Хроники внутреннего сгорания

перемалывая все до конца.

Забывают друг друга; живут и не знают родин,

ты впряжен в строку, подписался и несвободен.

А потом судьба приходит к ним и уводит.

Далеко-далеко.

А иначе нельзя.

Нельзя.

Неизвестно куда — в ад ли, в небо или в вериги,

но, конечно, надейся, что просто в другие книги.

Посмотри: уходят, в темноту, в далекие блики,

и по голому льду, как будто летя, скользят.

СВЯЗНОЙ

говорю: прием; прием, говорю, как слышно,

а на линии треск и хрип, и опять молчат,

только след от слов змеится дорожкой лыжной,

убегает в высокого неба сухой квадрат.

я с восьми утра на связи, я жду ответа,

говорю: я земля, земля вызывает сокола,

а на линии только хрипы, как будто где-то

астматичный гэбэшник с трубкой присоседился около.

может быть, он и вправду есть — опершись на руку,

слушает, как уходят в пустоту мои позывные

думает: хоть бы кто-то ответил, такая скука —

сухая равномерность однообразного стука

и сигналов изможденная аритмия.

и который месяц,

который месяц одно и то же,

это будто рыба бьется о голый лед,

но если они погибли, то я все равно не должен

но если я замолчу, то кто же их позовет.

может быть, мне ответят — через десять лет, через двадцать,

через хрипы в трубке пробьется: земля, прием.

я с восьми утра на связи, я жду,

и слова ложатся

на мохнатый от пыли стол, и блестят на нем.

Уходи от своего одиночества, путай следы,

не указанными на карте тропками на болоте,

обрывай свой запах, уходя по теченью воды,

километра три по реке — и оно в пролете.

Но когда ты разложишь палатку, зажжешь костер

и глотнешь из фляги немного холодного спирта,

ты опять почувствуешь, как небосвод остер,

как бесконечно дорога твоя разбита.

И шуршат кусты, но нет никого в кустах,

это ветер бродит нехоженными лесами.

Ты сжимаешь руку в кулак; подступает страх

и играет на шее теплыми волосами.

Догоняет, сволочь. Переночуй — четыре часа.

Больше нельзя. И двигай по бездорожью.

Чтобы ночью оно находило тебя по лесам

и туманило твой небосвод неприкаянной дрожью.

Пахнет пылью, гвоздикой, и еще какими-то каплями, в холодильнике пусто и не включается свет. Солнце смотрит в форточку воспаленными глазами закатными, жалко что не проветрить — ветра на улице нет.

Санчо Панса и сам на пенсии сколько лет.

Только как же жалко глядеть на этого, тощего, и глаза виноватые, синие, и под пледом — словно пусто. Ничего-то в них нету общего. Санчо смотрит в окно, в узор решеточных клеток.

Доживи, говорит, господин мой, хотя б до лета.

Там весна, и такое небо, понимаешь, синее, под ногами, конечно, раскисло, но суть в другом. В этом всем такая конечность невыносимая, подступает к горлу, как снежный колючий ком. Посмотреть бы тебе, господин мой, хотя б глазком.

Посмотреть бы тебе, господин, как большими зайцами скачут по небу белопушистые облака.

Он еще улыбается,

он бодриться еще пытается,

отвечает: взгляну еще, Санчо, наверняка.

Я, говорит, воюю со злым великаном Альцгеймером, ты же понимаешь, Санчо, что он обречен. Вчера снова не мог заснуть, перечитывал Гейне, иногда даже рад, что не нужно время на сон. Скоро я поправлюсь, в дорогу пойдем далекую, как ходили раньше, по трассе, по синеве. Мне уже хорошо — не стрекочет время сорокою по-над ухом, не отзывается в голове.

Думаешь, не вижу я этот весенний свет?

Мы пойдем в дорогу, Санчо, нам достанутся лучшие земли, я тебе подарю любой, самый лучший остров. Там так много солнца, радужности и зелени, не конечность, а беспредельность сияет остро. Ты не думай, Санчо, не думай, что мы не увидимся, проследи, чтобы был начищен мой меч и шлем. И подумай, куда ты хочешь — Мальорка, Ибица, и подумай, кем ты там будешь, подумай, кем.

