Хроники внутреннего сгорания

ты хватаешь его за плечи,

ты особенно остро видишь, как он не вечен,

и вцепляешься в куртку, чтоб жженый северный ветер

не унес его,

чтобы больше не расставаться.

Ветер пахнет дымом и яблоками гнилыми,

прошивают мир дороги, стежки и стёжки,

а ему опять идти из огня в полымя,

ты сжимаешь куртку крепкими пальцами злыми,

притяженье такое, что сами летят застежки.

Поезда гремят, давно окончилось лето,

как намокший лист, под рукой холодеет кожа.

И кого когда останавливало вот это:

«ну пожалуйста,

не сейчас,

попозже».

Но пока ты сжимаешь куртку, и все на свете

не имеет значения, даже Земля не вращается,

только северный ветер,

северный ветер

не прекращается...

А бороться с судьбой — как со шпагой под автоматы,

как под танки с ножом.

Если это война, то мы с тобой из штрафбата,

мы сжигаем землю, по которой идем.

Если это война, то мы — заведомо обреченные,

к нам с тобой лучше даже не приближаться,

здесь огонь самый сильный и небо самое черное,

уходите, братцы.

Как это — прощаться, перекрикивая стрельбу,

на ходу перезаряжаясь,

если взгляд — как крестик прицела на лбу,

если жизнь — чужая?

Отходить не дано: либо сдохнуть тут, либо выстоять,

загоняя поглубже в душу раскаленный страх.

Объясните, как удержать единственного,

если он — как горящий металл у тебя в руках?

...и держать, держать, улыбаясь слепо

под прицельным огнем,

пока руки не раскрошатся в пепел,

пока нечем будет дышать о нем.

Но держи, и иди вперед, ну и что — не хочется,

ты иди, там, за дымом и тучами будет солнце.

Если это война, то она когда-нибудь кончится.

— Продержись, хороший мой.

Мы вернемся.

Табачный дым, алкоголический сюр,

не ототрешься от запаха винного.

Мы можем смеяться над своими мальчиками, Ксю,

но мы все равно их любим,

всех,

до единого.

Даже тех, которые на пару месяцев

или ночей.

Даже тех, от которых совсем,

совсем не хотим детей.

Можно загадывать: этот до Нового Года,

этот чуть дальше,

сочинять стихи в кабацком дыму,

добрый боженька предупреждал нас,

предупреждал же —

не доверяй никому.

А ведь мы их любим, господи, как мы их любим,

когда отдаемся ночами всем этим людям,

как мы их любим.

...когда отдаемся — всем телом, всем существом,

мы однолюбки,

мы любим в них одного.

Или — совсем далекого, еще не встреченного,

или — давно прошедшего,

того, что вспоминается каждым дождливым вечером,

того, что жалит под сердце июльским шершнем.

Тех, чье приближение чувствуем спинами,

тех, кого ни разу

и не назвали

любимыми.

они ходят по улицам этих городов, смеются, выдыхают дым,

оставляют свои следы,

если ты счастлив, то умирай молодым,

не дожидаясь беды.

их беззлобно дразнят — влюбленные, что возьмешь,

у него глаза зелены, что весною рожь,

она любит его вечерами вытаскивать в дождь

и смотреть, как пушистые волосы намокают,

по фонарному свету длинные капли стекают,

и они целуются на ходу, и в руке рука, и

будущего дальше месяца не прочтешь.

она думает: вот твой берег обетованный,

твой покой желанный, реки твои и мосты.

когда она выпьет, то закрывается в ванной,

плачет в трубку кому-то:

я счастлива, слышишь ты.

если ты счастлив, то умирай молодым,

не ходи по чужим следам.

выгорает осень, превращается в желтый дым,

выгорают дни, и души, и города.

Выгорают дни, и души, и города.

...как всегда — платформа, фонарь и чужие люди,

отъезжает поезд, они в обнимку стоят под мостом.

Каждый раз, прощаясь, она хочет сказать, что любит.

Каждый раз

откладывает

на потом

Пускай запишут так: худой фонарь

высвечивает детскую площадку,

скрипят суставы у качельки шаткой,

в круг света вплавленной, как пыль в янтарь,

и мы сидим на лавочке вдвоем.

Еще по две покурим — и пойдем.

Пусть нас запишут:

двое,

навсегда.

Такие окна светят золотые.

Мы снова расстаемся, как впервые,

и так темна замерзшая вода.

Мои вернутся поздно из гостей,

а листья все последней и желтей.

Послушай, ну когда мне стало тридцать,

перехотелось пить и материться

и захотелось дома и детей?

Но мы живем на средней полосе

моей распятой родины, продутой

со всех пяти сторон, не ждем уюта,

зато творим и копим по минутам

бесхитростное счастие для всех.

И лучшее, конечно, впереди.

Лишь не гляди назад — а так иди.

...но когда мы пили на кухне дешевый чай,

спорили все жарче и горячей,

был тот свет — негасимый, живой, ничей,

та немеркнущая свеча,

помнишь эти капли вокруг фонарей,

дрожащие на лучах?

помнишь этот мост над дождливым городом,

зеленоватый свет на неспящем вокзале,

эта ночь для нас, и все ясно, и скоро дом,

а теперь внезапно вдыхается вот с трудом

и болит почему-то слева,

где зашивали.

дотяни, говорят тебе, дотяни,

хоть бы память — но сохрани,

и каким бы ни был твой оголтелый век, —

ты выходишь в ночь,

над тобою горят огни,

тысячи огней отражает снег.

В семь пятнадцать он звонит ей: мол, уходи. Сердце словно отделяется

от груди, а трамвай ее грохочет, красен, сердит, темнота в окошки его

глядит. Она говорит: куда же мне уходить?

