Змея, крокодил и собака

Как только мы пробились сквозь толчею на железнодорожном вокзале и нашли места в поезде, Эмерсон расслабился, но ни одна из моих попыток завязать беседу не пришлась ему по вкусу.

– Я надеюсь, что с бедным парнем, потерявшим сознание на суке, всё будет в порядке, – предприняла я первую попытку. – Тебе следовало позволить мне осмотреть его, Эмерсон.

– О нём позаботятся его… приятели, – отрезал Эмерсон.

Через некоторое время я попыталась снова:

– Наши друзья будут удивлены, обнаружив, что мы уехали! Хорошо, что многие из них пришли сегодня утром, чтобы выразить своё беспокойство. – Эмерсон хмыкнул.

– Склонна полагать, что теория Невилла была правильной, – продолжала я. – Он так забавно выразился: «Какие-то молодые люди, возбуждённые вином и вдохновлённые вашим очарованием, миссис Э., разыграли глупую шутку».

– А моё очарование вдохновило трёх молодых парней в саду, – отпарировал Эмерсон с невыразимым сарказмом.

– Но эти события могли быть чистым совпадением.

– Чистый вздор, – проворчал Эмерсон. – Пибоди, почему ты настаиваешь на том, чтобы публично обсуждать наши личные дела?

Единственными пассажирами в вагоне были несколько немецких студентов, громко болтавших на своём родном языке, но я поняла намёк.

К тому времени, как мы добрались до Рикки, мой энтузиазм немного потускнел. Тьма была полной, и мы оказались единственными не-египтянами, которые высаживались там. Я наткнулась на камень, и Эмерсон, чьё настроение заметно улучшилось (in inverse ratio[90] к моему), схватил меня за руку.

– А вот и он. Привет, Абдулла!

– Мне бы следовало догадаться, – пробормотала я, увидев в конце маленькой платформы белую фигуру, похожую на призрак.

– Совершенно верно, – весело подтвердил Эмерсон. – Мы всегда можем рассчитывать на доброго старого Абдуллу, а? Я послал ему сообщение сегодня днём.

После обмена положенными приветствиями – не только с Абдуллой, но и с его сыновьями Фейсалом и Селимом и племянником Даудом – мы уселись на ослов, уже ожидавших нас, и отправились в путь. Как, к дьяволу, эти животные видели, куда идут, я не знаю. И, конечно, не поняла даже после того, как поднялась луна – убывающий месяц едва светил. Усидеть на осле, когда он переходит на рысь, не так-то просто. У меня сложилось чёткое впечатление, что нашим ослам не по душе ночная поездка.

После ужасно неудобной езды по возделываемым полям я увидела проблески огня на краю пустыни. Там нас встретили двое мужчин. Маленький лагерь, который они соорудили, выглядел лучше, чем обычные результаты усилий Абдуллы в этом направлении. Я с облегчением увидела, что для нас уже поставлена подходящая палатка, и приятный аромат свежезаваренного кофе достиг моих ноздрей.

Эмерсон стащил меня с осла.

– Помнишь, когда-то я угрожал схватить тебя и утащить в пустыню?

Я перевела взгляд с Абдуллы на Фейсала, затем на Дауда, на Селима, на Махмуда, на Али, на Мохаммеда, стоявших вокруг нас с сияющими лицами.

– Ты такой романтик, Эмерсон, – ответила я.

Однако на следующее утро я вышла из палатки в гораздо лучшем расположении духа, и сцена, открывшаяся передо мной, пробудила к жизни забытую дрожь археологической лихорадки.

