Лето с Прустом

* * *

В самом начале Комбре на первом плане оказывается тело. Мы читаем об ощущениях героя, проснувшегося в незнакомой комнате. Такое случалось со всеми: при пробуждении не понимаешь ни кто ты, ни где ты. Каждое утро мы вновь обретаем свое тело и поселяемся в нем, но какое-то мгновение не осознаем свою идентичность. Такие же трудности, как при пробуждении, возникают у нас, когда мы вступаем в роман. Поначалу мы не понимаем, где мы, затем постепенно начинаем себя осознавать. Это рассуждение о теле, мужском теле, было новаторским. Непроизвольная память – это память тела в противоположность памяти рассудка. В Поисках автор критикует рассудок, противопоставляет ему интуицию. Герой пробует мадленку и предчувствует новую реальность, так как этот вкус приводит его в восторг. Это будет объясняться еще на тысячах страниц, но мы уже знаем, что счастье воспоминания постигается через тело.

Так значит, что-то противится полному разрушению нашего бытия и нашего тела: это те самые обрывки существования, что дарят рассказчику ощущение счастья. Сталкиваются два времени. Настоящее и прошлое вступают в конфликт, и в результате время, в котором оказывается герой, уже и не настоящее, и не прошлое, а просто время как оно есть. Может быть, это столкновение и есть та самая «конвульсивная красота»[6] сюрреалистов или та, о которой грезил Бодлер, призывая современность извлечь вечную красоту из красоты мимолетной и эфемерной? На этом Пруст строит метафору, это движущая сила его стиля: сперва столкновение, затем синтез, «звенья цепи, необходимые для хорошего стиля». Пруст – романтик, возможно, даже последний романтик.

В Поисках после рассказа о разочаровании и потере следует обещание не столь мучительного будущего. Обретенное время повествует об искуплении прошлого, когда время будет явлено в чистом виде и законы времени окажутся преодолены. Рассказчик наконец освободился от времени, он «вне времени», но затем в Бале масок он вновь погружается во время, оказавшись перед всеми этими масками, отмеченными возрастом, болезнями, старостью, приближением смерти. Один лишь рассказчик, вернее, одна лишь литература сможет избавиться от времени. Эта патетическая, метафизическая, трансцендентная концепция литературы восходит к XIX веку. Поиски – последний великий мессианский роман XIX века, и завершается он надеждой.

Поиски не исчерпываются лишь размышлением о времени, это еще и романтический роман, зачастую комический, но не философский. В основе книги – теория памяти, но Поиски читают и любят просто потому, что это великий романтический роман. В 1908 году, в самом начале работы над книгой, Пруст сделал в одной из своих тетрадей трогательную запись. Он задавался вопросом, что лучше написать на основе своих представлений о времени и о памяти: роман или философское эссе? «Я романист?» – с тревогой вопрошает он. Удивительнее всего то, что книгу эту нельзя свести ни к одному жанру. Это роман с множеством персонажей, которые развиваются и обладают необычайной выразительностью: Шарлюс, Сванн, бабушка, Альбертина… – забыть их невозможно, и в то же время книга заставляет думать о жизни, о смерти, о любви, о времени, о возрасте, о памяти, а еще там есть политика, военное дело, сплетни… Это серьезная книга, но на ее страницах много смеются.

В Обретенном времени рассказчик, проходя через двор особняка Германтов, спотыкается на неровных каменных плитах, напомнивших ему плиты площади Святого Марка в Венеции. Вот размышления, вызванные этими воспоминаниями.

Сколько раз в жизни действительность меня разочаровывала, потому что в тот миг, когда я ее воспринимал, воображение, единственный мой орган, способный наслаждаться красотой, не замечало ее в силу неизбежного закона, позволяющего нам воображать только то, чего с нами нет. И вот внезапно действие этого сурового закона ослабилось, приостановилось благодаря чудесной уловке природы, под действием которой любое впечатление – звяканье вилки, стук молотка и даже шероховатости мостовой – вспыхивало одновременно в прошлом (где мое воображение могло им наслаждаться) и в настоящем, так что чувства мои, сию минуту потрясенные звуком или прикосновением, добавляли воображению реальность, существенность, всё то, чего оно обычно бывает лишено, и благодаря этому фокусу мне удавалось на один-единственный миг уловить, осознать, задержать нечто как правило непостижимое: частицу времени в его чистом виде. Существо, возродившееся во мне, когда я, дрожа от счастья, услыхал звук, похожий и на звяканье ложечки о тарелку, и на стук молотка по колесу, и на неровный шаг по мостовой во дворе Германтов и перед баптистерием Святого Марка, – это существо питается только сутью вещей, только в ней оно обретает жизнь и блаженство. Оно чахнет, пока наблюдает настоящее, в котором органы чувств не могут подарить ему счастье, пока созерцает прошлое, иссушенное его разумом, и чает грядущего, которое по его воле строится из осколков настоящего и прошлого, притом что по его воле из этих осколков вычищается вся правда жизни, а сохраняется только то, что нужно по ее разумению, что годится для чисто человеческих, утилитарных целей. Но как только прежде слышанный звук или запах, который ты вдыхал когда-то, долетят до тебя снова, долетят сразу из прошлого и из настоящего, не сиюминутные, но реальные, не абстрактные, но идеальные, сразу же проступит на поверхность неизменная суть вещей, которая обычно прячется от нас, и проснется наше истинное я, то, что, казалось, давно уже умерло, но на самом деле оживает, вкусив снизошедшей к нему божественной пищи. Минута, ускользнувшая от хода времени, оживила в нас ускользнувшего от хода времени человека, проживающего эту минуту. И ясно, что человек этот верит в свою радость, даже если в простом вкусе мадленки, рассуждая логически, нет никаких причин для радости, и ясно, что слово «смерть» ничего для него не значит: разве может он, выскользнувший из времени, опасаться будущего?

II. Персонажи Жан-Ив Тадье