До чего же, думает, осень светла — выскоблена добела.

В восемь тридцать она звонит ему от метро, ветер царапает выжженное

нутро. Она вся такая звенящая — только тронь.

И он говорит: я пытался жить — по тебе, с улыбкой смотреть вперед,

этим птицам толстым булки крошить и загадывать желания на Новый

Год. Ведь такому, как я, не место с тобой. Я, говорит, злой.

Подступает к их голосам зима, омертвелой стоит стеной.

Не умею ломать себя, лучше — сам, все наладится, не робей (не умею

верить твоим небесам, не умею любить людей...)

У судьбы в руках мелькают блестящие спицы,

и от блеска небо безвыходней и бездонней..

В десять вечера им еще некуда расходиться,

и она до дрожи сжимает его ладони.

ты не молчи ты главное говори

знаешь они соскучились по тебе

свечками загораются снегири

на белизне опускающихся небес

просто побудь когда наступает ночь

с этими одинокими на земле

знаешь как горько в третьем часу одной

дым сигаретный едок и горек хлеб

если ты не умеешь ходить по воде

воду в вино и лечить телесную боль

дай им хотя бы тихий морозный день

дай им хотя бы знать, что они с тобой

если вся эта мутно-серая взвесь

если этот ребристый колючий лед

дай им хотя бы веру что кто-то есть

кто их всегда прощает и где-то ждет

Месяц — май, и листья клейко лоснятся, золотою нитью солнце к небу пришей. Я воюю против чудовищ — тех, которые снятся, тех, которые живут у тебя в душе.

У тебя есть, конечно, отличный мир, на ветру облака веснятся.

И чудовища снятся.

Месяц май, мне от роду двадцать.

Золоченый утренний миг.

Хлопает дверями балконными, долети, поднимись, дотянись. Это страшно — с чужими драконами. Никакой, понимаешь, брони. По-весеннему голые плечи, городская лежит тропа. Только шпагу держи покрепче, если некуда отступать.

Это как от пламени жидкого отмывать свое счастье куцее. Только, понимаешь, держи его и целуй в ключицу, прикусывая.

Месяц май, мне от роду двадцать, золотое утро, две чашки кофе, на стене твоя тень — горбоносый профиль. Я — уже могу ничего не бояться.

...Будет — май. Ударит дождем по кленам.

С головы до ног обрызгает новым миром.

И взлетают два золотых дракона.

Дай-то бог.

И ветер такой зеленый.

Дай-то бог, мой милый.

Вечер такой прозрачный,

со вкусом винным,

первый весенний вечер неизъяснимый.

Я не знаю, творим ли мы будущее

или просто видим,

когда сочиняем первые строки

своим любимым.

Впрочем, так и получается — сочинять губами разбитыми,

биться в стены и грабли — лишь бы не лгать.

Смелее.

Я любила тебя больше, чем лето, страну и родителей.

Я и теперь ни о чем еще не жалею.

Впрочем, так и получается — отдаваться каждой строкою,

тебе и каждому, кто читает.

А иначе получается лживое и чужое,

но вот если б ты знал, как не хватает покоя,

только правда — она такая.

Иногда и думаешь — как я от нее устала.

И почти решаешь: вот здесь немного исправлю.

Я пишу тебе. Это ближе, чем спать под одним одеялом

и шептать, засыпая: «Я тебя никогда не оставлю».

А еще, знаешь, ходят такие: в глазах огонь, а в груди дыра,

и еще такая улыбка: ну, подходи, ты.

Вот они идут и не знают, как это, страх,

и если других сжигали тогда на кострах,

то этих не трогали ни бог, ни черт, ни иезуиты.

А они не пьют ни крови, ни молока,

а походочка пружиниста и легка,

ветер шелестит, и слышно, как он

перелистывает их шаги.

Вот идет такая по осени, а город рыж и в нее влюблен,

плавен улицы темный изгиб.

А ты не трогай, ты близко не подходи,

ты же видишь дыру в груди,

в никуда улыбающиеся глаза.

Ты же видишь, как ступает, не глядя, что впереди,

не оглядываясь назад.

Если лунный свет — то высветит пустоту,

не увидишь их на свету.

Вот идет такая по осени, и желтый лист сквозь дыру парит,

город церквушками щетинится, словно еж.

А ты не подходи, ты за руку не бери.

Ты молодой, еще поживешь.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

БАЛЛАДА О РАЗЛУКЕ

И — да, капитан мой, мы встретимся на берегу,

на южном горластом заплеванном побережье,

там ходят юнцы вразвалку походкой небрежной,

там ярмарки, пляс, и цыганки, и танцы медвежьи,

на том берегу, капитан мой, на том берегу.

Послушайте женщину, мой капитан, — предреку:

вам будут подвластны все тропы и тропки на свете,

и даже сейчас в вас играют подростки и дети,

спуская кораблики или бросая сети.

Но все же мы встретимся с вами на том берегу.

Начертаны руны на горном прозрачном снегу,

на дальнем снегу, и не мне, капитан, изменить их.

Я тку паруса и запуталась в собственных нитях,

а ветер под окнами — вредный истерик и нытик.

Мы встретимся. Встретимся. Только на том берегу.

И то, что вы мне оставляете — я берегу,

и нет ничего мне на свете родней и дороже,

чем запах морей на моей сухопутной коже,

чем бриз в занавесках за мили от моря — но все же

мы встретимся, мой капитан.

На другом берегу.

БАЛЛАДА О ЛЮБВИ

Но ты — люби. И ничего, что тьма, и снег летит, иголками дробясь, —

люби. Сие не больше чем зима. Она пройдет и не сильней тебя.

Люби. Пока ты любишь, ты стоишь. Все остальное — ветер на шоссе. И