Хроники внутреннего сгорания

все ветра — Бог ли, генсек, а впрочем, не так уж важно.

Господи, я иду.

Ты меня направь,

как направляет ребенок корабль бумажный.

Всей-то и цели в жизни — вот так брести, в прояснившееся небо голову запрокинув, горстку каштанов бездумно зажать в горсти — видишь, каким становится небо синим.

...Господи, дай мне ветер, страну и сына...

...Ну а что о ней скажешь — живет себе и живет, не сказать, чтобы добрая и не сказать, чтоб злая. Многовато курит в последнее время, вот; отправляет письма в Винницу и Николаев. И не то чтобы ждет ответа, но если он вдруг приходит — то она очень, конечно, рада.

По ночам она молча курит.

И строчек звон

бьет в виски изнутри,

как мертвый через ограду.

...Моя девочка, что ж так сердце дурное гупает?

Истери, спивайся, но вбей в подкорку одно —

ты только не пиши, моя девочка, не пиши, моя глупая,

выпей зеленого чаю, закрой окно.

Отключись от всех социальных сетей, обрежь

тянущийся в небеса сетевой кабель.

старым шарфом забей в грудине гулкую брешь,

перестань проверять башкой наличие грабель

на своем пути. Моя девочка, не пиши —

если что-то написано, этого не отменишь,

но течет строка, как течет алкоголь по вене,

и чужие судьбы уносят клочки души.

Клацает по иконке «Написать письмо». Выдыхает, глотает чай — не пошли бы к черту вы? Интернет-поэзия суть большое трюмо — нужно, чтобы видели себя, и притом отчетливо. Нужно, чтобы ярко, злободневно и чтоб цепляло, загонять себя до полного «не могу». Девочка сидит, закутавшись в одеяло, как большая птица, нахохлившись на снегу. Девочка лузер, ламер и инфоманка, и заряд исчерпан уже практически весь, но когда по улицам ее города двинут танки, девочка выйдет со стихами наперевес.

Лене Борозенцеву

Третий день не могу написать письмо, ну давай вот так, зарифмую, что

ли. За окном трамвая туманный смог, одинокий тополь облако колет. А

вчера была золотая осень, знаешь, даже не тучи, а облачата, в старом

парке запах прогретых сосен, запах дыма; лиственно и песчано. Знаешь,

вечер, и кучи пушистых листьев, можно навзничь упасть в них и видеть

небо, и глядеть на месяца мордочку лисью, словно бросили птицам ко-

рочку хлеба...

А сейчас темно, и трамвай трясется, полусонный кондуктор сидит уныло.

Вот таким октябрем, без тепла и солнца, вспоминаешь пристально все,

что было. Кажется напраснее и глупее, а сейчас — в тепло бы, да с ка-

пуччино...

Знаешь, Леня, а я вот жалеть не умею.

Не научили.

Выхожу из трамвая на остановку, продувает тоненькую ветровку, а у

вас там такие же холода? Мне-то что, я ведь девочка крепкой ковки, не

рассыплюсь, видимо, никогда. Время научило терять любимых, научило

зубы сжимать, терпеть,

только этот запах —

сосен

и дыма,

облачата

и яркая листьев цветь...

Небо медленно ползет над землей на лапах, словно у него хребет перебит.

Понимаешь, у людей не меняется запах, даже когда перестают любить.

Да, я плохо умею придумывать письма, лучше сесть у компьютера и по-

молчать...

Просто у меня

есть ворох пушистых листьев —

золотистых

маленьких

облачат.

ДЕЖУРНЫЙ АНГЕЛ

Девушка, ну шо вы толпитесь, ну я вам по-русски сказала —

идите домой, вакансий нет, а у меня обеденный перерыв.

Вон, видите табличку «Закрыто», вон там, на выходе из зала?

Перевернете. Девушка, ну к чему этот весь надрыв?

Я вас умоляю, не ломайте мне психику — у ангелов психика тоже,

у меня от вас кучерявятся и седеют перья.

