Хроники внутреннего сгорания

Это жизнь, состоящая из послелюбовий.

После бара, держась за стеночку, по домам,

и чего же боле.

На морозе видно далеко-далеко вперед

в новую жизнь, в какой-нибудь новый год,

выйдешь пьяный на улицу — что там дальше, весна ли?

А какое наутро похмелье башку дерет —

мы с тобой иначе бы

не узнали.

Мама, я слишком выгорел этой войной,

мама, я есть дорога и плоть земли,

выжженый, перелопаченный и больной,

все, что мы защищали — да не смогли.

Мама, сержант сказал — из таких, как я,

никогда не выйдет правильного солдата.

Мам, я совсем не воин. Я кровь в ручьях,

возле дороги притоптанная мята.

Недопоэт, недовоин, ах, времена.

Время — самое правильное для смерти.

Мама, она последняя, эта война.

Больше не будет уже ничего — не верьте

там, в еще нетронутых городах

интернет-новостям и дикторам телевещаний.

Мама, мы все рождались тут на свой страх,

ожидая, когда позовут на выход с вещами.

Мам, я не знаю, сколько еще протяну,

ты там держись, но старайся уже не ждать.

Мама, я слишком люблю эту страну,

чтобы за нее убивать.

Вот она, последняя ночь, серебристая близь. Месяц гребешки полынного моря лижет. Каждую ночь приходит мой рыжий Лис, каждый раз садится чуточку ближе.

Тянется пауза, длинный последний такт — запрокинув голову в гул этот медный, так солдат на войну провожали, так расставались с друзьями в самый последний. Впрочем, если отсутствуют родичи и друзья — вот он, рыжий Лис, оглянись, застынь. Нет, я не принц (и не маленький), просто я — так уж получилось, один.

Так уж получилось, что с этим не везет подлецам, чтобы приручались, смотрели глазами карими, чтобы ждали, звонили, встречали возле крыльца. Если приручались, то быстро и отвыкали. Вот теперь уходишь в последнюю ночь, вот лежишь, уронив башку в небеса, и вполне заведомо одинок. Даже Лис не успел приблизиться до конца.

Вот он, рыжий, шерсть на ветру искрится, он мне вместо друзей и, по сути, дома. Как обидно быть идиотом слегка за тридцать — все вполне могло сложиться и по другому. Ветер тучи плавит, звезды в созвездья нижет, обдувает луны надбитое блюдце. Как обидно, что Лис не успел подойти поближе. Как обидно, что я не смогу до него дотянуться.

Вот она, звездная дорога, вот он, причал, молоком полынным сочится.

Пусть ему скажут, чтобы он по мне не скучал — я бы, например, все равно не сумел приручиться.

И такое лето ждет впереди,

ты сидишь и травинку жуешь,

и ты смотришь — а дыра у тебя в груди

так, что можно просунуть нож.

Припорошен вечер желтой пыльцой,

и фонарь горит.

Бог нас любит — уродов и подлецов,

солнце смотрит прямо тебе в лицо,

тишина внутри.

И ты смотришь внутрь — и все струны в тебе молчат,

только солнце расплывается

и звучит,

и пылинки на острие луча

так отчетливо горячи.

СКАЗКА ПРО СУДЬБУ

Ах, какое лето, мой мальчик, какое лето — разноцветь полей нарезана винегретом, застывают мухи в янтарном вечере. Медленнеет время, солнцем согрето, ближе к темноте оживают вещи. Истекают плодами абрикосовые деревья, под лучами останавливаются часы… желтокудрый мальчик, смешной мой Иван-Царевич, мой хороший мальчик, чужой сын.

У июля кровь золотая, глаза — не меньше, волосы схватили липовую пыльцу. Ты будешь, мой мальчик, любить двух хороших женщин, одну — на восходе, вторую — ближе к концу. И двоим сумеешь открыться ты и довериться, ах, какое лето, как славно и хорошо. Первой, мой мальчик, ты будешь платить сердцем, ну какая малость, мой мальчик, сердце и сердце, за вторую придется платить душой.

