Хроники внутреннего сгорания
- Автор: Анна Долгарева
- Жанр: Поэзия
- Дата выхода: 2019
Читать книгу "Хроники внутреннего сгорания"
2.
Всех, кто сегодня счастлив — боже благослови,
где-то в душе рассказчика мерзко скребутся черти.
Понимаешь. Любая сказка — она всегда о любви,
даже если кажется, что о смерти.
Просто законы — справедливы, хотя и злы.
Тот, кто горяч — никогда не сможет согреться.
Это неправда, что драконы умирают от старости или стрелы.
Они умирают от любви,
что не помещается в сердце.
3.
Входит ночь во дворец, темноглаза, тепла, боса,
затихают шаги, умолкают все голоса,
и в свои покои идет королева,
и никто не хочет попадаться ей на глаза.
Да, она не любит празднества и балы.
Молчалива, спокойна. Идет. Прямее стрелы.
Ее косы рыжи и руки ее теплы.
Говорят, что она смотрела в глаза дракону
и осталась жива, величайшей из дев прослыв.
Может, кто-то еще б добавил чего, но кто же будет так глуп?
Королева раздевается у зеркала и всматривается вглубь.
И отчетливо видит, как белая кожа становится чешуей,
такой, что не пробьет ни одно копье,
как в чертах лица проступает — уже не вполне свое.
Как становится неуязвимым и нелюдским —
потому что любивший дракона
сам становится им.
И она сползает по стенке, нищим завидуя и калекам,
шепчет: «Господи боже,
как я устала быть человеком».
Слышишь, брат, я пишу тебе, за полшага до психбольницы.
Если я вены не вскрою — можешь думать о чуде.
Мне кажется, что меня окружают сплошь хорошие люди.
От этого хочется сбежать и напиться.
Так привыкаешь к мысли, что тебя никто не полюбит,
но они приходят, любезны, добры, незваны,
так подцепляешь обычную девку в клубе,
а она начинает лечить твои душевные раны.
Слышишь брат? Хорошие люди меня окружают,
вчера прорвались вот на эту кухню и здесь целый час сидели.
Они говорят: вот эти слова других обижают.
И я понимаю: твою же ж мать, ну и в самом деле.
Они объясняют мне, где лежат ловушки и сети,
они рекомендуют мне верить в любовь и бога.
Мне кажется, что я последний мудак на этой планете,
я даже не против — пусть бы оставили ненамного.
Просто оставили меня с петлей и на стуле,
забрали свои фонарики, в глаза не тыкали светом.
Слышишь, брат? Приезжай ко мне и пусти в меня пулю.
А не то хорошие люди сделают это.
ПРО КОТА ДОРОФЕЯ
И кто-то кричит, мол, массы — неправы, всегда, всегда,
а кто-то им возражает: качаешь лодку, балда,
и третий сжигает книги: все скоро перешерстят,
а кот уходит на север, и когти его блестят.
А кот крадется к границе по первой весенней траве,
и как бы фак демонстрирует полиции и братве.
Он все рассчитал заранее, он вышел, пока все спят,
и кот уходит на север, и когти его блестят.
И кто-то кричит: наш выбор — смести их с лица земли,
а им отвечают: ну что вы,
вот вы бы выжить смогли —
В бессмысленном, беспощадном, сметающем все подряд?
А кот уходит на север. И когти его блестят.
А кто-то выходит на улицу, а кто-то репостит в блог,
а кто-то забросил все: устал, надоело, не смог,
бессмысленно быть человеком (а котиком — и стократ),
но кот уходит на север, и когти его блестят.
Пожарные ищут, милиция ищет, трубят волонтерам сбор,
но кот выбирает бегство, и он не вступает в спор.
уходит в леса, к партизанам, раскормлен и толстопят,
уходит, уходит на север, и когти его блестят.
Он говорит:
«Да вы шизанулись —
нет никакого бога,
выдумки для слабаков, для тех, кто не может сам.
