Хроники внутреннего сгорания

Я приеду. Я скоро приеду.

Ты очень рад?

...я тут, как дура, мерзну, курить бросаю,

третий вот раз за лето, ну правда, дура?

осень на подоконнике сидит босая,

говорит о чем-то,

ногами болтая,

я выстукиваю «S — O — S»

ледяными пальцами по клавиатуре.

я тут потерялась между двумя домами,

между двумя таможнями, городами,

мокрыми трассами, рыжими облаками,

холодно, слышишь, руки совсем чужие.

Жили, выжили, прожили, пережили?

Хочется чаю, кофе, курить и греться,

так перебивчиво, вымученно выстукивает сердце,

мне от тебя уже никуда не деться.

Кончилось лето, рыжим по телу выжжено.

Прожили, пережили, выжили?

Мне уезжать, стихотворение не окончено,

я надрываюсь, ору сумасшедшим кочетом,

руки холодные, губы замерзли тоже,

дождь залетает в окно и течет по коже.

Я, понимаешь, вечно ничей ребенок,

август звенит, невыносимо тонок,

хватит, поехали, хватит корчить страдальца.

Я выстукиваю «S — O — S» и едва ли чувствую пальцы.

Хватит, поеду, время, а то не успею,

не задаваясь вопросом «а надо ли» — я спешу.

Как на войну — встаю, глубоко дышу,

сумкин ремень поправляю, как портупею.

...Я вот приеду — и честно его допишу...

Любовь — это значит любить друзей любимого, любить детей любимого, любить жену любимого и его любимую.

Светлана Зайцева

У его жены глаза — осенние листья,

как вода в болоте, непрозрачные и глубокие,

она редко помнит имена чужие и лица,

но зато хранит его случайные строки.

Даже странно, что так сплетаются их дороги.

У его жены — золотая восточная кожа,

украинский говор, и голос ее — негромок.

Он домой возвращается в семь, и жену, похоже,

вправду любит, как любит маму дурной ребенок.

Без нее он — печальный листик, сухой обломок.

А в его любимой так много всегда веселья,

что почти незаметно, как ей все тесней, тесней,

и он верит в Бога по вторникам и воскресеньям,

когда встречается с ней.

Только, Господи, дай ему не расстаться с ней.

Только, Господи, дай ему долгие годы счастья,

чтобы их любовь его берегла, хранила,

чтобы злые микробы не грызли его в ненастье,

чтоб шесть соток на даче — плодородны, как дельта Нила,

чтоб чужая собака случайно не укусила.

Не заметить печального взгляда, ладони сжатой,

новогодней ночью случайно не спутать имя.

Пусть он будет счастлив, и чай ему будет с мятой,

и холодный борщ, и алый кусок заката,

Разреши ему, Господи, милостями Твоими

не расстаться с ними.

Тихо поют цикады. Ветер не дует.

Синий небесный плед облаками смят,

да водомерки речные меряют струи…

Господи Боже, помилуй меня, дурную,

горькую, злую — Боже, помилуй мя.

Вечер, домой отгоняют коровье стадо,

узкая речка на запад листки несет.

Господи Боже, мне ведь немного надо —

чтоб не болела мама, да вот и все.

…Я возвращусь — мой автобус идет послезавтра.

Там монитор горит и стена бела.

Господи Боже, я всех их любила, правда,

может быть, даже более чем могла.

Господи, там так гулко в пустой квартире,

я ведь боюсь, от шагов стаканы звенят.

Господи, я уеду на все четыре,

только сейчас, пока еще тихо в мире,

если еще не поздно — прости меня.

В восемь утра встает и идет, босая,

в кухню. Включает чайник. Ищет очки.

Жадно вдыхает ветер, окно открывая,

круглые тени листьев — как камешки из реки.

Щурится и стоит, как была, нагая.

Бродят по комнате синие сквозняки.

Желтый узор по позднему лету вышит,

перед окном летят паутинки ничейные.

И, запрокидывая голову выше, выше,

смотрит на небо, совсем ничего не слышит.

…Включает компьютер, перестраиваясь на чтение,

и на вопрос подруги :«Ну как он?» — пишет:

черт,

минолетное увлечение!

Мины уже не рвутся — до звона тихо,

даже часы — и те шагают без звука.

Ближе к пяти она нажимает «выход»,

уходит в город искать под часами друга.

Говорит: «Я засела дома, ну как крольчиха,

спаси меня из этого круга».

…В полвторого идет домой, запрокинув шею.

асфальт от жары размякший, как пластилиновый.

Она говорит: «А может, еще успею.

Пойду, и возьму билет, и пошли вы на…»

Возвратишь ли — Отцу Отцово

и Сыну Сыново?

И стоит в круге неживого

фонарного света синего.

Говорит: «Я пойду на вокзал —

я знаю, что я успею.

Может, правда еще успею».

В воздухе холод новокаиновый.

У нас в крови — привычка умирать

за Родину,

за Сталина,

за Путина —

как скажут.

Нам не нужно выбирать.

Нам лишь помыться, выходя на рать,

и к черту все, что чересчур запутано.

У нас в крови — привычка умирать.

У нас в крови — привычка уходить

от злых сомнений и от долгих провод.

На кухне спорить, и ругать, и пить,

забрать у норн свою живую нить

и перегрызть, как оголенный провод.

У нас в крови — привычка уходить.

У нас в крови зараза еще та,

неизлечимая, как ни пытайся.

И непроглядно злая нищета,

и равнодушье желтого листа.

Мы вымрем и оставим мир китайцам —

у нас в крови зараза еще та.

Но можно — сомневаться, презирать

и не смиряться с ролью «кушать подано».

Но — время.

И закроется тетрадь.

