Хроники внутреннего сгорания
- Автор: Анна Долгарева
- Жанр: Поэзия
- Дата выхода: 2019
Читать книгу "Хроники внутреннего сгорания"
От рисунка на сушащихся кальсонах
до соседского погреба с гордым замком.
Не меняется жизнь — не меняется дворик.
Это время стоит здесь уже лет сорок,
не задумываясь ни о ком.
И когда выносили скакалки и кукол,
разве ж думалось, как оно сложится впредь.
Это век наш стоит здесь, листвою укутан,
остается вот только сидеть да смотреть.
Это время — как старый военный в отставке,
как старушка, сидящая вечно на лавке,
шевелит листоцветную медь.
И когда, выходя под открытые тучи,
мы вдыхаем его, как снотворный эфир,
оно входит в нас с ветром, сухим и колючим,
кислородным раствором в крови.
Ничего не изменится, если пройдем мы,
но останется детям, еще нерожденным,
ибо въелось — поди оторви.
Штабс-капитан Лашевский проигрался в нули, вчистую.
Хмель в голове, он выходит в ночную, пустую
улицу, ветер бьет по щекам наотмашь.
Медленно, с ровной спиной: некуда торопиться.
Может быть, пулю в лоб, а может, опять напиться.
И с укоризной сверху взирают окна.
Не узнавая, по улице, словно чаще,
были ж и мы когда-то, а нынче совсем пропащий,
конченый человек, ну и что — медали.
Ангел-хранитель запил и работу бросил.
С календарей, истончаясь, слетает осень.
Год девятьсот семнадцатый опадает.
Вениамин Александрович ждет ареста,
ждет, что машина остановится у подъезда,
во вторник забрали соседа; ни к черту нервы.
Через четыре дня, наплевав на возраст и сердце —
в военкомат. Добровольцем. Куда же деться —
ведь на дворе, естественно, сорок первый.
…Этот, продетый в дату «две тысячи восемь»
тоже с дороги жизнью отброшен в осень,
даже не думает, жаря яйцо на завтрак,
что же случится завтра.
…Штабс-капитан Лашевский — на Перекопе,
Вениамин Александрович — до Варшавы,
кто ж его знает, где тетя с косой застопит
и объяснит: до неба, а там — направо.
Он и не знает, и здесь, сквозь ненастье сырое,
просто стоит солдатиком оловянным.
Небо сулит запомнить своих героев
мемориалом огромным и безымянным.
В нашем осажденном городе день ото дня холодней,
день за днем все меньше патронов, таблеток, еды.
Я загадал: если продержимся больше десятка дней,
можно считать, мы бессмертны, как тот Кащей.
Холодно. Над бараком поднимается черный дым.
Впрочем, надеяться на это преждевременно и смешно.
На улицах не осталось бездомных котов и собак.
Только крысы ушли в подвалы, легли на дно.
Они там, в темноте питаются этой войной.
Они затаились: выживать можно только так.
По ночам они, наверно, выходят. Им нужно есть.
На ночном дежурстве ветер особенно зол.
Да, все это было другим: сиротливый подъезд,
детская площадка, парковка на несколько мест.
Вспоминать не нужно. Прошел себе и прошел.
Впрочем, все это неважно сейчас — я пишу тебе.
Прожигает стену стекло у меня в руках.
Детская площадка. Горка. Обрывки провода на столбе.
По земле расползаются ржавые клочья небес.
Небо — это то, что еще прогоняет страх.
Я о чем? Мы, конечно, все ляжем на этой войне,
под шуршанье подземное крыс и со снегом дождь,
но сейчас я стеклом царапаю по стене:
вот, я был. Мы были. И год. И снег.
Может быть, ты родишься когда-нибудь. И прочтешь.
В этом городе есть: киоск (сигареты, пиво),
несколько блочных пятиэтажек, столбы, провода,
и растрепанной косой переплетаются некрасиво
железнодорожные пути, уходящие в никогда.
Он которое утро выходит, от ветра ёжась,
поднимает воротник потрепанного пальто,
и глядит у него из глаз неотсюдошняя тревожность,
словно вроде бы все и есть, но оно не то.
В этом городе не бывает высоких строений —
он прижался к земле. Он держится за нее.
Промежуточная станция. Пасмурный день осенний.
Привокзальный киоск с бутербродами.
Бы-ти-ё.
Поезда останавливаются на минуту — ну как здесь остаться?
Поднимается в небо тяжелый осенний дым.
…Он когда-то вышел покурить. На промежуточной станции.
Поезд не дождался его и ушел один.
Можно считать, что это край света — то есть,
дальше уже черепахи, слоны, вода.
Он иногда задумывается — куда же ушел тот поезд,
который без него отправился в никогда,
и тогда он идет на станцию — хорошо, что рядом, —
и глядит туда, где вдоль путей растут тополя:
расплываются облака под далеким взглядом,
и двоится точкой другая земля.
Все, я ушла: хожу от окна до окна,
белой поземкой вечность занесена.
Я существую в совсем других временах,
да и вообще вопрос — существую ли.
Мне безразлично, в чьем времени ты живешь,
кто тебе солнце, и кто тебе летний дождь,
но я говорю, что ты никогда не умрешь,
и ты не умрешь до конца Земли.
Ты мне чужой и странный, нигде, никто,
это как ветер летит по трассе пустой,
это как будто идти чужой темнотой,
только куда-то руку слепую тянуть.
Но все равно — говорю, ты дойдешь, дойди
там ведь горит, звенит, дрожит впереди,
просто не встанут звезды, чтоб сбить с пути,
просто не сможет — до — оборваться путь.
Время темно, как небо в сухом декабре.
Кровью исходят даты в календаре.
Но все равно: подниматься пора на заре
и отправляться на ежедневный бой.
