По дороге с облаками

Вот ты живешь, а он летит, твой "голубой метеорит"

Я(4), наконец, вырулил на относительно ровный участок дороги и вгляделся вдаль: знакомые трубы старой привычно дымившей ТЭЦ встали на горизонте, — родной город всегда встречал меня дымом… «И дым Отечества нам сладок и приятен», — да, конечно, а как же иначе, когда от Отечества остался только дым… Здесь уже не нужно было, напрягая спину, вглядываться в дорогу и объезжать колдобины, я вставил штепсель подаренного женой(5) массажного сидения в прикуриватель: дорогущая штука работала исправно, но функция подогрева — просто отвратно, и расслабился. Небо было светло-голубым — как же правильно называется этот цвет — лазоревым, ярко светило солнце, а не позволявший заснуть музыкальный фон уже дошёл до детских, скачанных для сына песенок. Чистый высокий голос заливался о чём-то инопланетном: «По дороге с облаками, по дороге с облаками…» — на небе ни облачка, только дым из труб старой ТЭЦ.

Нет, это никуда не годилось: спина давала о себе знать даже после операции по удалению грыжи, а воспоминания о том, как я спал, стоя на коленях, уложив голову на колени жене, стерлись и уже не ослабляли боль. Всё же костлявые у неё коленки — да неудивительно, если ничего не жрать. Нас-тень-ка, светочек аленький, да-да, именно «светочек», чтобы не возникало искушения воскликнуть: «Ах вот ты какой, цветочек!» — хотя это ничего и не меняет.

Даже руководящая должность не позволяла избежать этих длительных изматывающих командировок, и если так будет продолжаться дальше, то жена точно воспитает из Никитки бабу: нет, надо почаще забирать от неё сына, он уже и так слишком нежный. Невольно вспомнились прошедшие выходные, и усмешка на лице сменилась улыбкой: я забрал Никитку на целый день, она исстрадалась одна, настоялась у плиты и была необычно покладиста, а сын хорошо её «умыл», когда она, вся такая нежная, усадила его, уплетающего верхушку кулича, к себе на колени и решила расспросить:

— Куда ты ходил с папой, мой маленький?

«Как будто она не знает».

Сын повернул недовольную мордочку к матери.

«Нет, сколько раз можно ей повторять: сперва накорми, напои, в баньке попарь, потом спрашивай».

Некит был недоволен тем, что его отвлекли от важного занятия.

— Мы ходили на бокс, только папа не боксировал, — проговорил он и с жадностью набил рот пропитавшимся сладким сиропом мякишем.

— Значит, ты боксировал?

«Ну, оставь ребенка в покое и поешь сама, с молоком матери всосала или от деда-старовера унаследовала она эти временами накатывающие на нее домостроевские замашки?»

— И как же у тебя получалось?

Никитос деловито прожевал, проглотил и посмотрел матери в глаза:

— Подумай сама, мама. Вот как я рисую?

— Очень хорошо рисуешь, мой ненаглядный! — отозвалась она с готовностью, смерила меня уничтожающим взглядом, погладила сына по голове и поцеловала в висок.

«Это рисование — её блажь и очередной повод выставить эту раскоряку — хренов мольберт — посреди комнаты, на балкон теперь не выйти».

— Вот, я очень хорошо рисую, потому что хожу на курсы по рисованию. Как я могу боксировать, если хожу на курсы по боксу?

«Ну что? Поняла, как он боксирует!»

Лица жены и сына стояли перед глазами. На небе ни облачка, только дым старой ТЭЦ в морозном воздухе необычно холодной весны, дело к вечеру, дорога пуста, а солнце светит так ярко, что слепит глаза. Яркое, необычно близкое солнце: вот одно, а вот — второе, и это второе двигается по небу и падает на город, оставляя в дымных облаках горящий след… Я выжал педаль газа и сразу же пожалел об этом — машину слегка тряхнуло, и я благословил новые очки, которые вкупе с плотно сомкнутыми веками защитили мои глаза. Машина вильнула и едва не ушла в кювет, я каким-то чудом удержал руль, но это не заставило меня остановиться: над районом сгоревшего когда-то химзавода поднимался столп то ли дыма, то ли пыли, а в ушах стоял гул, птичий крик и странный звон, должно быть, от страха.

