Славянская мифология. Словарь справочник

Мироощущение человека — само миф и одновременно начало каждого мифа. Миф есть присутствие человека в мире, распространяемое на весь мир. Миф реален, потому что для человека нет ничего реальнее его мироощущения. В то же время как раз из мифа явствует, что миф не может быть совершенно ошибочным, превратным или ложным. Руководствуясь мифами, человеческий род просуществовал тысячелетия, досуществовал до нашего времени и намерен дальше существовать. Это опять-таки вопрос, что достовернее информирует человека о мире, миф или современная наука, в особенности, если наука не сознаёт своего собственного мифического корня. Так или иначе тоска по мифу — существеннейшая примета современной духовной жизни, и жизненно важно отличать подлинный миф от его низкопробного суррогата. Миф многозначен именно потому, что он по своей природе не способен вводить человека в заблуждение. Говорят, что язычество — это многобожие, но боги являются богами, ибо у них есть нечто общее: их божественность. Эта божественность едина, и отдельные боги, как и вообще все существа, — лишь ее проявления. Таким образом, естественная религия человечества — пантеизм, отождествляющий все существующее с божеством, а поскольку божественно все существующее, оно не может не включать себя и человека, говорящего о себе: «я». Следовательно, по крайней мере одна из формул пантеизма: «мир — это я».

Нечто подобное мы находим в древнейшем памятнике индийской мысли, в «Чхандогья Упанишаде». Мудрец Уддалака Аруна говорит своему сыну Шветакету: «И эта тонкая /сущность/ — основа всего существующего, То — действительное, То — Атман. Ты — одно с Тем, Шветакету» (Чхандогья Упанишада, Москва, 1992, с.115). «Tat tvam asi» на санскрите буквально означает: «Ты еси то». Но если ты есть то, а «то» есть основа всего существующего, то ты и я тоже (то же), и я, собственно, не к тебе обращаюсь, а к самому себе: я — это ты, ты — это я, я основа всего существующего, мир — это я. Такова истина, расположенная у истоков индийской мудрости и, может быть, у истоков философии вообще. Это тоже миф, но миф, опровергающий другие мифы или, по крайней мере, рассматривающий их как нечто вспомогательное, вторичное по отношению к самому себе. Однако три санскритских слова можно понять и совсем иначе.

Если ты есть то, а то — это я, значит не только «то» (то есть все или мир) — это я, но и я — это мир, то есть я — то, я — оно, и оно — я. Тогда в пантеистической формуле начинает преобладать третье лицо (оно), и если первое прочтение пантеистической формулы можно назвать пантеизмом первого лица, то наряду с ним различается пантеизм третьего лица: весь мир (и я в том числе) оно, Ding an sich, как сказал Кант, вещь как таковая, вещь, о которой ничего не известно, кроме того, что она есть. Это основополагающий миф западной культуры; он распознается уже в древнегерманской мифологии, например, в золоте Рейна, которому Рихард Вагнер посвятил свою знаменитую тетралогию «Гибель богов». Название это характерно. В основе великих пессимистических теорий лежит, как правило, именно пантеизм третьего лица, опровергающий личность безликим, неопределенным «оно», подобным слепой злой воле в философии Шопенгауэра.

Вероятно, уже во втором тысячелетии до Рождества Христова произошел великий религиозный раскол между двумя ветвями арийского племени, индийской и иранской. Благие божества древних индийцев, именуемые «дэва», оказались для иранцев грозными зловещими дэвами, а злые демоны индийцев асуры стали почитаться иранцами как благие существа. Их возглавляет Ахура-Мазда, в западноевропейской транскрипции Ормузд, которому вечно противостоит злобный Ангро-Манью или Ариман. Последствия этого великого раскола до сих пор сказываются в духовной жизни человечества. Именно иранской традицией мир стал пониматься как вечное противостояние света и тьмы, Ормузда и Аримана, из которых ни один не может окончательно взять верх над Другим.