И — через площадь — выходишь в рассвет любой,
там, где бездонна пропасть над головой.
И говорю: твой мир навсегда с тобой,
и он навсегда с тобой.
ЧТО ЕЙ СНИТСЯ
1.
Невысокие елочки, редкий колючий кустарник,
И болит нога, и дыхание громко и хрипло.
Кажется, даже тропы ее выводить устали.
Она вытирает лоб и кашляет в локоть осипло.
Она знает, что это все ненадолго. Ее догонят.
И все думает: ну куда,
ну запас исчерпала весь я.
Мир внезапно плывет. Она сжимает ладони.
Она не уйдет. Потому что
Matrix has you.
Она успевает дохромать до старой сторожки.
Захлопнуть дверь. И только тогда сползти
По влажной стене. Найти в кармане какие-то крошки.
Судорожно зажать в горсти.
Рай, конечно, не для нее. Рай для тех, кто светел и кроток.
Она кладет пистолет поближе. Сыреет вечер.
Она подтягивает здоровое колено, кладет на него подбородок,
и думает: пусть они только войдут.
Я их встречу.
2.
Он идет совершенно не так. Он и опытней, и осторожнее.
За ним выпрямляется, не оставляя следов, трава.
Он на десять лет ее старше и безнадежнее,
у него на роду написано выживать.
На кустарниках сморщенные ягоды
о последние листья греются.
Неизвестно кем поставлен в ночной дозор,
он идет на запад по полузаросшим рельсам,
разрезающий тучи ветер остёр и зол.
А она ему, в общем, никто — напарница, сменщик. Но
несмотря на то, что неизвестно, откуда он знает путь,
он идет к сторожке сквозь предночную муть.
У него на юге есть дом, и кошка, и женщина.
Он останется жив и вернется к ним.
Как-нибудь.
3.
Из ниоткуда — странный нездешний свет.
Странные облака оседают на кронах дерев.
Когда дверь открывается, она хватается за пистолет.
Но убирает, вовремя его рассмотрев.
А те, кто идут за ними — недалеко,
Они изучали науку идти по следу.
Мир размыт, и его границы отчасти едут,
И туман комкастый, как скисшее молоко,
и тот странный свет по их уходящему следу.
И когда он волочет ее оттуда, практически на себе,
она просит его — уходи,
все написано на судьбе.
Он ее не слушает, тащит по редколесью,
жалеет, что нельзя перейти на бег.
В этот раз он ее спасет.
Matrix has you.
4.
Она трогает языком зуб мудрости, заостренный на сколе.
Ничего шагаем, в темпе.
Уже и надежда не грех.
Но вот кончается лес. И здесь начинается поле.
Поле гречихи, которая не цветет в октябре.
Ветер замолчал. Опавшие листья уснули.
Бледный свет играет на черточках сухого лица.
…А идущий сквозь — открыт всем ветрам и пулям,
Тем не менее, кто-то должен пройти это поле.
Все.
До конца.
Здесь они прощаются. У нее короткое рукопожатие.
Она верит, что он дойдет. Остается тут.
Он идет через поле. И тень его, словно распятая,
дрожит между огромным небом и землей в цвету.
Она задержит идущих — это даже не чувство долга.
В конце концов, не они начинали эту войну.
И она остается. Ложится в траву. И долго
смотрит в небо.
И впервые слушает тишину.
Истина будит тебя среди ночи,
поднимает гудком паровозным.
Смотришь в окно, комкая штору в горсти.
Истина оказывается в том, что еще не поздно,
ни черта еще не поздно уйти.
Все это лишнее — до бесконечности писать и зачеркивать,
время останавливает, швыряя мордою в грязь.
Послушай, ну где ты потерялся в этом городе чертовом? —
выходил бы на связь.
Истина в том, что надо уходить — болотами, кушерями,
запутывая следы, по траве, по лунному глянцу.
А если увяжутся — не страшно, удача обычно с нами,
отстреляемся.
Выходи на связь. Истина в том, что здесь
смертельно молчаливо и ветер не меняется, странно,
неизменно юго-западный, чуть шевелящий мутную взвесь
заводского дыма и утреннего тумана.
А время держит. Время похмельем голову пилит,
обступает — мебелью, тряпками, вялой зеленью.
Но — уходить не поздно. Мы пройдем этот мир навылет.
Мы увидим,
обязательно увидим другую землю.
Время кончается так:
белый мерцающий снег, острый воздух в окно,
под сжатыми пальцами деревянная шершавость рамы,
и ты смотришь вдаль куда-то далеко и прямо,
и понимаешь, что ничего
не кончено
все равно.
И что ты ничего не знаешь на этой Земле,
и глыбой
в тебе оказывается огромный космос
со звездами и Гагариным,
и что все твое время было тебе подарено,
и спасибо за него, и даже неважно, кому спасибо.
Там — по снежной дорожке во тьму идет человек.
Ты вдыхаешь уже нездешний
ветер из ниоткуда.
Музыка длится,
длится еще секунду
после того, как выключается свет.
Пережидать — привычно. Неделю которую.
Здесь ничего, тепло и сухо. Как в крематории.
Конечно, они доживут до конца истории,
Но дальше определенно заказан путь.
Когда легенда не держит, то небо ближе.
Не выйдешь на пенсию, а уберут свои же,
Да, до конца романа им надо выжить,
иначе господа читатели не поймут.
Итак, до конца романа они смеются,
спасают планеты и разбивают блюдца,
ссорятся из-за давно скончавшихся революций,
идут под дождем, от неба не пряча лица.
— Послушай, а нам далеко? — Да еще немного.
Судьба рассчитана точно, до взгляда, до вдоха.
Медленно мелют мельницы Господа Бога,
перемалывая,