Вечера длинны, за рекою солнце светлеет, камушек от ранней росы промок. Разбитое сердце, мой мальчик, можно и склеить, из обломков, пыли — но можно склеить, а душа — это легкое облачко, ветерок. Улетит — поминай как звали, стрелою, птицей, будет тонко петь в пронзительной вышине. И не будет боли, лишь иногда приснится глуховатая тяжесть, тоска по тому, что не…

Судьбы-то какие пролетают мимо, как неслышно и зачарованно они поют. И неправда это, что не предают любимых, тяжело и больно — но предают. Спи, мой мальчик, мой хороший Иван-Царевич, у тебя есть двадцать лет до первой из них, ах, какое лето нынче нас греет, и в руке кузнечик, и солнце в глазах твоих. Мне же, старой, так немного осталось света, так

недолго через этот июль брести…

У тебя есть двадцать лет золотого лета. Двадцать лет до первого выбора на пути.

...блаженны те, кто этого лишен, кто верует в футбол и президента, переживает за детей и жен и жизнь живет по правилам от деда — люби, трудись и верь же в свой народ, читай газеты, пребывая в курсе, вдыхай с утра, вставая на завод, рассветный воздух — он который год привычного, но радостного вкуса.

В кастрюли въелся запах кислых щей, белье у вентилятора повисло.

Благословенны. Жизнь — из мелочей и из простого явственного смысла.

Благословенны те, чья жизнь — война, и где противник вылеплен из плоти. Какие б ни бывали времена, они ведь тоже на своей работе. Их жизнь с недоговоренным концом, их сны (их сны едва не хуже яви) — и даже если где они неправы, благослови их, Господи, потом.

Блаженны те, кто пьет из года в год, загадочной душою нараспашку. Ругают место, время и народ, и лошадь, и телегу, и упряжку. У них всегда тоска, причины и — со временем все горше и бездонней.

Они живут у Бога на ладони, как мелкие больные воробьи.

Благословенны, Господи, они.

...И холодно, и воздух весь промок, плюется небо в седоватых космах. Летит Земля, наматывая космос на пыль своих запутанных дорог. Осталось

верить против всех законов неявной этой, спрятанной любви. Благослови чужих и незнакомых, не любящих, неправых и бездомных — и, Господи, меня благослови.

Эта история проста, как перила,

просто он очень хотел ее кому-нибудь рассказать.

Дело в том, что она его не любила,

она его вообще никогда не любила —

за слишком невыразительные глаза.

Он думал, что это пройдет у него,

постарею, говорил, остыну,

но годы шли, ветвями в окно скребясь.

И когда он понял, что ему ее не покинуть,

он пошел и отрезал голову своему старшему сыну

и надел его лицо на себя.

Лето было душным, раскаленные камни жарой дышали,

даже по ночам не давая воздуху остывать.

Он по-прежнему ходил к ней на чай. Она не снимала шали

(она зябла всегда) — а взгляд по-прежнему жалил.

Она даже не перестала его узнавать.

Новое лицо поначалу мешало, терло,

но потом ничего, пристроилось, приросло.

...он глядел на себя — и что-то хватало его за горло,

ледяной рукой хватало за горло,

пробовало на излом.

Он думал — я не забуду, какой я на самом деле,

я сниму его максимум через год.

Ему снилось ее все такое же юное тело.

Она же, впрочем, лишний раз на него не глядела —

теперь ей не нравился его кривоватый рот.

Я предупреждал, что далее рассказ предсказуем.

Он убил своего среднего, названного в честь отца.

Возле зеркала, ступая по красным струям,

он надеялся, что теперь она наградит его поцелуем,

он расправлял морщинки нового своего лица.

Когда он пришел к ней домой, она вышивала.

Подняла глаза, улыбнулась, ни слова не произнесла.

Да, за двадцать лет она изменилась мало,

только поставила новые зеркала.

Как он, уходя, оглядывался перед дверью,

как оборачивался на свечи, трюмо и стол.