Я помню, как это чувство отчаяния заставило меня изо всех сил давить на газ, едва выровняв машину, и ехать, не заботясь о подвеске. Я, толком не припарковавшись, выскочил из машины, оглядел толпу перед подъездом — всегда сторонившейся широких народных масс жены-индивидуалистки ожидаемо здесь не оказалось — взлетел на четвёртый этаж, вставил ключ в замок, провернул, с силой распахнул дверь и вошёл. Она, в короткой пижаме, сразу же бросилась ко мне, прижимая к груди странный подрагивающий сверток из одеял, который я инстинктивно подхватил, а она зачем-то стала стягивать с меня куртку.

— Ты приехал! Ты видел? Ты слышал? — её широко распахнутые, выпученные от ужаса глаза придавали молодому лишенному искусственных красок чистому лицу детское выражение, которое вкупе с одеждой и встрёпанными волосами не позволяло сейчас дать ей больше семнадцати. — В Никитиной комнате звенели стекла — он сильно испугался, — я заглянул в сверток и встретил несчастный взгляд сына, в подтверждение слов матери Никитка вздрогнул, всхлипнул и вцепился пальчиками в мой свитер. — Это было землетрясение! — воскликнула она и сжала виски руками.

Нет, я тоже был напуган, но её граничащий с отчаянием страх, немая мольба о защите сына, который, высунувшись из одеяла, вис на вороте свитера и обнимал ножками за пояс, и этот запах дома — в квартире пахло пирогами и ненавязчиво-приятно её духами — придали мне сил. Я сбросил одеяло с сына, запахнул стянутую ею с плеч куртку, умудрившись застегнуть несколько пуговиц на спинке ребенка, и заорал:

— Если это было землетрясение, то почему ты с сыном до сих пор в помещении? Почему ты не одета?! Мозг вынесло? Дура! — жена покачнулась, моргнула и, получив способность выполнять команды, кинулась в комнаты. — Сперва еды собери, потом документы, тёплые вещи для Никитки… — она прошелестела в шерстяных носках и наполовину натянутых на бёдра джинсах в кухню, и я, приласкав сына, последовал за ней. Она выудила из закромов огромную коробку из-под торта и укладывала туда пирожки.

«Нет, никакого толка от её ученой степени: ни пользы, ни навара».

— Какие пироги? — заорал я, пытаясь привести её в чувство, — совсем с катушек съехала?! Консервы доставай, которые с матерью для дачи собираете! — она посмотрела мне в глаза, вытерла нос тыльной стороной ладони и всхлипнула.

«Ну да, я перегнул палку».

Я усадил сына на барный стул, втряхнул её в джинсы, застегнул ширинку, обнял её напряженные плечи и проговорил примирительно:

— Я сам пожрать соберу: документы, тёплые вещи и быстро уходим, — она поцеловала меня в шею, вытерла об меня влажное лицо, встревоженно оглядела сына и поспешила прочь по коридору, я проводил её шлепком по заду и вернул Никитку на прежнее место — так спокойней: ребенок, следуя примеру матери, тихонько ныл.

Я понятия не имел, где жена прячет запасы, ноющий на груди сын мешал лазить по шкафчикам, и, чтобы собраться с мыслями, я надкусил пирожок.

«Черт бы её побрал: с мясом — нашла время!»

