По дороге с облаками

— Капельница, милый!

— К чёрту капельницу!

Она приподнялась и посмотрела мне в лицо. Я улыбнулся и оглядел её ещё раз: Настенька, счастье мое, чудо мое... К черту боль, я поднял руку и стер влагу с её щеки, она приласкалась к руке и вскрикнула, заметив стекающую кровь, — милая моя, ненаглядная… светлая… Пока она приводила меня в порядок, я старательно прятал от неё изуродованное болью лицо, отвернувшись к окну: к высокому в пол окну, за которым в лучах солнца дрожали на лёгком ветру причудливые листья незнакомых мне деревьев, а чуть дальше играло бликами… море… Море?! От удивления я позабыл боль и повернулся к жене: солнце освещало её присевшую на краешек постели возле меня и привычно ласкающую руку, и… только тогда я разглядел, только тогда… как я мог не заметить этого раньше?! Точно такой же по рисунку толстый золотой браслет плотно охватывал моё запястье, а тонкая цепь тянулась от него к ожерелью на шее жены. Я дёрнулся, ошейник впился в её кожу, и струйка крови прочертила дорожку между грудей, она вздрогнула и тихонько застонала.

— Нас-тень-ка, Нас-тя, На-а-а, Н-н-н, — я забился на кровати, пытаясь встать, голову резануло болью. Нет, отчего? Я пытался вспомнить, что же случилось, помнил, как падал в кратер… что же случилось, как, почему… — Н-н-н.

В голове звенело…

«Превышен нижний аварийный уровень. Тревога. Объект Уваров Алексей Николаевич».

— Лёшенька, успокойся! Лёша, так нельзя. Лёша! Они придут. Не на-до! Любимый, милый мой! — она ласкала лицо.

— К-к-т… к-к-т, — воспроизводимые моим речевым аппаратом звуки невозможно было расшифровать, но ответ на мой немой вопрос предстал передо мной во плоти: невысокий человечек с серым безволосым лицом и огромными круглыми зелёными глазами в чёрном деловом костюме — что-то среднее между сильно увеличенной копией моего знаменитого Кыштымского тёзки и тем, как в американских фильмах изображают похоронных агентов — поставил на высокий столик в головах моей койки, которую я, наконец, определил как медицинскую кровать, чёрный чемоданчик и тонкими длинными пальцами стал ворошить его внутренности.

Моя жена отчаянно взвыла и, пытаясь скрыть мои метания и потуги за своим телом, проговорила, обращаясь к уродцу:

— Я не позволю вам прикоснуться к моему мужу и тем более сделать инъекцию, пока вы мне не объясните, что за лекарство собираетесь использовать.

Моя голова взорвалась болью, а тело прошило судорогой — жена застонала, обнимая меня.

«Требование объекта Уварова Анастасия Михайловна уточнить у объекта-эталона».

В моём сознании против воли всплыли воспоминания о недавнем больничном прошлом: шприцы, ампулы, операционная, палата, неподвижность и липкий ужас… Человечек протянул жене чемоданчик, и она принялась копаться в нём. Выбрав какие-то две ампулы и наполнив шприцы, она поцеловала меня в губы, прикоснулась ко лбу, посчитала пульс и… ввела иглу себе в вену.

«Действия объекта Уварова Анастасия Михайлова не поддаются логическому анализу. Превышен нижний аварийный уровень. Авария. Объект Уваров Алексей Николаевич. Уровень допуска не достигнут. Эксплуатацию продолжать».

— Господи! — нет, упоминание Бога — Настина исключительная прерогатива, но сейчас мне на ум не приходило ни одного ругательства. — Господи! — я был готов молиться на коленях кому и чему угодно, лишь бы всё обошлось.

Чёрный человечек оставил чемоданчик и исчез, жена лежала, не шевелясь, у меня на плече и прижималась покрытым испариной холодным лбом к моей щеке:

— Тиш-ш-ш, тиш-ш-ш… тиш-ш-ш, — её внезапно сделавшееся отсутствующим и равнодушным будто замерзшее лицо… Господи-и-и! Я твёрдо знал только то, что Бог не поможет, но… Нас-тень-ка-а-а! По моему лицу текли… слёзы… мои слёзы… не её. Её губы зашевелились. — Это был врач, — проговорила она, и я, всхрапнув, принялся целовать её лицо — всё, до чего мог дотянуться без разбора: лоб, брови, глаза, ресницы, переносицу, нос… — я не знал, смеюсь или плачу. — Это был врач, — повторила она, — хороший врач, просто очень странный, такой же странный, как и Никиткины учителя. Они приходят и занимаются с ним дни напролет: плаванием, гимнастикой… — Она судорожно схватила воздух ртом, и я заныл от страха. — Тиш-ш-ш, тиш-ш-ш…

«Кого она успокаивает?»

— А сейчас, ты знаешь? Наш сын собирает многослойный персептрон, собирает модель на компьютере, потом прошьёт как систему команд процессора и сделает несколько таких на кристалле. Ему интересно, он прибегает и хвалится новыми игрушками, кушает с таким аппетитом, а я… Лёша, я ставлю твою кровать под самую лестницу, а длины цепи всё равно не хватает, чтобы войти в комнату сына. Лёша, я даже убаюкать его не могу, он засыпает сам от усталости. Лёша! — она немного оживилась, и слёзы опять потекли по её лицу.

— Тиш-ш-ш, тиш-ш-ш… тишшш, — я понял, что мне тоже доступны эти звуки.