извините, но это пошло,
старо, убого,
верить сладкозвучным чужим голосам».
Он умен — такого
не переспоришь и вшестером,
он улыбчив, темноволос и немного хром,
и его доспехи
поблескивают серебром.
Но однажды он закрывает свой ежедневник, сдает дела,
достает рюкзак из старенького чехла,
и такого-то года означенного числа
он выходит на трассу,
и дорога ему светла.
никаких тебе дискуссий, споров и умных реплик.
Солнце бьет навылет, и ветер волосы треплет,
и на грани слуха где-то крик петушиный.
Поднимает руку —
и останавливается машина.
И в груди у него набухает что-то нежное,
светлое,
так —
на рассвете нечаянный сон весенний разбудоражит.
И он точно знает, что бог есть любовь,
и еще что он свой чувак,
вот только никогда никому об этом он не расскажет.
Мне двадцать три, я немного ходила по трассе,
я умею стрелять навскидку,
чуть-чуть на ножах,
я меняла дома, города, мужчин и окрасы,
выбиралась оттуда, где, вроде бы, полный швах.
Мне знакомы матанализ, химия и баллистика
и законы внутреннего горения,
все, что есть у меня — зеленая майка с трилистником
и одна несложная точка зрения:
Можно сколько угодно по краю ходить, влюбляться,
главное — не подставляться,
не подставляться.
Промолчать о любимых, о болезненном, о тоскливом,
как болит спина, когда за стеною ливень,
как ломает, выворачивает — от одиночества, от темноты,
как вздрагиваешь от случайных шорохов в ночной квартире.
Не показывать свою глупость, наивность свою — ведь ты
так и не сумеешь отстоять их в мире.
Главное, чтобы дом был — и чтобы тепло было с ним.
Вот там, дорогая,
об этом
и поговорим.
ВСЕ НОРМАЛЬНО
Все нормально — это когда молчат, и в свинец уходят мои сигналы, радио шипит и пустует чат, — все нормально, просто слегка устала. Все нормально — это сползать по стене, к черту всех друзей и исповедальни, я молчу — и голоса больше нет. Правда, это, в общем, еще нормально.
А когда включается лязг и визг, и сирены воют, заслоны падают, ядовитый газ надо всем повис, аварийные системы по слуху царапают, это значит — кто-то сюда вошел, пересек границу воспоминаний, что порвал натянутый тонкий шелк, растекается кровь по открытой ране — все темнее, гуще и все багряней.
Не ходи, не думай, не вороши, вот тебе весна, вот тебе дорога, не касайся рваной чужой души. У меня нормально. Меня не трогай.
Ну, дорогая, что ты. Нет, не волнуйся, право.
Неужели никогда не видела под кожей провóдок?
Да, я обычный киборг. Да, с кучей справок.
Да, на учет в мастерскую я — раз в полгода.
Да, я когда-то был человеком — родился, вырос,
ну а потом — понимаешь, разбился насмерть.
Но оказалось, что смерть не страшнее, чем вирус,
даже не грипп, а, в общем, стандартный насморк.
В общем, меня заделали. Хочешь кофе?
Нет? Извини. На балкончик со мною выйдешь?
Нет, дорогая, речь не о катастрофе.
Смерть — это несколько больше, чем то, что видишь.
это когда ты прощаешься с чувством долга,
миром,
друзьями,
собой,
выходишь из тела...
В общем, подштопали. Шили, конечно, долго,
но в результате — видишь, практически целый.
Смерть, дорогая, не хуже, чем голод, войны
или серьезный ожог. Нынче все в порядке,
только они не смогли заделать пробоину,
там, на спине, где остро торчат лопатки.
Да, она там живет дырою подкожной,
лучше не трогай, не зацепи, не брызни,
просто — если коснешься неосторожно,
я ненадолго
опять
выпадаю из жизни.