Мейдум – одно из самых привлекательных мест в Египте. Остатки кладбища располагались на краю низкого утёса, знаменовавшего начало пустыни. К востоку изумрудный ковёр обрабатываемой земли тянулся к реке, воды которой окрашивали нежно-розовые лучи восходящего солнца. На вершине утёса прямо в небо рвалась пирамида, хотя следует признаться – не очень похожая на классические образцы. Египтяне называют её Эль-Харам эль-Каддаб – «Ложной пирамидой», поскольку она больше напоминает квадратную башню из трёх уменьшающихся ярусов. Когда-то их было семь, как у ступенчатой пирамиды[91]. Углы между ярусами раньше были заполнены камнем, создававшим гладкий уклон, но и сами камни, и верхние этажи уже давно рухнули, обрамляя гигантскую гробницу обломками и развалинами.

Как и на пирамидах Дахшура и Гизы, на ней не было имён. Я никогда не понимала, почему правители, затратившие столько трудов, чтобы возвести эти грандиозные строения, не удосужились высечь на них свои имена, ибо смирение не являлось характерной чертой египетских фараонов. Равно как оно нехарактерно для туристов – что древних, что современных. Как только изобрели великое искусство письма, часть людей принялась использовать его для уничтожения памятников и произведений искусства. За три тысячи лет до нашего времени некий египетский турист приехал в Мейдум, чтобы посетить «великолепный храм царя Снофру», и оставил надпись (или граффито[92]) об этом на одной из стен храма[93]. Известно, что у Снофру было две гробницы. Мы работали в одной из них – северной пирамиде Дахшура[94]. Питри, обнаруживший вышеуказанное граффито, решил, что этот храм – вторая пирамида Снофру.

– Чушь, – высказался Эмерсон. – Одно граффито не является доказательством принадлежности. Храму было уже тысяча лет, когда мошенник посетил его. Экскурсоводы той далёкой эпохи были столь же невежественны, как и нынешние. Обе пирамиды Снофру находятся в Дахшуре[95].

Когда Эмерсон выражается в подобном догматическом тоне, немногие осмеливаются ему противоречить. Я – одна из этих немногих. Но поскольку я была с ним согласна, то возражать не стала.

В течение следующих двух дней мы занимались обычными захоронениями. Они располагались группами к северу, югу и западу от пирамиды, поскольку обрабатываемая земля на востоке, естественно, для могил не годилась. От добровольных помощников не было отбоя. Впрочем, я и не ожидала, что останусь наедине с Эмерсоном. Чужестранцы вечно привлекают местных жителей, вымогающих бакшиш (подарок, чаевые), желающих наняться на работу или же просто удовлетворяющих своё любопытство. Они появились с первого дня, стоило нам сесть за завтрак, и после беседы с ними Эмерсон нанял несколько человек работать под руководством Абдуллы.

Я всегда говорю: если у вас нет пирамиды, то лучше всего поработать в хорошей глубокой могиле. Все пирамиды были окружены кладбищами – гробницы придворных и князей, дворян и высокопоставленных чиновников, удостоенных привилегии вечно пребывать в непосредственной близости от бога-царя, которому они служили при жизни. Эти гробницы Старого Королевства назывались мастабы, потому что их надстройки напоминали плоские, скошенные скамьи, располагавшиеся близ современных египетских домов[96]. Надстройки эти, сооружённые из камня или глиняного кирпича, часто обрушивались или превращались в бесформенные насыпи, но меня они не интересовали. Под мастабами находились шахты и лестницы, спускавшиеся глубоко в скалу и завершавшие путь в погребальной камере. В некоторых гробницах побогаче имелись подземные ходы – почти такие же восхитительно тёмные, извилистые и заполненные летучими мышами, как и в пирамидах.

Эмерсон очень любезно позволил мне войти в одну такую гробницу (поскольку знал, что я всё равно так и поступлю).

Крутой наклонный скат при входе высотой всего в четыре фута был завален мусором. Он заканчивался шахтой, куда мне пришлось спускаться с помощью верёвки, удерживаемой Селимом, который по настоянию Эмерсона последовал за мной. Обычно для такой работы я использовала Селима, так как он был самым молодым и стройным из опытных рабочих. Постоянно обнаруживались узкие коридоры, через которые большое тело не могло протиснуться. А низкие потолки создавали трудности для высоких людей. Эмерсона не привлекали подобные гробницы – он постоянно ударялся головой и застревал в проходах.