...Она по-прежнему его не любила. Теперь уж

и не могла придумать за что.

...За чрезмерную вялость черт, допустим. Младшего сына

он долго не мог поймать, мальчишка забился в подвал.

Третье лицо на нем высыхало, стыло.

«Будет дождь к утру, будет дождь, вот в комнате сыро».

Зеркала обступили — он смотрел и не узнавал.

Ему казалось, что кровью пахнут гардины,

стены и ворсистые розовые ковры.

В зеркале не было ни его, ни его сына,

ни старшего, ни среднего, ни самого младшего сына,

только пустота, дрожащая от жары.

Ему казалось: стоит сорвать эти лица — и он будет здоров;

он не мог;

ему слышался запах смерти и запах ее духов.

Он сидел и с силой царапал щеки,

и на них выступала кровь.

СКАЗКА О СТРАННИКЕ

Ты идешь по дороге к лесу, и ветер в глаза со свистом, обрывает ветки, петлей пытается свиться, подымает листья — словно и нету земного веса, только ветер, который не умеет остановиться.

И ты говоришь лесу — слушай, не отпускай меня. Я устал от дороги, я устал города менять, вот стоят твои деревья, века под корой храня — давай я стану таким же. Не надо меня прогонять.

И летят дождинки все отчаянней и верней, лес шумит, теряя листву.

Глупый человек, у которого нет корней, все в лесу корнями живут. Все цепляются за землю, прижались к ней — оттого-то ветер, как бы ни бил сильней, не сумеет унести ни кустики, ни траву. А уносит — тех, у которых и нет корней. Ты иди, прохожий, я тебя не зову.

И ты идешь к реке, а ветер сплошной стеной, еще не осенний, но уже неостановимый, подымает трупики высушенных травинок, крутит пыль на дороге, гонит, словно на бой. И ты говоришь реке — можно я стану тобой? Если снова уйду — от меня ж останется половина.

Смешной человек, говорит река, ты же не умеешь молча смотреть в облака, век за веком течь, не меняя русла, не меняя цели, пути — ну как? Ты иди своей дорогой. И плещет, и смотрит грустно.

И ты идешь к человеку, к своей юродивой, она не то чтобы ведьма, но, может, сумеет помочь. Ветер свищет, предупреждает — не называй это родиной, это будет не первой и не последней родиной, ты и сам не сумеешь, не выдержишь, сдернешь прочь. Ты идешь. На пальцах запах черной смородины. Ты приходишь и говоришь — я ухожу в ночь.

Пыль на дороге кружится, словно в танце, твоя сумасшедшая улыбается и кивает. Говорит, я знала, что ты не останешься. Тебя не бывает.

Тучи, как минуты, плывут над нею, над заросшим двориком и разбитым крыльцом. Ты бредешь обратно. Ветер все настойчивей и сильнее, обжигает лицо и шею, дождевые потоки ползут, как черные змеи. И ты думаешь — сколько живу, а что я умею, кроме невеселых сказок с открытым концом?

Далеко позади дом, не запертый на засов, неслучившееся пристанище. Вдаль звенит — я знала, что ты не останешься, сплетается сотнями голосов.

К ночи ты выходишь на дорогу среди лесов.

А когда по стенке сползаешь, воя,

утыкаясь в коленки мордой,

на тебя из прошлого смотрят двое:

живой и мертвый.

В этом прошлом живы ночь на вокзале,

бутерброды с колбасой и стихами,

все слова, что сказали и не сказали,

все, на что не хватило дыханья.

И один ответ на сто тысяч бед:

здравствуй, прошлое, мне нечего дать тебе,

здравствуй, смерть, мне нечего дать тебе...

НОЧНОЙ ДОЗОР

...Рождались, воевали, немного жили. Было семеро, и сказ тот быльем пророс. Это неправда, что нас тогда положили — вот тогда нас убили понарошку и не всерьез. Было семеро, и дружба была навеки, и война до победы, и дни длинны. Семеро ручьев, разлившихся в реки, семеро дозорных большой войны.