Хроники внутреннего сгорания

Готовлю кофе. Кутаюсь в одеяло. Пишу диплом и недавно покрасилась в рыжий. Однажды приходит ночь, говоря — иди же. И я иду — все тише, и тише, и тише, и сбрасываю тело, чтоб не мешало.

И в комнате, где ни разу и не бывала,

Смотрю на тебя с порога.

Ну не будить же.

…И такое оно прекрасное, наше лето —

Мы, когда умрем, поселимся в нем, пожалуй.

Вера Полозкова

Ну вот так и заканчиваются стрельба, беготня и спешка,

и река оседает камнями на берегах.

Стряхиваешь пепел. В балконную дверь кафешки

входит июнь на тонких дрожащих ногах,

одуванчиковых ногах.

Проходит легкий сквозняк. Сидишь, перелистывая

какую-то газету. Докуриваешь. Тишина.

Остается дождаться поезда. Остается выстоять.

У тебя в запасе остается несколько выстрелов

и вот это вот в телефоне «ты мне нужна».

У тебя остаются в заплечной сумке билеты.

Возвращаться не придется — в мире достаточно света.

А по земле, обратите внимание, проходит лето,

проносит мороженое на палочке.

И ты идешь на вокзал, хватая губами ветер,

чтобы сойти на неведомом полустаночке.

БАЛЛАДА ЧЕТЫРЕХ СТОРОН

И тогда он пошел на юг, и он шел семь дней,

пересохший воздух трескался от жары,

и земля в морщинах, и небо горело над ней,

и барханами длинными весь горизонт изрыт.

Он спросил у юга, где в этом мире Бог,

он просил отпустить его в зодиакальный круг,

мол, он слаб и устал, а на свете столько дорог,

он молился, колен не склонив, не сложивши рук,

только дюны песка расстилались на мили вокруг,

и тогда он пошел и навеки покинул юг.

Он пошел на восток. Он шел четырнадцать дней,

то пешком, то верхом, то забившись в вонючий трюм,

на востоке реки раздумчивей и синей,

небосвод спокоен, всевидящ, почти угрюм.

Он спросил у востока, есть ли на свете зло

(и добро), он на берег моря, зажмурясь, лег.

На востоке так тихо — слыхать, как идет весло

у далекой рыбацкой лодки; молчал восток.

Он сказал кому-то — ну что же ты, добрый бог,

он привстал, и пошел, и навеки покинул восток.

Он, конечно, пошел на запад. И долго шел —

он протер сандалии, дальше шел босиком.

Запад вычерчен словно отточенным карандашом,

колокольный звон, и в горле усталый ком.

Там, на западе, можно смешаться с большой толпой

и молиться, не выходя из этой толпы,

и он брел по дорогам, один, как будто слепой,

натыкаясь на придорожные на столбы.

Он спросил у запада, как же ему любить,

если он не знает, есть ли в мире любовь,

но летела в глаза ему пыль от чужих копыт,

и шумел у пристани странствия злой прибой.

Он пошел на север. И шел уже до конца.

Он упал на колени в пыль и молил — пусти,

и не видел, как катятся слезы с его лица,

и сминал травинки высохшие в горсти.

Там, на севере, тонкие травы и небеса,

и осенний снег летел, заметая путь.

Полукружие желтого солнечного колеса

иногда пробивалось, чтоб на него взглянуть.

Он глядел в прожилки на желтом сухом листе,

отпусти, говорил, я волком от всех побегу.

И тогда пожалел его север, не знавший стен,

и сказал — учись же волчьему языку.

И он брел по дороге в большую снежную степь,

и была чернота в следах его на снегу.

БАЛЛАДА О ПУСТЫНЕ

Горизонт был изорван, багров и рыж,

и песок забивался им в рукава,

и стояла над ними такая тишь,

что себя ощутишь едва.

И песок забивался в глаза и рот,

не запеть и не отдохнуть,

и тогда он сказал ей: иди вперед,

у тебя настоящий путь.

Миллионом дорог горизонт изрыт

был над ними, пустыня жгла

им подошвы. Он слышал — песок скрипит

и пластинка солнца бела.

И пустыне какую тысячу лет

дела нет до чужих костров,

но она говорила, что есть рассвет,

он рассыпчат и он бордов.

А песок забивался им в рукава,

и на веках песчинки жглись,

но она говорила, что есть трава

и трава прорастает ввысь.

А они все шли. И они все шли.

Он не верил — наверняка.

И они дошли до края Земли

и присели у ручейка.

АВГУСТ

Здравствуй, мой август, будь таким же дождливым, пахнущим астрами

и ментоловой тишиной. Падают тучи, как переспевшие сливы, я иду по

асфальту, вбирая кожею ливень, ветер по кленам, и все уже решено —

даже куда улетать этим мокрым птицам и уезжать нахохлившимся такси.

Ежатся цветочные продавщицы. Здравствуй, мой август, мы сумели не

раствориться, то есть, дожить, добрести в эту желтосинь.

Ежатся цветочницы, пахнут ранние астры. Здравствуй, мой осененок,

иди сюда. Здравствуй, мой осененный и безучастный, слушай, ну подари

хоть кусочек счастья — свой деньрожденный, свой безвозмездный дар.

Дай — хорошо тогда? — каждому понемногу, птицам, таксистам, цве-

точницам, да ну всем. Тем, кто еще не выбрал свою дорогу, тем, кому до

небес остается полвдоха, тем, кто летит на чертовом колесе.

Свой колдовской платочек из шляпы вынь-ка, тонкую нитку на пальце

ногтем разрежь. Здравствуй, мой август, раздаренный по крупинке всем,

кто увидит небо в своем дворе.

Выдыхай же, девочка, выдыхай,

здесь и солнце другое — северней,

здесь трава легка, высока, суха

и расплывистый запах клеверный.