От своих предков или сородичей-скифов славяне унаследовали именно иранскую мифологическую традицию, нашедшую свое выражение в славянском мифе об извечной борьбе Белобога с Чернобогом, однако славянский гений не удовольствовался иранским дуализмом, усматривая в раздвоении нечто само по себе злое, враждебное жизни, единой в своей основе. Поэтому рядом с Белобогом и Чернобогом появляется еще одно божество Троян, загадочное, как все славянские божества. Трояна сопоставляют или даже отождествляют с другим славянским божеством Триглавом, так что имя Троян очевидно свидетельствует о триедином существе этого бога. Трояна соотносят также с иранским божеством Траэтаной, победителем злого дракона. Таким образом триединство для славянского гения не означает примирения между светом и тьмой. Свет торжествует над тьмой, ибо свет — это созидательное триединство, а тьма ординарна, одинока в своем бессмысленном хаотическом приумножении. Светоносная икона Андрея Рублева свидетельствует о том, с какой радостной готовностью воспринял и запечатлел славянский гений православную Троицу, будучи подготовлен к ее восприятию родным языком и якобы языческим именем «Троян». В исконно славянском имени Даждь-бога явственно слышится православная молитва «Отче наш»: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». В имени «Сварог» угадывается «Саваоф». Имя «Хоре» воспринимается как аббревиатура имени «Христос». Традиционная академическая лингвистика воздерживается от подобных сопоставлений, но язык живет своей жизнью; он не только сообщает, но и возвещает, пророчествует. Трудно даже вообразить себе, чтобы кто-нибудь сопоставил непреклонного аскета, пустынника Иоанна Предтечу с веселым богом плодородия и чувственной любви, а русский язык это делает, сочетая обоих в едином образе Ивана Купалы, без которого невозможно представить себе русскую культуру. В своем сказочном преломлении этот образ предстает перед нами Иваном-дураком, давним символом русского человека, подтверждающим слова апостола Павла: «…немудрое Божие премудрее человеков, немощное Божие сильнее человеков» (Кор. 1, 1,25). Святая Параскева Пятница, предвосхищенная языческим божеством Макошь или Мокошь, преображает своим участием благолепную повседневность народной жизни и выступает как таинственная сподвижница святого князя Александра Невского. Отсюда видно значение имени для мифа. Собственно, в славянской мифологии имя и есть миф, проигрывающий в подробном, «прозаическом» пересказе. Достаточно сказать «Стрибог», «Даждьбог» или «Купала», чтобы внутреннему созерцанию явился вещий образ. Славянская мифология наряду с другими мифологиями, но при этом, быть может, как никакая другая, подтверждает вывод А.Ф. Лосева: «Миф есть имя». («Из ранних произведений», с.579). Под разными именами почиталось на Руси единое Божественное начало, а в звуках этих имен угадывалось истинное Божье имя.

«Что в имени тебе моем?»» — спрашивает Пушкин, но из его же стихотворения явствует: мое имя есть я сам. Имя — им я, я по отношению к другим «я», к Богу и даже ко мне самому. Мое имя есть миф, которым, в котором я живу и который определяет мою жизнь. Через мое имя печется обо мне мой ангел, святой, имя которого я ношу и чье житие так или иначе влияет на мою. жизнь. Я обращаюсь к другому, называя его по имени так же, как другой называет по имени меня. Таким образом, в имени «я» совпадает с «ты». Славянская мифология имен позволяла обратиться ко всему в мире или ко всему миру на «ты», так что обособленное «я» как бы исчезало в «ты». Этот пантеизм второго лица предвосхитил позднейшую православную соборность. Этим «ты» снимается гибельное одиночество человека в мире, хорошо знакомое западной культуре, ужасавшее, например, Паскаля, с его мифом о мыслящем тростнике. Ища своих корней, каждый из нас ищет самого себя, то есть, свое «ты» во времени, там, где оно соприкасается с вечностью. Углубляясь в свое происхождение, мы не находим ничего, кроме имен, но не забудем, что, произнося каждое из них, мы говорим: «Мир — это Ты…»

В.Микушевич

СЛАВЯНСКИЕ БОГИ