Хроники внутреннего сгорания

Анна Долгарева

ХРОНИКИ ВНУТРЕННЕГО СГОРАНИЯ

Автор этих стихов отзывается на имя Лемерт. Катается автостопом по просторам своей необъятной советской родины, героически воспитывает двух котов, зарабатывает на жизнь политической журналистикой. Не умеет жить без движения и интернета, надолго задерживаться на месте.

Известность в определенных кругах приобрела через Живой Журнал. В настоящее время выступает с концертами в разных городах России, Украины и Беларуси. Активно публикуется.

Первая книга стихов — «Время ждать» (2007 г.). Нынешний сборник — о городских войнах, об эльфах, которые по ночам выходят из полых холмов и танцуют под луной, об одиночестве и вечной дороге. И конечно же, о любви — о той, о которой никогда не говорят напрямую, но которая неявно присутствует везде.

© Долгарева А. П., 2012

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Анна Долгарева. До сих пор я пока с ней лично не знаком. Но года три назад, шастая по интернету, я буквально напоролся на псевдоним... да простит меня уважаемый читатель, но я, как приверженец русского языка,

не люблю и не признаю новорусские англицизмы, поэтому вместо слова «ник», я употребляю его русский синоним «псевдоним»... так вот, я буквально напоролся на псевдоним alonso-kexano. Не поверив глазам своим,

я перечитал его еще раз, и сказал: «Эге!..» И немудрено — во всем моем окружающем пространстве существует не столь уж и много людей, помнящих, кто такой дон Кихот, а уж знающих его имя — и того меньше.

Справившись с первым изумлением, я прошел по ссылке — и второе изумление не замедлило меня настигнуть. Я попал в ЖЖ подруги своей старой подруги, прочел ее имя — Анна Долгарева, — которое мне ни о

чем не сказало, а затем...

Ниже шли стихи.

Когда я жил в Питере и работал там заместителем главного редактора журнала «Всерусский собор», мне по долгу службы приходилось читать много стихов. Хороших и разных. Увы, больше разных, чем хороших. Но здесь первое же стихотворение меня захватило, и вызвало желание прочесть следующее. А это редкое явление. И тем более меня порадовало то, что и следующие стихи не вызвали во мне разочарования. И вот с тех пор, три года подряд, я регулярно читал ее стихи, и каждый раз убеждался в том, что имею дело с настоящей поэзией.

Очень часто не только читатели, но и профессионалы допускают ошибку, сравнивая автора с кем-то из великих. Я этого делать не стану. В этой книге публикуется не Пушкин, не Лермонтов, не Цветаева, не Ахматова, отнюдь. Это — Анна Долгарева. Прошу любить и жаловать.

Анализировать тексты я не буду. Это дело будущих литературоведов. Я же могу только позавидовать белой завистью читателю, для которого со следующей страницы откроются магия и таинство Слова.

Смотрите, читайте — и наслаждайтесь!

Александр Сурнин

ВИТРАЖИЗНЬ

Да, есть на свете — больше, чем любовь.

Есть ветер на заснеженной дороге,

есть прямота мелькающих столбов

в окне вагона.

Горные отроги

так далеко, что различает взгляд

лишь синеву их круглую за небом,

и влажная земля под мокрым снегом,

и карий взгляд доверчивых щенят.

Да, есть все это — больше, чем любовь,

и от него не умереть, не деться.

Но в ожиданье лестничных шагов

с крючка на пол слетает полотенце.

И нам идти дорогою во мгле,

неся все это,

силясь не разбрызгать,

как летний день с речным ребячьим визгом,

за всех недолюбивших на Земле.

И есть дорога. И она светла.

И звезды есть, как крошки со стола,

и круглые сугробы, словно нимбы.

И есть молчанье, сплетшееся с ними,

как в темноте сплетаются тела.

Актер полевого театра заходит в дом,

сдирает сапог и сбрасывает рюкзак.

Мам, говорит он женщине за столом,

меня ж замотало ты не поверишь как.

В общем-то, я вернулся, поесть найдешь?

Снимает второй сапог и к столу идет.

Мама ему режет хлеб, и дрожащий нож

птицей доску скребет.

Мам, говорит он, удача меня не нашла,

ну да не хрен ли с нею, помру непризнанным.

Впору до боли вглядываться в зеркала

и хохотать, хохотать до сердечного приступа.

Знаешь, я разворован, как цветметалл.

Ладно хоть здесь, а то думал, там и сгину.

Мама, ты не поверишь, но я устал

так, что болят локтевые сгибы.

Он все глядит за окно, наконец, разжав

бронхи себе; он говорит — все игра, и

мама тарелку ставит. Руки дрожат.

Тряпку берет и расплесканный суп вытирает.

Вадим не ведет сетевого блога,

не любит пиво и курит L&M.

Вадим называет свой дом берлогой,

от беспорядка устал немного,

но что-то сделать нет сил совсем.

Соседка сверху играет Брамса,

он злобно думает, мол, не дамся,

возьму чемодан и уеду в Тверь.

Компьютерный вирус по кличке Хамсик —

его любимый домашний зверь.

Вадим эсэмесит коллеге Ире,

чтоб забрала свой халат и фен.

Он ночью курит в пустой квартире

и думает — сдохну на все четыре

из этих желтых саднящих стен.

...Но сядет утром, смешной и легкий,

ему на голову самолетик,

бумажный, с третьего этажа.

И спертый воздух, зажатый в легких,

уйдет и даст ему подышать.

Она приходит к нему в районе восьми,

у нее с плаща течет дождевая вода.

Снимает плащ, рассеянно говорит — возьми,

а холодно, черт побери, потеплеет когда?