В черное междувремя, где нет опоры,
там, где летишь, и не за что зацепиться,
только сплошные черные коридоры,
только летают голые злые птицы.
Нет, дорогая, ну что ты. Нет, я не спятил.
Просто — лучше не трогай. И лучше до гроба.
Ты понимаешь, на случай — я вшил взрыватель.
И, если что, дорогая, — на воздух оба.
Я сижу с водилой, из фуры видать далеко,
еще чуть-чуть — и будет тысяча километров,
придорожный кофе: две ложки сахара, молоко,
много ветра.
И не надо, понимаешь, не надо — бояться куда-нибудь не успеть,
или там на работу подниматься рано.
Скорость под сто двадцать, вокруг большущая степь,
— А поехали, —
говорит водитель, —
со мною до Казахстана?
И я пытаюсь вместить это все:
как медленно солнце вращается,
освещая закатным светом асфальт перед нами,
пытаюсь вместить, объять — а оно не вмещается
и навылет бьет из меня лучами.
Анна живет на девятом, ей нравится крепкий кофе и маленькие котята, ее место пусто и совершенно не свято. Она — одиночество с рыжими волосами и крепким рукопожатием, ненакрашенною улыбкою, с красным платьем, с цветами на подоконнике съемной квартиры, с кучей привязок к вещному миру, но дело обстоит так, что она есть воплощенная пустота.
От глухой тоски просыпается по утрам, у нее против сердца два ожога, да третий шрам, как от кривого зазубренного ножа. Она научилась жить так, чтоб он не мешал, научилась жить, по чуть-чуть дыша.
Анна умеет складывать верно слова, это немного из колдовства, если честно, она раньше даже умела летать, но теперь — говорю же, одна пустота.
Так она живет в непрерывистой тишине, так она лежит на глубоком дне, ровно два года она лежит. Но потом над нею свирель шуршит, это некий сказочник думает — дай позабавлюсь.
И над нею сказку свою ворожит.
Так постепенно расступается тишина, Анна поднимается со дна, ритмы складываются — забавно и долго.
Анна встречает волка.
Серая шкура, измазанная в крови, Анна думает — пожалуйста, останови, это же какой-то театр абсурда, дешевая пьеса, ну подумай, откуда тут волк — тут же нет никакого леса, тут девятый этаж, тут кодовый, блин, замок, давай я закрою глаза, и его тут не будет, ок?
Волк не пропадает, лежит, тяжело дышит. Девятый, сука, этаж, странно, что не выше.
И она не знает, что сказка уже идет, что свирель умолкла, но сюжет-то вот, что из этого танца выхода нет. Анна его выхаживает, готовит ему обед, лучше не спрашивайте о подробностях, и даже ее коты, обнюхавшись, переходят с волком на ты.
Однажды Анна садится смотреть фильм, вставляет в дисковод CD-rom, думает: ебаный в рот стокгольмский синдром. Волк говорит человеческим голосом — не ругайся, фи. И ложится на кровать позади нее — типа, тоже смотреть фильм.
Нет, говорю, подробности не важны, счастье, зараза, вообще у всех одинаково, да, у них теперь есть одни на двоих сны и закаты солнца сиреневатого, ну и бабочек в животе, словно при гастрите. Ну и что? Отвернитесь, пожалуйста, не смотрите.
Впрочем, есть другое: однажды волк уйдет восвояси, ей придется идти за ним — в темноте, без связи, тридевять земель, семь железных сапог, девять сотен дорог. То дожди, то палящие отчаянные лучи, выбирала законы сказки — так получи.
Но — потом, а сейчас она счастлива, говорю, это будет еще долго по календарю, и вообще — сырою землею, водой текучей, и дождем, и ветром, и тучей заклинаю, и будет слово мое тяжелей свинца, пусть свирель моя не отступится — до конца, пусть она пройдет той дорогой, что он прошел,