Быстро затолкал пирожок в рот и засунул другой под куртку — цепкие пальчики отпустили мой свитер, и нытье прекратилось. Я легонько подбросил сына, чтобы он крепче обхватил меня, и заглянул Никитке в лицо:

— Ещё боишься? — он дожевал пирожок и отрицательно замотал головой. — Ещё будешь бояться? — я вновь подбросил его, Никитка всхлипнул и улыбнулся, похоже, из нас троих он был самым смелым. Я ещё раз оглядел кухню: в углу поблескивали осколки дедовой чашки, и на душе стало погано — расписанная пионами чашка размером в полведра считалась исключительно моей, а Некит получал разрешение попить из неё в качестве особого поощрения заслуг. Вот х…ня! На плите стояла кастрюля с супом, чайник и сковородка с бефстроганов — и я понял, что очень голоден. Никитка тоже, успокоившись, поблёскивал из-под куртки явно голодными глазами. Я открыл кастрюлю — чёрт бы её побрал, рассольник с потрошками, ещё горячий, — снял половник с крючка, черпанул и жадно, обжигаясь, выхлебал сразу половину, выхлебал бы и вторую, но из половника неудобно, и гущина падает мимо рта.

— Я принесла тебе сумку, банки складывать, — её рука протолкнула спортивную сумку в кухню и сразу же исчезла. Я достал две эмалированные миски, заполнил их всклянь и поставил на барную стойку.

Когда она, уже в моём старом, сидевшем на ней как платье вытянутом свитере, вошла, толкая перед собой хозяйственную сумку с бельём, мы с сыном дружно трескали суп с пирожками — этот факт добил её окончательно. Она упала на свободный стул, закрыла лицо руками и то ли заплакала, то ли засмеялась.

«Я никогда не мог понять, когда она плачет, а когда смеётся — оба эти действия сопровождались одинаковыми звуками и внешними признаками».

— Поедем на дачу, — говорила она сквозь дрожь и надрывные всхлипы, — заберём маму с рассадой и поедем на дачу, дрова есть, если тот дом обрушится, мы не погибнем. Хорошо, что я не позволила тебе сделать из дедовского погреба выгребную яму…

— Ну да, теперь хрен знает, как дерьмо выкачивать, а если зальёт… — уточнил я и облизал ложку. Никитка дожевал и в точности повторил мой жест.

— Заберём маму и поедем на дачу, — повторила она и обратила на меня взгляд наполненных слезами глаз.

— Ну хорошо, поедем к твоей маме, — согласился я, повернулся к плите и зачерпнул мясо из сковородки.

«Вкусно, черт бы её побрал, язык можно проглотить!»

Она, опираясь о стол так, будто готова потерять сознание, на полусогнутых добралась до меня и упала в объятия:

— Я так ждала!

«Ну, как будто я не понял — не дурак же, был бы дурак — не понял».

— Лё-о-ошь! — она уселась мне на колени и, запустив руки в мои волосы, принялась целовать в ухо.

«Ведь и ребенка так ласкает, точно с ума сошла».

Я отстранился, коротко поцеловал её в щеку и прошептал:

— Продолжишь в том же духе, и о визите к матери можешь забыть — дело к ночи.

Впрочем, с моих колен её сдуло не этими словам, а громким и настойчивым звонком в дверь.

— Мама! — закричала она и бросилась в прихожую.

Я подхватил Никитку на руки — всё-таки так спокойней — и пошел за ней.

Доносившийся из прихожей голос точно не принадлежал тёще.

— Анастасия Михайловна? — за дверью стоял субтильного вида парнишка(6) и точно так же, как недавно моя жена на меня, пучил на неё свои по-восточному узкие глазки. — Уварова Анастасия Михайловна? — Настя от неожиданности и недавнего потрясения, похоже, окончательно потеряла дар речи, и последнее, что могло прийти в голову здоровому человеку, — это обратиться к ней, одетой в эти джинсы и старый вытянутый свитер, по имени и отчеству. Я тоже с пятилетним ребёнком на руках едва ли что-то внушал своим видом.

— Прочь пошёл! — шикнул я на парнишку, тот вздрогнул, но продолжал повторять имя и отчество моей жены, пока она не отозвалась:

— Что вы хотели?

— Владилен Георгиевич(7) просит вас незамедлительно выйти на работу с соответствующей оплатой сверхурочных.

— Незамедлительно?! — заорал я. — Что значит незамедлительно? Слышь придурок, передай этому козлу, что с такой работой моей жене никаких денег не надо, а продолжит в том же духе…