Девушка, ну этому учатся с детства, ну шо вас кукожит?

Если вам от этого полегчает, то можете хлопнуть дверью.

Девушка, ну эти умения впитывают с молочком, вот такими,

или с искусственным питанием, не приведи Господь.

Ну шо ж вы плачете, девушка? Давайте я запишу ваше имя,

но вы ж поймите, оно с вот этого молочка еще расписано наперед.

Оно ж с вот этого молочка решилось, кому и сколько

отмерено счастья, а к тому же, акции на счастье упали.

Да не тянись ты за сигаретами, на вот лучше бумажку скомкай,

выкинешь потом вон в горшок, да не к фикусу, к пальме.

Девушка, ну при чем тут я, я просто ангел и сегодня дежурю,

Серафима Ивановна, можно попросту тетя Сима.

Давай я поставлю чайничек, вот придет уборщица Шура,

принесет из подсобки кулечек с крекерами сухими.

вот попьем чайку, да ты табличку переверни-то,

оно все уладится, лишь бы не случилось войны.

Мне бы все ваши рваные души зашить — да не хватит ниток,

в целом мире не хватит ниток,

в целой вечности нету ниток,

чтоб заштопать таких дурных...

Планета входит в месяц Скорпиона. Летит листва по улицам и паркам, зима таится в уголках морщин и в свежести нездешней заоконной. Растрепанный и побледневший Харьков четвертый год в запое без причин.

Твои глаза светлей и одиноче, стоишь, как на скале белогвардеец, глядящий неизменно на восток. Трамваями гремя, проходят ночи. На пальцах время глиною твердеет, летит на тропку сморщенный листок.

Шершаво и тепло сползает солнце с прозрачных, мягких улиц предвечерних, как позолота с гордых куполов. Никто не возвратится, а вернется — тому тюрьма, Сибирь, насмешки черни, и фонарей — сквозь дождь — едва-тепло.

Ударит ветер дверцею балконной. Похоже, холодает — вправду будто сползает осень с потемневших крыш. Планета входит в месяц Скорпиона. Ты на посту. А значит — будь что будет, но эту смену все же достоишь.

...а девяностые — были начальной школой,

классиками, Робин Гудом, страшилищами в тетрадках.

Это у взрослых мир раскололся — для нас на сколах

солнце играло, и все было, в общем, в порядке.

Мир понимал, что ему никуда не деться:

хочешь, не хочешь, а придется играть за наших, и мы

книги про советское детство

за взрослыми донашивали.

...Мой год рождения — восемьдесят восьмой,

твой — девяносто первый.

Сейчас ты красишь волосы в голубой

и таблетками лечишь нервы.

Сейчас ты кончаешь школу и ездишь в Латвию,

глаза за линзами острые, словно рифы,

и вряд ли ты помнишь, как звонко мечи булатные

поют у дружины Ноттингемского злого шерифа.

Мы прожили год на вареной картошке

и консервированных огурцах,

и было не то чтобы страшно и тошно,

а просто жалко мать и отца.

Ведь если нельзя ничего поделать,

то остается жить и играть.

Мне тогда, кажется, было девять.

Тебе, соответственно, пять.

И падал под пулями робот Вертер,

бежала Алиса дворами Москвы,

Не верьте, ребята,

не верьте,

не верьте

ни в будущность,

ни в окончательность смерти,

пока не кончается зелень травы.

А в будущем — там, за порогом двух тысяч —

нас ждут перестрелки, пираты, полеты,

и солнечный луч на полу золотился,

и в теплой груди ожидалось чего-то.

Какая-то будет прекрасная небыль,

иначе зачем я на свете живу,

и Робин, сощурившись, улыбался в небо

и отпускал тетиву.

ВОЙНА КАК СПОСОБ ЛЮБИТЬ

Ну что же, а la guerre comme a la guerre.

И дни идут, как в поле БТР.

История уходит по спирали

в сырую глину, в черный центр Земли.