Санчо по лужам идет домой, слезы застревают непроглоченной коркой.

Над ним чирикают птицы и сияет синяя вышина.

Ночью не может заснуть — вздыхает, глядит неожиданно зорко

в окно. Ну чего ты, спрашивает жена.

Я вот думаю, Тереса, говорит он,

Ибица или Мальорка.

Однажды небо становится темнее и шире, а под тобой качается мокрый асфальт. Ты щуришься, глядя на проезжающие машины, а они расплываются и убегают вдаль. А небо над тобой спустилось, прилипло к голым, в цыпках и коже гусиной, локтям, и город вокруг отдышаться пытается хрипло, а ты цепляешься за дерево, как-то не здесь и не там. Обычно ты к утру как раз успеваешь набраться, а тут вот гляди, прихватило и подвело.

Ты стоишь один, а вокруг тебя государство, рассыпано, словно выбитое стекло.

А вокруг тебя толпятся миражные рожи, и гудит башка, как рассержен-

ная толпа. Слушайте, ну как же я так, без оружия, выдавали ведь,

а вокруг тебя ночь слепа,

а вокруг тебя ничего, только время — ветром

проносится, обдавая пылью из-под копыт,

и твой бывший товарищ живет за пятьсот километров,

и ход в его жизнь, по сути, тебе закрыт,

и если раньше понятно в кого стреляли,

то здесь только ветер и шум в твоей голове,

ночная дорога, огни и дурное ралли

ночных маршруток, и стекла блестят на траве.

И это не синдром Афгана или Вьетнама, то есть, он, конечно, тоже, но дело не в нем. Господи, да как хочется прошептать, мол, мама, да гори оно все огном, да гори огнем. Гори горем ясным, горным высоковетром и прогорклым дымом теплоцентральных труб. Гори-гори синим пламенем, синим цветом, цветиком-семицветиком, пусть я туп, пусть сижу тут под

щитом с рекламой, спина промокла, я мотаю головой, допиваю плохой портвейн,

но блестит и отражается на битых стеклах,

и выкатывается солнце,

большое солнце

оранжевое солнце выкатывается из-за ветвей.

ЛИН МАРЧМОНТ

В один из этих домов, известный под названием «Белая вилла», и вернулась в начале весны 1946 года Лин Марчмонт, демобилизовавшаяся из Женского вспомогательного корпуса содействия флоту.

Агата Кристи

1. ГЕРОИНЯ

На ладонях остались следы от пальцев —

ногти срезаны слишком коротко, боже ты мой.

С добрым утром, дорогая Лин, просыпайся,

ты вернулась домой.

Это ж надо — целую ночь спокойно,

от подушки не отрывая чумной головы.

Дорогая Лин, расслабляйся. Вольно.

Ты вернулась к живым.

За окном туман — видишь, утро раскурит трубку,

прежде чем подойти. Через пять минут

ты натянешь джемпер и любимую старую юбку

и сбежишь по лестнице вниз.

И тебя там ждут.

Через пять минут ты будешь искать в газете

объявления о работе. Ведь надо жить.

Начинать с нуля. Лин, на каком ты свете?

Что ты умеешь, Лин, окромя служить?

Надо вникать в реалии, разбираться,

звонить, рассылать там письма, ответа ждать.

Ну а то, что и хотелось бы — да не сломаться,

не уйти на дно, в хохотки да пьянство —

это все твое чертово викторианство,

сиречь, неумение не побеждать.

Ты вернулась, Лин. Ты поверь, что теперь спокойней.

Пять минут еще до кофе, приветствий, газет.

Пять минут еще можно полежать, расслабив ладони,

сквозь закрытые веки ловя этот бьющий свет.

2. АВТОР

У Агаты есть письменный стол и большая стена.

Агата немного боится ее белизны.

Агата ходила замуж; разведена.

Не прижилась на роли жены.

Агата — бывшая медсестра и почти боец.

«Бывшая» — можно говорить бесчисленно раз.

Не научилась быть разбивательницей сердец.

Не научилась экономить воду и газ.

