Лето с Прустом

* * *

В Содоме и Гоморре взгляд рассказчика однажды оказывается прикован к парящему в небе аэроплану. Исчезающий за облаками силуэт машины с «золотыми крыльями» наполняет сердце необъяснимой грустью. Эта мимолетная картинка отсылает к конкретному эпизоду жизни Пруста: смерти в авиакатастрофе Альфреда Агостинелли, его возлюбленного, одного – если не главного – из прообразов Альбертины Симоне.

Писатель встретил его в Кабуре. В ту пору молодой человек был шофером такси и к Прусту явился гораздо позднее, в 1913 году, в поисках работы. Пруст предлагает ему место секретаря и даже селит в своей квартире на бульваре Осман. Но в один прекрасный день Агостинелли сбега́ет, чтобы стать летчиком, и берет себе имя «Марсель Сванн». Страстно увлеченный авиаспортом, он не слушается инструкторов тренировочного центра, летит над морем, и его самолет вследствие неисправности падает в море. Агостинелли не умеет плавать и тонет. Пруст, к тому времени уже приступивший к созданию образа Альбертины, решает придать этому персонажу черты Агостинелли. В самом начале он предполагал, что рассказчик испытает большую любовь к девушке, которую хотел назвать Марией. Но его встреча с Агостинелли всё перевернула.

Всё, что пережил Пруст, попало в роман – разумеется, в преображенном виде, но всё без остатка. Решив воплотить пережитую им страсть, писатель не довольствуется тем, что превращает молодого человека в девушку. Он прекрасно знал женскую психологию и очень много общался с женщинами. Да, Альбертина женщина, но она бисексуальна. Она живет с рассказчиком, однако мы постепенно понимаем, словно в мире фантазий Пиранделло, где ни в чем нельзя быть уверенным наверняка, что у нее бывают романы с другими женщинами, например с Андре, очаровательной девушкой, с которой рассказчик тоже знаком по Бальбеку.

Альбертина, с которой мы впервые встречаемся на молу Бальбека, неоднократно будет возвращаться на страницы Поисков; это, если можно так выразиться, самый «повторяющийся» персонаж романа. При этом, как ни странно, она далеко не сразу обретает очертания и перед нашим взором, и, возможно, под пером Пруста. Она так и останется непостижима до самого конца. Рассказчик будет мучительно страдать от невозможности узнать о ней правду: в этом и состоит своеобразная красота персонажа. Да и читатель или читательница тоже не могут по-настоящему ее понять. Что же касается женской гомосексуальности, здесь дает о себе знать пристрастие Пруста к симметрии. До этого был «Содом», теперь «Гоморра», явленная через эту девушку, в чем-то неуловимо похожую на юношу. Пруст, как и Фрейд, полагает, что в нас есть и мужское, и женское начало. Альбертина не одна, есть множество Альбертин, которые не дают рассказчику обладать ею в полной мере. Следовательно, их любовная связь невозможна: всякий раз, когда ему кажется, будто он проник в ее тайну, она ускользает от него, особенно во сне. Девушка умрет, забрав свою тайну с собой, и рассказчик уже после ее кончины предпримет поразительное расследование, которое ни к чему не приведет. Тайна Альбертины так и останется тайной. Любила ли она женщин? Или на самом деле любила мужчин? Читатель этого не узнает. Но самые прекрасные персонажи – как раз те, которых мы не разгадаем до конца, которые сохранят свою тайну. Вот почему Пруст так любил Пеллеаса и Мелизанду[9]. Он многократно цитирует фразу Голо: «Правды более не говорят». Вот что такое прустовская правда: она есть, но узнать ее нельзя.

В Пленнице Альбертина живет в парижской квартире рассказчика. Как-то вечером она засыпает на его постели, а рассказчик внимательно наблюдает за нею…

Чудесно было вечерами болтать с Альбертиной, играть с ней, но слаще всего было смотреть на нее спящую. Пускай она щебетала или играла в карты с той естественностью, которую никакая актриса не сумела бы изобразить, но только во сне она достигала наивысшей естественности. Волосы, обрамляя ее розовое лицо, покоились рядом с ней на постели, и подчас какая-нибудь отдельная прямая прядка располагалась по тому же закону перспективы, что и хрупкие, бледные фантастические деревья на заднем плане вдохновленных Рафаэлем полотен Эльстира. Губы Альбертины были сомкнуты, зато с того места, откуда я на нее смотрел, казалось, что ее веки почти не соприкасаются, так что даже непонятно, спит ли она на самом деле. И всё-таки эти опущенные веки сообщали ее лицу цельность, которой глаза не нарушали. Некоторые лица обретают непривычные красоту и величие просто-напросто потому, что никуда не смотрят. Я испытующе смотрел на глаза Альбертины, распростертой у моих ног. Иногда по ней пробегал легкий необъяснимый трепет: так неожиданный порыв ветерка на мгновение колышет листву. Она касалась своих волос, но ей не удавалось сделать то, что хотелось, и она тянулась к ним опять и опять последовательными, осмысленными движениями, и я был уверен, что сейчас она проснется. Ничего подобного: она вновь успокаивалась и не думала просыпаться. Теперь она лежала неподвижно. Руку она так по-детски простодушно клала на грудь, что, глядя на нее, я с трудом подавлял улыбку, какую вызывают у нас серьезность, безмятежность и грация маленьких детей. Я знал, что в одной Альбертине уживается много разных, и мне казалось, что я вижу, как рядом со мной спят разные Альбертины. Ее брови, изогнутые совсем не так, как я привык, окружали округлые веки, словно мягкое гнездышко зимородка. На ее лице покоились племена, атавизмы, пороки. Каждый раз, когда голова ее укладывалась по-другому, она являла мне новую женщину, о которой я часто и не подозревал. Я словно обладал не одной, а бесконечным множеством девушек. Ее дыхание, постепенно всё более глубокое, теперь мерно колебало грудь, а руки, скрещенные на груди, и жемчужины по-новому укладывались при каждом движении, как лодки, как швартовые цепи, качающиеся на волнах. Теперь я чувствовал, что ее сон достиг глубины, что я не запнусь о подводный камень сознания, ведь его накрыло многоводное море глубокого сна, – и решительно бросался на постель, вытягивался рядом с ней, одной рукой обнимал за талию, касался губами щек и сердца; потом моя свободная рука ложилась на ее тело и тоже приподнималась и опускалась, как жемчуг, от дыхания Альбертины, и сам я легонько шевелился от ее мерного дыхания: я отплывал в сон Альбертины.

III. Пруст и его мир Жером Приёр