Протерлось небо, как на сгибах лист,

и облака на нем повыцветали.

А в жизни можно все: суму, тюрьму,

лишь только б не остаться одному,

с соленым серым небом — с глазу на глаз.

Оно глядит, сощурив солнце нагло,

и жмурится с улыбкой. И молчит,

как будто все пароли и ключи

давным-давно нечаянно узнало.

И в этом есть такая пустота,

и смотришь внутрь себя на километры.

Нет ничего. Ни прошлого, ни так...

Есть только ужас белого листа

да тишина мерцающего ветра.

И Бог уходит, как осенний дым,

невидим, негасим, неощутим

мол, выросли, живите дальше сами.

и долго в тишину себе глядим,

и ветерок играет волосами.

Но надо жить. Хоть с дыркою в груди.

Сорви листок с березы, погляди,

ты видишь — это наша terra vista

и впереди лежит, и позади.

А кроме — ничего, как ни крути,

и потому нельзя остановиться.

В этом городе рано улицы засыпают и становятся тихими, безлюдными и пустыми, лишь машина изредка проедет слепая, кашляя натужно, словно она простыла. В этом городе на ратуше часы отбивают полдень, и аллеи фонарями светят, когда темно. В этом городе, мягкого света полном, поезда на фронт отправляются в ночь.

Жизнь отстукивается на печатной машинке главами из какого-нибудь  Ремарка; подходят сроки.

— Скажи мне что-нибудь. Самое главное.

— Не простудись в дороге.

Тучи липнут к шее мокрыми волосами, взгляд из-под ресниц неочерченно-сыр. Вот тогда и понимаешь, кто в жизни кого — касанием, а кто — громадою, заполонившей мир. А на куполах церквей развеваются сумерки, прикрывая город, словно небесный щит, а печатная машинка стучит без умолку, как колесами поезд, стучит, стучит...

А на линии фронта такая осень, пахнут клены влагой, слежавшимся мхом, скачут белки под куполами сосен, небо сглатывает солнечный ком. И трава с утра от инея голубая, и большие шишки лежат на ней. Аффтар жжот, поднимаешь голову, улыбаясь, кто же он — Ремарк или все же Хэмингуэй?

А на линии фронта жизнь бьет под дых настоящестью своего присутствия рядом.

Удивишься: как же не замечалось-то?

Выпьешь воды.

И проверишь оружие на поясе и снаряды.

Предрешенность, спокойствие, и никуда не деться — должен кто-то делать, кто же, если не мы? А печатная машинка стучит, как сердце, как по крышам дождь до наступленья зимы. Потому что ведь есть этот мягкий свет, и камни старой мостовой, и высокие купола...

Бородатый мужчина за облаками

стряхивает пепел мимо стола.

Просто тошно иногда от собственной никомужности, непригодности к жизни, вечностной непричастности. Можно бесконечно трепаться, и дивную чушь нести, обобщать банальности жизни на всякие частности, но с пинка объясняет жизнь, что это не то еще, не написано даже ни парочки строчек стоящих, потому ну куда ты лезешь — сиди, учись.

И в счастливую жизнь ее не пускает жизнь.

А она не хочет, чтоб строчки наружу лезли, как шипучая пена перекиси водорода. Ей же страшно, страшно, а что же случится, если это сбудется все, как случайный прогноз погоды? И сбывается, в точку, хотя она просит — хватит, дифтеритные перепонки опять прорывает в горле. И она лежит, уткнувшись в угол кровати, а в окно невесело смотрит лохматый

город.

«Я же просто девочка, девочка с птичьим именем, вредными привычками, рыжеватыми волосами. Я не виновата, Господи, не вини меня, будем считать, что мы этого не писали, что оно осталось во мне несозданным, нерожденным, не расплесканным по дорогам чужого мира».

И ноябрь идет по дорогам — седым, студеным,

и на желтые окна дышит чужим квартирам.

...Так и смотришь на утренний двор спросонок,

не задерживаясь — до того знаком