Хроники внутреннего сгорания

Только я — не весна, послушай, я — другое, но ничего. Ничего, я побуду клушей, буду греть это существо, буду греть его, трогать струны, на прогулку его поведу, осторожно в макушку клюну, чтобы он не попал в беду. Я же, знаешь, фотобумага, проступает твой мир на мне: и трава на склонах оврага, и стекло, что блестит на дне.

Только — помнишь, я говорила: как ноябрь похож на весну. И весна сквозь него проступила, вот, поет, не дает уснуть. Март — остатки яичных пленок очищает с крыльев своих. Я — твой маленький ноябренок, ничего, что весна стоит, я — ноябрь, и век мой короток, я — летящий ночной вагон, я иду из чужого города в тот, который теперь другой, я — вокзальное расставание, я — ром-кола в чужой руке, я последнее солнцестояние, путь-дороженька налегке. Я — твой маленький ноябренок, я живу у тебя в кармане, твой стук сердца так странно тонок, я боюсь за тебя временами.

Это все не суть важно, милый, сквозь меня проступает март, я взрываюсь подводной миной, я люблю с нелюдскою силой, мы не кончимся, слышишь, милый, привыкай это понимать.

Я — мартеныш, и я промокла. Мир огромен и звонко нов. Солнце трется щекой о стекла расходящихся в ночь домов.

И тогда они обретают имя и плоть,

и приходят, обступая так, что и не вздохнуть.

Говорят: ты дала нам путь,

ты дала нам кость,

научи теперь, как нужную соломинку потянуть,

как этих, что в бока вгрызаются, побороть.

И один из них обретает мое лицо,

и глядит, и щурится, и все улыба-е-тся,

и звенит, звенит, колпак его в бубенцах,

и он мне говорит: послушай, в конце концов,

мы готовы к войне,

но не так, чтобы без конца.

И тогда другой обретает лицо того,

кто когда-то меня любил (или черта с два),

говорит: теперь уже не важны слова,

так решай сама, не слушай же никого,

но от вечной войны у меня болит голова,

и не знаю, долго ли топать под синевой.

И тогда вдруг третий становится незнаком,

и лицо его словно скрыто под пеленой,

и тогда говорит он: слушай, иди за мной,

а в груди нарастает, ширится снежный ком.

Говорит: выходи, и хватит жить под замком.

Выходи на свет,

пора воевать самой.

Тот кто был тобою любим

Тот уже не вернется назад

Брошен рваный ситцевый дым

На двора оголенный квадрат

Утро яркое как аскорбин

Почки выбросил старый каштан

Тот, кто был тобою любим,

Тот шагнул за меридиан

И теперь идет по траве

Несейчашних нездешних мест

И в башке его звонкий свет

И разбойничий высвист-твист

Тот кто был тобою любим

Не вернется обратно млеть

Он идет по путям иным

И босые пятки в земле

ВЕСЕННИЙ БЛЮЗ

1.

И если все это музыка — то, вероятно, блюз.

садится тонкое солнце, как над плантацией хлопка

садилось за двести лет до этой апрели робкой,

и город пустой и шумный, как американский Юг,

изогнут закат над ним завершившей скобкой.

И над водой опускается солнца круг,

и старый негр трубу опустил из рук.

(и, если я существую, — то, верно, тебя люблю).

И если это кино — то это немое кино:

такой черно-желтой сепией тени вечерних,

потерянных поколений, людских свечений,

неуловимо тонких и светлых, но

покрылись дороги и крыши налетом черни,

покрылись ночным очертания куполов.

А слов не бывает. И, впрочем, не нужно слов.

И если все это песня — то в кулаке

зажатая, чтоб не прозвучала немного раньше.

Прошел закат, излишки с лица стиравший,

а все это — реки города-на-песке,

по пояс осевшего в солнечный день вчерашний.

А вечер над кленами в небо летит налегке,

и тонкая музыка тихо бредет по реке.

2.