И мы уходим завтра и вчера

за ежиков, за Сталина,

за Родину.

…У нас в крови — привычка умирать.

Листья тускнеют, небо слезится,

даже походка все одиноче.

Видишь — угасли, притихли лица,

осень, любимый, чего ты хочешь.

Пыль оседает ржавой порошей,

и на ступеньки, и на перила.

Славной жены тебе, мой хороший, —

чтобы любила и суп варила.

Встанет с утра — абрикосово — солнце,

Косточкой — новыми днями — беременно.

…Люди,

с которыми

мы расстаемся,

просто уходят

из нашего

времени.

Им — не взрослеть, не стареть, не жениться

в нашем, трехмерном, тугом измеренье.

Где-то ты спишь. И тебе на ресницы —

только твое —

оседает время.

Скоро засветит луны обмылок,

глянет в окно, и станет светлее.

…Просто любовь — это то, что было.

То,

о чем не жалеешь.

АТЛАНТИДА

Ребята, нам некуда отступать,

за нами лежит Атлантида,

и флаги ее шуршат, как кульки на ветру,

а значит, нам нужно держаться друг друга — видно,

иначе нас сразу и всех, не заметив, сотрут.

За нами лежит Атлантида, я слышу ее голос,

я помню там каждую улицу, стену, ров,

кудрявость ручьев на полях по-весеннему голых,

и классики на асфальте ее дворов.

Я знаю, что не бывают плохими люди,

я знаю, что мама — самая лучшая в мире.

Ребят, если мы отступим — ее не будет,

раздавят и выбросят к черту на все четыре.

Нас держит то, что мы помним ее тропинки,

ее тополиный пух, улетающий ввысь,

и рваные флаги, легкие, как паутинки,

шепчут, чтоб мы не подставились,

побереглись.

И вот мы выходим на бой все снова и снова,

как будто под кожу вшит одинаковый чип.

Мы спасем ее

от мормонов,

от бритоголовых,

и главное — от тех, кто всегда молчит.

За то, чтобы пах тихий вечер липой и чаем,

за то, чтобы было куда возвращаться домой.

Не нужно бояться, ребята.

Мы не проиграем,

покуда есть голос ее у нас за спиной.

Они встретились — я помню — в начале зимы,

у нее была дурацкая стрижка и бесформенный свитер.

голосок шелестящий такой, как сухой камыш,

и умение составлять стишки из случайных литер.

Их любили собаки, птицы и малыши,

они думали, что уж эти двое — вместе навеки

Ее словно толкало под руку — пиши, пиши,

ведь не дай тебе бог потерять хоть кусочек души,

что разлита здесь — в небе, воздухе, человеке.

И она была взволнованна и смешна,

и старалась не потерять с ним рядом ни вдоха.

Прижималась к их тропам растрепанная страна,

даже небо не било суровой ладонью Бога.

...Господи, что я такое — кусок стекла?

Гордая неулыбчивая амальгама?

Я не знаю, куда — но она ото всех ушла,

ей теперь на ее дороге светло и прямо.

Он ее вспоминает — Господи, не сердись! —

иногда он звонит мне, потому что я о ней помню,

но она смешна мне в своем стремлении ввысь

посреди захламленных комнат.

Их историю я могу рассказать друзьям,

потому что прекрасногрустно и поучительно,

вы хотели историю о любви — ну так получите, но

все равно ее путь неизбывно далек и прям.

И, конечно же, образ смят, избит и затаскан,

только, Господи, не говори мне, пожалуйста, ничего,

и что я — лишь печальная сказка,

я — красивая, грустная сказка,

сочиненная ей для него...

Да, этот мальчик моложе меня на год

он целуется мягко и улыбается нагло

черт его знает, где его южный город

вот потому-то мне глубоко до лампы

все его бывше-будущие девицы.

Он сжимает мое пространство кольцом на горле,

до полувдоха рассвета мягкие лапы

трогают форточку — видно, пора расходиться

Дрыхнут — кто на полу, а кто на кровати

холодно, мальчик закутал меня в одеяло

он говорит — зверек, ты ж рассыплешься, хватит,

что ж тебе вечно всего-то на свете мало?

он говорит — за два года сдохнешь, похоже,

многие пожалеют, и я вот тоже.

там за окном, начинается утренний ветер

выше взметает мусор, уносит к черту

желтыми листьями весь небосвод исчеркан

господи что мне такому ему ответить

горе-актриса пьющая после спектакля

вечная необходимость не быть одной

там за окном падает первая капля

первая капля над спящей еще страной.

в комнате оседающий запах дыма

в форточке ветер, и все это только начало

завтра наутро мне позвонит любимый

спросит: ну как отыграла?

Господи, я бреду, куда ты ведешь, я слепа и счастлива, все без меня решится. Вот наползает с облака серый дождь, черкают по небу долго осенние птицы. Вот золотистый каштанчик запрыгал вдаль, мимо прошла старушка, ребенок, собака. У меня есть светлое знание навсегда, и не стоит больше не спать по ночам и плакать. Господи, я ведь делаю, что должна,

пусть же случается так, как должно случиться — шумно смеется, спорит, живет страна — глупый ребенок под локтем твоим.

И птицы, ветер, летящий в небо, и свет листвы — все растворяется в вечной, как жизнь, дороге. Больше ни смерти, ни горечи — только высь, не принадлежащая местности и эпохе.

Все-то мы верили правде, но, знать, не той. Мы родились, когда не ходили в церкви, наша страна была усталой, седой, сигарета за сигаретою в пальцах цепких, нервные попытки омолодить лицо не скрывали морщин без числа, без меры. Это тоже было прекрасно — в конце концов, отобрав религию, нам оставляли веру. Должен быть кто-то, как вечен, как