Ночная дорога огни по теченью несет,

она за окно глядит и не верит судьбе.

Она ему все простит, и отпустит все,

она ничего — совсем — не оставит себе.

Она ненадолго, ей к десяти домой.

Там ехать через полгорода, а ведь ждут.

Сидит неподвижно, только под кожей сухой

бьется артерия, скрученная, как жгут.

Она допивает чай, он кивает — пойдешь?

Она надевает плащ, он откроет сам.

...Бежит по ступенькам, и ловит губами дождь,

и капли сбегают по коже и волосам.

Тополя переговаривались, удивлялись,

всплескивали руками.

Улица смотрела в небо и хотела взлететь.

Тополиный пух ложился на асфальт облаками.

Он шагал по бордюру,

улыбался и щурился,

думал стихами,

и глаза его отражали солнце, как старая медь.

И ему зачем-то замечались те,

кто раньше был мимо:

мальчик лет двадцати с конопатой своей любимой,

пацаненок на велике; пахло липовым медом и дымом,

и светило, светило солнце неугасимо,

и играло на березовом блестящем листе.

Это просто был май; май жевал травинку и жмурился,

и такая негородская зеленая улица,

и зеленый домишко, как старый учитель, сутулился,

словно придавили к земле года.

И пчела о щеку ударилась, зажужжала,

полетела дальше.

И было только начало.

А конца не будет. И никогда.

Солнце встает, опираясь на линию горизонта,

щурясь, глядит сквозь растресканные облака.

С третьего этажа, по ступенькам щелкая звонко,

сбегает по лестнице мальчик, смешной слегка,

двенадцатилетний, в бейсболке назад козыречком,

смотрит на солнце, жмурится и идет.

С неба свисает луч, как сережка в мочке,

щекочет ему ключицу, скользит вперед.

Мальчик идет, несерьезный, зеленоокий,

Земля неотчетлива в утреннем холоде, и

В пульсе шагов отщелкиваются строки

песни, которая где-то вдали стоит.

С неба слезают тучи, как кожа с носа.

Пух тополиный летит, листву отпустив.

Мальчик идет, чтобы схватить за косы

синий упрямый мотив.

Возраст — это лета, что сгорают под тихим солнцем,

сходят, слезают кожей — за слоем слой.

Девочка черноглазая в танце бьется,

с улыбкою набекрень, веселой и злой.

Девочка так недолго живет на свете,

верит она лишь в солнце да в синий ветер,

в самом-то деле, во что ей верить еще?

Возраст — это пора распознания цвета,

вкуса и запаха соли сырой планеты.

Время слезает пудрой с усталых щек.

Солнце летит, как пух с тополиных веток,

девочка с носа сдувает темную прядь.

Возраст — это когда научился терять.

И отпускать — без мелочного сожаленья

белыми голубями в космический белый свет.

И становиться — чертою, морщинкой, тенью,

желудем прошлогодним лежать в листве.

...время сползает платьем с плеча — в синеве,

вечной и вышней, куда выбрался, как на чердак,

ты перед Богом окажешься чист и наг...

Это лето душное, жаркое — окна б ставнями

все закрыть, не дышать жарой, не дышать тоской.

Нынче много,

много,

много новопреставленных:

свечу Марии,

свечу за здравие

да за упокой.

Ждут грозы, наседают тучи —

угрюмы, каменны.

Развести руками, свечу поставить —

и нечем крыть.

Одиноких старушек пусты одиночные камеры,

неожиданно

летние наши

пусты дворы.

И ничейнеют кошки и абрикосы, и всяко

затянуло небо невидящей пеленой.

И уходят

девчонки фабричные

пятидесятых —

друг за дружкой,

чтоб не было скучно

идти одной.

И уже и мебель в квартирах попереставлена,

и утерты слезы

вечных сует рукой,

только много нынче,

ой много

новопреставленных:

свечечку за здравие

да четыре за упокой.

И проступает в природе солнечность беспризорная,

Молодая такая, детдомовская почти.

После дождя — прозрачный вечерний штиль

и облака отражает зелень озерная.

Я люблю эту землю, ей тоже лет девятнадцать,

у нее зелены запрокинутые глаза,

и она не умеет ни плакать, ни громко смеяться,

она смотрит, сощурившись, в небеса.

Проступают в лице ее, словно ей это снится,

и былого, и будущего задумчивые следы,

так в девчоночьих лицах проступают у глаз черты

будущей сорокапрожитой продавщицы.

Но ни лучик ее пока еще не погас,

и сидеть, и в прозрачной сырости раствориться.

Я люблю эту землю за юный свет ее глаз,

что не ведают, но предчувствуют материнство.

От дневного жара все токи земли дрожат.

Отделяется ночь от дня, как дитя от плаценты.

Я тебе пишу из заплеванного райцентра,

начиная к ночи хоть что-то соображать.

Душно и полумрачно. Двадцать один пятьдесят.

Интернет-кафе закроется — и поеду.

У админа Саши — задумчивый серый взгляд.

он мне «просто нравится» — знаешь, так говорят

созерцательно, не собираясь идти по следу.

Я приеду.

Я скоро приеду.

Ты очень рад?

Я бы здесь осталась — наверное, навсегда,

я бы вышла замуж (кого-нибудь да нашла бы),

завела бы ребенка, любовника и кота,

и варила б варенье из абрикосов,

да,

словно кошка, что вечно падает — да на лапы.

Словно долго бежала, а тут вдруг — стоп. Передых.

Не поверишь — здесь тишина золотей воды.

Городок, каких сотни и тысячи по России.

Натянулась ночь над асфальтом тугой парусиной.

Ожидают восхода Луны беспризорные псины.

После душного дня все пылинки на улице спят.