— Мы уже неделю здесь, в этом замке на берегу моря. Когда я очнулась, тоже была под капельницей. Врач… этот жуткий врач сказал, что это был рибоксин… Он долго смотрел на меня, когда я спросила его, что со мной, а потом сказал, что у меня слабое сердце и это рибоксин. А потом прибежал Никитка, показал игрушки и попросил покушать. Я видела маму, понимаешь, Лёша? Лёша, я видела маму! — она пошевелилась, потерлась носом о щёку. — Я попросила её обед приготовить, но она сказала, что идёт работать в сад. Я побежала за ней. Лёша, что это за дом… что это за сад… а дальше лес… самшитовый, кажется… воздух такой сладкий, плотный, хоть ложкой ешь, Лёш! А за лесом… за лесом… море, Лёш… Мама не стала готовить, а Никитка просит, я выкатила тебя из комнаты — мне никто не помог… а мама с тех пор не заходила в дом, всё в саду работает, я с балкона видела её спину. Лёш, в той комнате, где я очнулась, там чего только нет: столько тренажеров для тебя, массажная койка, кресло. Этот врач приходил не один и с тобой занимался, пока я не устроила истерику и не забросала его всем, что под руку попалось. А ты, Лёш, ты без сознания пальцами перебираешь и меня за цепь к себе подтягиваешь. Лёш, скажи мне хоть словечко, Лёш, хоть обматери, Лёш…

Она вздрогнула и отключилась. Я зашёлся криком, только в моем случае крик больше походил на блеяние или мычание. Этот чёртов ошейник! Я попытался вырвать цепь — золото хрупкое — но не тут-то было.

— Настенька, Настя… — трепал, тёрся носом, звал. Господи! Я кое-как уложил её поперек на свое тело, перекатился на бок и сверзился с кровати: неудачно, чёрт побери, — она оказалась снизу. Настенька! Слабый, просто тряпка — даже поднять не смог — сорвал простынь с постели, завернул и почти полз, приволакивая её за собой. Где Никитка, говоришь? Наверху? Забираем Никитку и уходим отсюда на х… Парадная лестница? Неужели мрамор? Дорого, богато и аляповато, а Никитка испугается, когда увидит таких родителей. Все равно сил нет подняться, я уселся на ступень, усадил жену на колени, в голове шумело, мозг бился о черепную коробку.

«Превышен нижний аварийный уровень. Авария. Объект Уваров Алексей Николаевич. Объект Уварова Анастасия Михайловна. Уровень допуска не достигнут. Эксплуатацию продолжать».

Этот чёртов голос в голове… допуски, посадки, персептроны… Чёрт бы их всех побрал! Нас-тень-ка! Никитка, сынок!

— Папа! Ты проснулся? Папа! — сын трепал меня по плечу. — Посмотри, что я собрал, папа! — Я вздрогнул, вспомнив, в каком виде должен был застать нас с матерью сын. Голову Никитки охватывал странный ободок, а над ним кружился квадрокоптер. — Я думаю круг! — воскликнул ребёнок, и машина послушно облетела его голову по окружности. Никитка улыбнулся и захлопал в ладоши. — Папа, это персептрон всем управляет, представляешь? Я научил его узнавать круг, потом научу распознавать…

Эта чёртова образина стояла позади моего сына и держала его за плечи тонкими серыми пальцами. Я зарычал, сбросил жену с колен, на четвереньках преодолел несколько ступеней и схватил сына за пояс — Никитка вскрикнул и засмеялся, принимая объятия за продолжение игры, — я схватил уродца за ногу и со всей силы рванул на себя. Гуманоид ударился головой о твёрдый камень лестницы и растёкся серой лужицей.

— Уровень допуска! На х… ваши тридцать, будет сотня! И будет, как я сказал! Прекратить эксплуатацию! — мир вокруг меня рушился, стягиваясь в маленькую серую лужицу, будто под потоками воды нарисованная картина стекала со стекла, стекло треснуло, и я упал в бездну. Я падал, отчаянно стараясь нащупать ногами опору и не отпустить драгоценный груз… Твёрдая поверхность оказалась под спиной внезапно, я лежал в грязи, что-то острое резало руки, а едва пробивавшийся через высокие заваленные мусором окна разрушенного завода, терявшейся в пыли луч освещал лицо. — Нас-тенька, любимая моя! Настенька! — Она оказалась рядом — в том же зелёном костюме химзащиты, открыла глаза, сделала судорожный вздох, я закрыл ей рот поцелуем и принялся ощупывать сына — Никитка тихонько ныл. — Страшный сон, мой ненаглядный, очень страшный сон, — повторял я, целуя маленькие ладошки. — Мы проснулись, и теперь всё будет хорошо, — я прижал к себе ребёнка и обратил взгляд на его мать: я должен был знать, что моя Настенька лупает глазами и дышит, — какой-то гад в форме Центроспаса подошёл к ней, посветил фонариком в лицо и принялся раздевать. — Э-э-э, — заорал я, спрятав от чужих взглядов личико сына, — не тяни туда руки, а то протянешь ноги!

Мужик ошалело замер, очевидно, удивившись моей реакции.

— Брось их, Лёха, эти ребятки сами справятся, лучше за этой х…ней следи, она, кажется, взбесилась…

— Вот-вот, — согласился я, — за х…ней следи, а нас не трогай, — я поднял мою лягуху за шиворот и поставил на ноги. Она пьяно покачивалась, пока не залезла мне под руку, обхватив резиновыми лапками за пояс. — Настенька, — всхлипнул я и, чтобы сдержать слезы, растрепал волосы на голове Никитки, — люблю тебя.

Сын, пожалев отца, крепче прижался ко мне. Должно быть, я всё-таки ревел, видел точно плохо, и мы пошли: Никитка ныл, Настя всхлипывала, должно быть, от счастья, всех троих качало, — а в моей голове отчего-то звучала обычная такая детская земная песенка: «По дороге с облаками, по дороге с облаками очень нравится, когда мы возвращаемся назад».