Здесь земля вобрала в себя века,

в чернозем по крупинке втоптаны,

и летят над тобой, летят облака,

заходящим солнцем растоплены.

Выдыхай же, девочка, и живи,

разметавшись в траве бессмысленно,

недоделана, недомысленна,

на руках у земной любви.

Время прыгает водомеркой по глади водной, на песочном замке ракушкой залегло. Мне исполнилось десять лет, вот совсем сегодня, я сижу у берега, щурюсь, и мне светло.

Я сижу у берега, пытаюсь смотреть на солнце. Рыжеватый август, листики на воде. Пескарем пятнистым время за мной крадется, я, хватая горстями, ем этот желтый день. Время шепчет: тебе осталось немного детства, тебя сложит в двенадцать сломанная спина, в двадцать встретишь того, от кого ты не сможешь деться, потеряешь бабушку, научишься жить одна. В двадцать три ты станешь взрослой и обреченной, будешь роздана миру на ледяном ветру. Ешь свой горький хлеб, не матерью испеченный. В тридцать шесть — не бойся — я тебя заберу.

Мне исполнилось десять, в разноцветных резинках косы, с рождества Христова — август, девяносто восьмой. Я еще не умею задавать такие вопросы, я сижу у реки и вдыхаю воздух лесной. И я брызгаюсь и на время смотрю упрямо: даже если так, прошло-то меньше, чем треть. И меня зовет моя самолучшая мама. Я бегу и несу лягушку ей — посмотреть.

КОГДА

Когда разойдемся — не изменится ничего,

ни запах,

ни память кожи.

Я пойду домой, и ты, соответственно, тоже.

Солнце над головой.

Я отмою полы, углы и плафоны ламп,

выметая частицы кожи, волос и дыма.

Этот дом привык провожать любимых,

сквозняками всхлипывать по углам.

И когда затихнет он неживой строкой,

словно за распахнутыми глазами — пусто,

я усядусь в кухне. Включая люстру,

буду ждать и верить, что все легко.

А потом за окном начнется далекий ветер,

я открою окно.

И когда на улице станет совсем темно,

ты придешь домой.

И тебя там встретят.

…Непременно — встретят.

THE END

Я напишу про них самую правду,

Выстраданнее нет.

Четыре утра, холодная кухня,

Занимающийся рассвет.

И они встречаются вновь через десять лет.

Он, как обычно, нестрижен и плохо одет,

Она — по-прежнему курит с ментолом

И волосы теребит.

Короткие, аритмичные строки,

Каждый эпитет избит.

Слушай, говорит она, а вот для спасения мира ты мог бы меня

убить?

Он отвечает — кишка тонка.

Она, прислонившись, дышит

На мутнеющее стекло.

Господи, сколько на их дорогах

Листьев-то намело.

В этом самая обреченная правда,

Временность неизбежная.

Самая короткая любовь —

Самая нежная.

А вот еще слушай, говорит она, а вот если бы до конца света неделя

осталась, ты бы что делал?

А он отвечает — мне и так хорошо.

Водка безнадежно кончается

К половине шестого.

Они остаются без тела и кожи —

Голое слово,

Голая розоватая мякоть

Выбравшейся души.

И они так мирно засыпают в обнимку,

Как малыши.

И, засыпая, она думает — нет, здесь нам ничего не светит, но на

том свете мы обязательно попадем в один пулеметный расчет.

Ну и на фига на том свете пулеметчики, думает он.

А она гладит его пальцы — ничего, сгодимся.

НИЧТО НЕ СЛИШКОМ

Мы с тобой улыбаемся, как живые,

солнце нас бьет радиацией лучевой,

говорим, что выберемся, не впервые,

прошиваем улыбочками навылет,

только это не значит,

не значит еще ничего.

Господи, если б знал, как ночами жутко

слушать за окном трамваи и голоса.

Господи, внезапно оказалось, что в сутках

целых

двадцать

четыре

часа.

Ничего не слишком, Господи, ничего не слишком,

только я от него опасно недалека.

Сделай так, чтоб я, наконец, перестала слышать,

как болит у него ушибленная рука.

Мы умрем в один день, мир за гробом — он тоже тесен.

Все отлично будет, правда, я узнавала.

Господи, у меня осталось несколько песен.

Каждая подойдет для финала.

ПРОВОЖАНИЕ

Предрассветный фонарь облака мешает,

дом дрожит какой-то дрожью внутренней

сквозь тишину,

и она его провожает,

Господи, провожает,

и она его провожает на третью войну.

Получается бесслезно и даже без напряжения,

положи; все равно не понадобится; ну так выложи.

Это время идет на опережение,

обгоняет каждое их движение;

ну и что, что медленно и споткнулась — ведь не завыла же.

А она в халате и тапочках, он в камуфле,

а они не знают, сколько осталось лет,

а еще она ничего не знает о благе и зле.

У нее еще чайник горячий вот на столе.

Никогда не получалось нормально прощаться,

вот и сейчас не получится.

И по тонкому свету бредет их короткое счастье,

по лучику,

и неясно, что время из этого мира вымесит,

дальше — злее.

А она не успела зачать и выносить.

И не успеет.

Каждому свое, тут чужую ношу-то где ж нести.

И они прощаются без надрыва,

почти без нежности,

как прощаются привычные к переездам, путям, тревоге,

он целует ее обещает вернуться — ну, как с работы,

только в самом конце, вдевая в ботинки босые ноги:

пожалуйста, можно тебя проводить?

ну, хотя бы до поворота.

С ЛЮБИМЫМИ НЕ РАССТАВАЙТЕСЬ

А когда ты его встречаешь — октябрь, вечер,

он смеется: «не о чем было и волноваться», —