Пучок волос на затылке, большие глаза.

Агата любит котов и чужих детей.

Агата не оборачивается назад,

пристукнет прошлое — не соберешь костей.

Сзади — две мировые, стихи, пути

и бывший муж — ну как он теперь один?

А прошлого — хоть лопатой теперь грести,

но прошлое — совсем не Агатин стиль.

Агата сидит за столом.

Сочиняет Лин.

3. ГЕРОИНЯ

Вот тебе, Лин, твоя чертова определенность,

вот тебе путь-дороженька в тишину.

У Лин глаза отливают слегка зеленым,

она допивает свою войну.

Ну вот — всего добилась, чего хотела.

Хороший муж. Не любила бы, так ушла б.

Родные места. Вполне интересное дело.

На сердце нет ни следа от кошачьих лап.

Ей хочется бить кулаком по старинным стульям,

сломать хоть их, раз не радостное житье.

У Лин глаза отливают чем-то бездумным.

Она не пьет. Она вообще не пьет.

Пряма, как жердь. Такая уже порода.

И ногти входят в дерево, как металл.

Лин думает: пристрелить бы того урода,

который мне это счастье насочинял.

4. АВТОР

Ну а что, говорит Агата, а я как лучше,

ты не понимаешь, девочка, я о том,

что вот мне не досталось — а будет тебе потом

полная чаша дом,

честная жизнь трудом,

будешь еще светла, как солнечный лучик.

Мой, говорит Агата, все время пил,

так я тебя от такого уберегла.

Что тебе, лучше без своего угла?

Я для тебя все сделала, что могла,

нет, ты не прыгнешь вниз, отойди от перил.

Ты на меня, говорит Агата, вот посмотри,

я-то еще ничего, я пишу и тру,

но тебе же это будет не по нутру,

ты не умеешь вот так вставать поутру

и работать, пока не выгорит все внутри.

Нет, ты не бросишься. Ты не комедиант.

Сдохнешь сейчас — это будет совсем смешно.

Прошлое скоро станет дурацким сном.

Ты еще увидишь, что это единственный

вариант.

* * *

А Лин говорит — ну и черт бы побрал твой талант,

не вышло через двери — уйду в окно.

* * *

Лин засыпает. Ее как будто бы отпустило.

Рядом сопит широкий и теплый муж.

Словно далекий автор отбросил стило

и отпустил героиню лететь во тьму.

Словно ее довыворачивали, дописали,

в книге поставлена точка на ее дороге.

Сквозь приоткрытые веки следя за темными небесами,

ее отпускает старый дощатый дом.

Лин опять проснется от воздушной тревоги

в далеком сорок втором.

НЕСУРАЗНЫЕ ВЕЩИ

Если бы умела — сплела бы браслетик тебе на руку, смешной и яркий.

Смотри, почти что весна на свете, и лужа — школьной такой помаркой,

смотри, провода какие тугие, летят в чужие дали и были. И, как на нежном запястном сгибе, — такие веточки голубые.

А я бы феньку тебе сплела бы, а мы пошли бы смотреть на пролески. И туча

бы, подгибая лапы, спускалась к лесу дождем непролитым. Комочек снега

щеночком белым, обрывки бурчалок и свиристелок — я все запомню, все донесу. А помнишь, как мы кормили белок, и как котенка нашли в лесу?

А облако — словно хлеб с молоком,

себя для нас по дождинке крошит.

А грустно думать не о плохом.

А грустно думать-то о хорошем.

Мы теперь никогда не кончимся, не подсунут нам мир другой — я качаюсь на подоконнике и болтаю босой ногой. Солнце все облака повылакало, в небе звонкое ничего. Из-под снежной скорлупки вылупилось желторотое существо. Вот, мотает башкой, качается, бестолковое, ну совсем. Мы звеним с тобой, не кончаемся, не отменишь тебя ничем. Это — март, мартенок, мартеныш, лупоглазый и большеротый, к пальцам ластится — только тронешь, он прижмется и ждет чего-то. Видит маму в любом прохожем, разевает чумазый клюв. Март — внутри у меня, под кожей, я, как мама, его люблю.