Я буду кричать, что я счастлива — ненадолго,

апрель — это хрупкая девочка босиком,

я знаю, что нет любви, кроме чувства долга,

я знаю, что ведьмы придумали слово «потом»,

но в этой апрели — радость почти Ассоли,

и алое небо разорвано на ветру,

и можно — босой, по набережной, и колет

под левым ребром — строки я не подберу.

Я буду кричать, что я счастлива. Ненадолго.

Изгрызть караваи железные, исходить

железные сапоги, и в яйце иголка,

и перетирается временем медная нить.

Я буду кричать — и скоро останусь криком,

по новостройкам эхом осяду, и

останусь пылинкой в окне мелькнувшего блика

и камушком малым, что в море несут ручьи.

Я буду кричать, что я счастлива — и неважно,

что позже — плести рубашки из крапивы,

все будет дальше, и воробьем бумажным

осядет на краешке розовой синевы.

Я буду идти, по дороге крошки бросая,

и будет сказка моя, как гармонь, проста.

И тоненькая апрелька сидит босая

на черных перилах харьковского моста.

И вот, ты допиваешь сладкий кофе, допротираешь сонные глаза.

А за окном — шесть тридцать и весна.

Соседская высотка гордый профиль подставила погреться к небесам.

И солнцем перемазана стена,

как детский рот, испачканный вареньем. Как хорошо, что окна на восток.

Как хорошо, что воробьи галдят.

И вот, ты мимо пропускаешь время, и нет его среди твоих дорог.

И смотришь на шкодливых воробьят.

Тебе пора — идти и танцевать. Лучиться, улыбаться и светить.

И снизу вверх заглядывать в глаза.

Придумывать пушистые слова, и волосы застенчиво крутить,

и обо всем на свете рассказать.

Чтоб улыбались, верили тебе. И солнце не кончалось никогда.

И чтобы век сторонкой обошел.

А дворик твой так золотист и бел, и в небеса уходят провода,

и все, конечно, будет хорошо.

И тихо так от этой высоты, и можно задохнуться и молчать,

открыв окна тяжелое стекло.

И чтоб никто не знал, как мерзнешь ты, от холода бессонно по ночам,

и вымолчано утро тяжело.

Ты допивай свой кофе, чашку ставь — без стука, улыбайся циферблату,

и на прощанье зеркалу кивни.

Пускай и утро, солнечная явь,

и в мире света хоть греби лопатой,

но ты выходишь зажигать огни.

В десять утра лирик А. на скамейке парка весеннего

допивает вчерашнюю бутылку полусухого,

щурится непроспанно и очково.

В лирике А. есть что-то от С. Есенина,

но больше — от Н. Рубцова.

Лирик А. не ночует дома: попробуй, день-ка

дома себя: не любят двери, не любит стол его,

не любит каждый шкаф его несчастную голову.

Лирик А. метафизически размышляет, откуда берутся деньги,

и хватит ли их сегодня на пачку ментоловых.

Ему достаточно такого почти веселого

существования полунищего.

И в этот момент лирика А. накрывает,

он моргает и щурится, не узнавая,

в двух шагах стоит (и улыбка такая живая)

его двойник,

и смеется все, и кивает,

только лирик А. потерял очки,

а этот в них еще.

Лирик А. думает: к черту такие приходы.

Светит солнышко, дворники весело шаркают метлами.

Двойнику нет дела до лирика А. с его мотлохом

нерешенных проблем: у него природа, погода,

он такой молодой, распатланный,

словно над ним совсем не проходят годы.

Вот теперь непременно что-то должно случиться.

В парке оглушительно чисто.

Солнце лирика в щеку тепло и щекотно лижет,

в окнах напротив лучится.

Лирик А. встает и подходит ближе,

и видит: не он.

В голове постепенно стихает тяжелый звон.

Лирик А. садится обратно,

думает: вот сумело же приключиться.

И молчит.

И солнце со всех сторон.

Ну вот так и сиди посреди дорог,

облаков и весенних рек.

