуется длительная реабилитация, включая уход и медикаментозную терапию. Предпочитаемый климат: мягкий субтропический. Мечтает жить с женой и сыном в роскоши и не работать, присутствие конкретно этой жены и конкретно этого сына критично. В силу физической немощи и привычки зависим. Тип личности «Борец», сдержан в выражении эмоций.

Уварова Анастасия Михайловна, биологический возраст соответствует трети жизненного цикла, потенциальный долгожитель, практически здорова, предрасположена к болезням, связанным с нарушением кровообращения, ранняя потеря трудоспособности неизбежна. Предпочтений по климату не имеет. Мечтает жить с семьей натуральным хозяйством в лесном замке в отдалении от густонаселённых пунктов и не работать. Полностью зависима и не самостоятельна. Тип личности «Медиатор».

Уваров Никита Алексеевич, биологический возраст соответствует двадцатой части жизненного цикла, абсолютно здоров, потенциальный долгожитель. Предпочтений по климату не имеет… Мечтает… мечтает… Не удаётся определить. Тип личности не определён. Нет однозначного ответа.

В силу неразрешимых противоречий совместное существование невозможно, раздельное существование невозможно… Удовлетворение всех требований невозможно… Один из троих в любом случае несчастен…

Запрос на изменение сознания. Изменение сознания для любых разумных существ запрещено.

Назначить объект-эталон. Объект-эталон назначен.

Допуск… Введите уровень допуска… Допуск тридцать процентов принят. Один из трёх необходимо и достаточно счастлив».

Этот искусственный ломкий голос звучал в голове, пока не сменился голосом жены:

— Лё-о-о-ош, Лё-о-о-ошенька, Алё-о-оша, ну очнись, ну пожалуйста… Любимый, ну посмотри на меня, — хорошо так у неё получалось: мягко, протяжно, нежно, совсем как мама в детстве будила в школу, пускай ноет. — Не тяни так сильно, любимый, расслабь руку хоть немного, ну лю-би-и-имый, и «хнык, хнык, хнык» — только эти на высокой ноте всхлипы — то ли слёзы, то ли смех — заставили меня осознать, что случилось плохое: должно быть, со мной, должно быть, убился. Вот точно также, только украдкой, плакала она, когда я лежал после операции в стальной сетке, плакала и целовала руки. — Любимый, ты мне уже кожу с шеи напрочь сорвал, кровь идёт, Лё-о-ошь, — кровь?! Я открыл глаза и вгляделся в мокрое от слёз лицо жены. — Очнулся! — воскликнула она, упала мне на грудь и взвыла, по-настоящему взвыла так, что сердце рухнуло в желудок и забилось, а в ушах зазвенело.

«Достигнут нижний аварийный уровень. Предупреждение. Объект Уварова Анастасия Михайловна. Объект Уваров Алексей Николаевич».

— Нас-тень-ка, с-вето-чек а-а-аленькый, — хотел произнести я, но изо рта вырвалось какое-то сдавленное мычание: неужели всё настолько плохо? Она повернула голову на моей груди и посмотрела в лицо, я дернулся, пытаясь приласкать, но она остановила меня криком.

— Нет-нет, лежи, любимый, не двигайся, — она погладила меня по руке, я с трудом разогнул сведённые судорогой пальцы, она забрала что-то у меня из горсти и куда-то побежала.

Я сморгнул — а она уже сидит у меня в головах с белым тонким фарфоровым поильником, поддержала под загривок, пристроила не державшуюся на плечах голову на сгиб руки…

Нет, это никуда не годилось, а самым страшным было то, что я не помнил, когда стало так плохо, не помнил и не мог спросить. Нет, эта женщина умела делать три вещи: петь, ласкаться и готовить, — даже больничная еда — куриный бульон — в её руках становилась вкусной. Она позволила мне сделать хороший глоток, положила в рот кусочек хлеба.

— Смотри, какие шарики я из картошки вырезала, как в ресторане, — проговорила она, поднесла к моему рту, вздрогнула всем телом и — «хнык, хнык, хнык» — решила подсолить. — Здесь такая кухня, такая посуда — я о таком мечтала, — говорила она сквозь всхлипы, её тело тряслось, а моя голова моталась из стороны в сторону. Будучи не в силах сдержать рыдания, она уложила меня на прежнее место, закрыла плотно сжатые губы дрожащей рукой и снова «хнык, хнык, хнык» — то ли слезы, то ли смех.

— Н-н-н, — мне с трудом далась первая буква её имени, она подняла на меня заплаканный взгляд. Что-то в ней изменилось — несмотря на слёзы, выглядела она прекрасно: то ли взгляд стал ярче, то ли воспользовалась-таки, чтобы меня порадовать, обычно презираемой косметикой… волосы вились легкими беспечными кудрями, плечи были обнажены, а державшаяся на грудях легкая блуза — как же она правильно называется — подчеркивала их полноту, аккуратно проглядывали сквозь ткань круглыми пуговками соски, и эта ложбинка… От съеденного в голове просветлело, звон прекратился, а жизнь приобрела смысл. — Н-н-н, — что я хотел сказать? Кажется, признаться в любви… Когда последний раз это делал и делал ли вообще? На ум не приходило ни одного ласкового слова. Её шею украшало широкое золотое колье, будто несколько змей сплелись вместе… Когда это я успел купить такое? Хорошо, что успел. Если встану на ноги, одену в золото всю — с ног до головы. Впрочем, золото не проблема, лишь бы носилось, а моя Настенька не надевала даже обручального кольца, хоть и купил я ей широкую «гайку», чтобы ненароком не забыла, что замужем. — Н-н-н, — я блаженно улыбнулся, она, заметив это, осторожно прикоснулась подрагивающими ладонями к вискам, прижалась к щеке — какая всё-таки нежная у неё кожа — впилась поцелуем в губы и полезла под рубашку: погладила нежными тёплыми руками плечи. — Н-н-н, — как же приятно, — только не останавливайся, хотел просить я, залезай на кровать или… на чём там я лежу. — Чёртова немота, с чего бы? Просить мою Настеньку было не нужно, она посмотрела мне в глаза и всё поняла сама: залезла на койку, мягко опираясь о плечи, так осторожно, очевидно опасаясь задеть больное, её пальчики подрагивали от напряжения… Я зажмурился от удовольствия на секунду, а когда открыл глаза, она стояла на коленках надо мной, широко расставив ножки. — Н-ннн, — я знал, что жена не любит раздеваться сама, не любит быть сверху, — ну что же, моя маленькая, придётся тебе помочь мне на этот раз, когда я так болен. Этот белый легкий комбинезон сорвал бы зубами, если бы мог, — не отпуская мои плечи, она выгнулась кошкой и принялась целовать торс, спускаясь ниже и ниже… — Только не останавливайся, только не… — её пробило, когда она уже добралась мне до пупа, она внезапно замерла, вздрогнула, зашлась сдавленным воем, упала мне на грудь и стиснула мою голову в объятиях. — Ну что же ты, маленькая? Ну что же ты, глупенькая? Моя хорошая… Н-н-н, — я не мог говорить, но ничто не мешало мне целоваться, когда её лицо прижималось к моему — этим я и занялся, глотая её слезы. Солёные, черт бы её побрал! Одежда, чёрт бы её побрал! Я поднял руки.