Но я не должна позволить энтузиазму увлечь меня подробными описаниями, которые заставят читателей заскучать. И не так уж эти события важны для моего повествования. Достаточно сказать: когда я, задыхаясь, поднялась наверх (воздух в самых нижних помещениях таких гробниц исключительно жаркий и спёртый), покрытая какой-то смесью из пота, каменной пыли и помёта летучих мышей, то едва могла выразить свой восторг:

– Это было восхитительно, Эмерсон! Конечно, настенная роспись низкого качества, но среди обломков в погребальной камере я нашла обломки дерева и льняной одежды. Я уверена, что мы должны...

Эмерсон ждал у входа, чтобы вытащить меня. Как только это произошло, он поспешно отступил, сморщив нос:

– Не сейчас, Пибоди. Это был просто осмотр. У нас нет ни рабочей силы, ни времени на раскопки. Почему бы тебе не развлечься пирамидой?

Так я и поступила. Пирамида оказалась по-своему довольно приятной, хотя проходы не были настолько широкими или интересными, как в памятниках Гизы и Дахшура. Те, кто открыл эту пирамиду, обнаружили, что она, подобно другим, полностью разграблена ещё в древности.

На следующий день к полудню появилось ещё одно дополнение, благодаря чему мы превратились во что-то вроде небольшой толпы – пара из тех, кого Эмерсон называет проклятыми туристами. Впрочем, он немного оттаял, когда один из них представился как герр Эберфельт, немецкий учёный, с которым Эмерсон переписывался. Он был ожившей карикатурой на пруссака: с моноклем в глазу, жёсткий, как доска, и исключительно официальный в обращении.

Его сопровождал один из учеников – герр Шмидт, приятный, полноватый молодой человек. Он был бы очень красив, если бы не уродливый дуэльный шрам, обезображивавший щёку. Немецкие студенты очень гордятся такими шрамами, считая их свидетельствами мужества, хотя в действительности это просто глупость. Мне говорили, что студенты даже применяют различные болезненные и антисанитарные методы, предотвращая заживление ран, чтобы шрамы выглядели как можно заметнее. Манеры господина Шмидта, в отличие от лица, оказались безупречны. Он обратился ко мне на неуклюжем, но восхитительном английском языке и с величайшей охотой принял приглашение на чашку чая. Однако Эмерсон настоял на том, чтобы показать немцам весь участок, и молодой человек послушно последовал за своим начальником.

Я закончила пить чай и собиралась пойти за ними, но тут подошёл один из рабочих, смущённо глядя на меня из-под густых ресниц. Как и другие, во время работы он снимал халат, оставаясь в одной набедренной повязке. Гладкое тело лоснилось от пота.

– Я нашёл гробницу, почтенная ситт, – прошептал он. – Не хотите ли посмотреть, пока её не нашли другие и не потребовали бакшиш?

Я огляделась. Эмерсон, должно быть, удалился с гостями в пирамиду – их нигде не было видно. Дауд руководил группой рабочих, которые разыскивали гробницы рядом с дамбой, ведущей от пирамиды к реке.

– Где это? – спросила я.

– Недалеко, почтенная ситт. Рядом с Гусиной Гробницей. – Он имел в виду одну из самых знаменитых гробниц Мейдума, в которой нашли прекрасную картину, ныне выставленную в Каирском музее[97]. Она находилась среди других мастаб к северу от пирамиды. В этом районе трудилась команда Абдуллы, искавшая входы в различные гробницы; очевидно, мой собеседник был из их числа. Его таинственные манеры и подавляемое волнение во взгляде предполагали, что он обнаружил нечто замечательное и заслужил значительную награду, которую, естественно, не собирался делить со всеми остальными.