Ни БГ, ни Морриконе, ни даже Бог

не придумали к этому саундтрек.

А вокруг торопятся и спешат,

узкоджинсые и заклепанные спешат,

тонкие и юбочные спешат,

вечер их путями прошит.

Ну вот так и сиди, расстегнут, разжат.

Облака волоски тебе ворошат,

шелестят машины, как сто мышат,

и гитара в руках дрожит.

Ну вот так и сиди посреди дорог,

эта площадь большая, как

все пути на свете. Не чуешь ног,

подставляешь солнышку теплый бок,

бутербродами кормишь собак.

И вот так: с запрокинутой головой,

если саундтрек — то, конечно, твой,

и не назван еще никак.

И надо, конечно, страдать и каяться, готовиться к войнам и рыть траншеи. Но у него чуть прохладные пальцы и теплые волосы сзади на шее. И мне бы тут думать, а как все сложится, и мне бы просчитывать все расклады — я строю ему забавные рожицы, и он позвонит мне, а я и рада.

И мне бы писать такое пророческое, чтоб хоть на месяц предречь судьбу — но здесь только ветер каждою строчкою, и смех, и тонкая кожа на лбу. Когда сползала внизу по стеночке, схватили за шиворот, выгнали тьму — ну вот и радуйся беззастенчиво, в плечо нашептывая ему.

А с ним мне даже хочется выше стать, такой уверенной, штурмовой — но можно только погладить, вышептать, все будет солнечно, милый мой. Все будет-будет, из песен соткано, весенний ветер свистит в ушах — и лес, и тонкий закат над высотками, прикосновения не дыша.

И ты — волшебник, ты мир построил, теперь смотри же, как он живет.

И, как на площади перед строем,

я,

выдохнув,

делаю

шаг

вперед.

Дороги — прожиты. Проеханы да просвищены. А был вокзал. Нездоровый и желтый свет. Ты бросил тогда монетку какому-то нищему, ты дал мне какой-то умный тогда совет.

Наверное, быть счастливой. Тогда — справляюсь. Ты не поверишь, но нынче все хорошо. Бежала ведь, как с ухом пробитым заяц, отходила лесами, отстреливаясь, отбиваясь, но все отлично теперь. И поезд прошел.

Прошел по сердцу, и горлу, и нервным пальцам — чтоб не стучали морзянку тебе в окно. По позвоночнику — чтоб не встать и не оступаться, по ребрам — вот интересно бы разобраться, кто б вышел из моего ребра да со мной?

Ладони теплые, чай травяной заварен, и есть работа, и даже любимый есть. А ты не знай, какие приходят твари с ночным затишьем, запахом черной гари — как будто чья-то чужая худая весть. Они мне лгут, что ты там не так уж счастлив, что ты болеешь или там одинок. И плаваю в вязком сне, словно килька в масле. И хочется побежать, да не чую ног.

Дороги прожиты. Автостопом, товарняками — проеханы. И обратно — избави бог. Я собираю мины, а также камни. Ты — как угодно, но точно не одинок.

А год прошел, как этот поезд проклятый — с разбойничьим посвистом, высвистом, ветерком.

И я свободна, развернута и разъята.

И ты со мной практически не знаком.

Ты знаешь — они иногда приходят ночами, печальные, желтоглазые и чумные, они не шумят паркетом или ключами, они всегда бесплотны, всегда случайны, и, разумеется, грустные и немые.

Они не то чтобы призраки чьих-то мертвых, но редко носят тело, чтоб не мешало. И чтобы их выгнать — надо так мало, мало: вот спит твоя женщина теплая под одеялом, коснись ее локтя — и призраки сгинут к черту.

Они иногда обживаются в этом мире, готовят кофе, гуляют по воскресеньям. Они забывают, кто они — все четыре открыты им стороны света утром весенним. И если приходят — то редко и ненадолго. Почти во сне. Вот так посидит, не плача, а после бредет, и бредет, и бредет без толку, и всем-то приносит обиду и неудачу.