Хроники внутреннего сгорания

Только волчата ведают путь до рая —

прямо, налево, в небесное молоко.

брат мой,

мне кажется, мы с тобой доигрались,

мы говорили — пускай после нас потоп,

что-то уже позади — переход, кризалис,

ливни и

что потом? —

ничего потом.

брат мой, в самых отчаянных мясорубках

выживут те, кто идет по жизни смеясь,

было бы пиво,

кофе,

хорошая трубка —

брат мой, такими были и ты, и я.

брат мой, когда выгорают вечные дети?

где, на каком моменте перестают

вечно швыряться деньгами, бродить по свету,

попросту устают?

брат,

нас просеяло через такое сито,

тех, кем мы были раньше — и не зови.

Брат мой, не верь, не бойся и не проси,

да

это отлично подходит

и для любви.

брат мой, послушай — мы были ветром и медом,

солнце над трассой и у дороги пыль

Рыжая девочка приникает к гранатомету,

вскакивает в бронированый автомобиль.

Бьет по глазам отчаянный белый свет.

Доброй дороги.

Привет.

МОР. УТОПИЯ

0. УТОПИЯ

Стоит ли говорить о том,

что все дается трудом,

что живи по заветам — и будет счастье тебе, и дом,

не ругайся со старшими, не нарушай законов,

и ты станешь истинным членом,

а потом уважаемым стариком.

Это все полноценно, весомо и так исконно —

чтобы не понять, нужно быть идиотом и мудаком.

Дети собираются в кучки, шушукаются, говорят, что скоро.

Собирают своих зверушек,

орешки,

выкапывают секретики под кустом.

Они придумывают новый прекрасный город,

и старый охватывает огнем.

1. КЛАРА

На закате степь становится красной,

осенней, почти морозной,

она смотрит в небо, огромна и безучастна,

молчит предгрозно.

Выгорела земля и озимые семена.

Тишина.

Она открывает глаза и видит себя в земле,

за шиворотом холодные комочки нечерноземья.

Над зачумленным городом тихо

которую сотню лет,

и в уютных домах сопят

еще здоровые семьи.

Все кладбище — в увядающем ковыле.

Она выбирается

и идет.

Смелее.

Смелей.

Говорят, что мало кого там рождает степь,

может быть, чтоб наказать,

а может быть — исцелить.

А она идет и очень хочет успеть,

Закрывай глаза и увидь же ее.

Увидь.

2. ДЕВОЧКА КИРА

Бродит чума по городу, листья дышать устали. Мертвые голуби. Желтый

осенний свет.

Кира живет в волшебном кристалле, выхода из которого нет.

Тише, не пей из отравленного колодца, мертвых по имени не зови.

Если покинуть кристалл, взорвется зараза в ее крови.

Язвами зацветет по ладоням тонким,

жаром окрасит рот,

мертвым черным котенком дорогу ей перейдет.

Кире четырнадцать, у нее есть любимый ужик. В кристалле весело, туда

приходят играть,

лишь не ходи наружу, не возвращайся домой, не ложись в кровать.

Если ты верить не перестал, то и листья тебе — червонцы,

покуда веришь в волшебный кристалл, то и смерть от тебя отвернется,

В городе ветер заразой веет, но дело совсем не в том.

Дети в кристалле становятся все взрослее. С каждым проклятым днем.

У Киры есть брат. У него настоящий ножик. Он выходит победителем в

каждой из драк.

Он гоняет пришельцев (и взрослых тоже), он отлично умеет так.

Дети знают, как пахнет кровь и как хоронить погибших,

дети играют патронами, катают их в пальцах гибких,

дети сочиняют, как победить чуму,

приносят Кире заколдованные конфеты,

только не верь, не верь никому. Взрослым уж точно здесь веры нету.

У взрослых своя игра — их мир от чуда устал,

они говорят «пора» и наводят орудия на кристалл.

Осень, расквашенная дорога, мерзкая, злая слякоть.

Дети умеют лечить немного. И не умеют ни капли плакать.

Нынче хреновые сказки в мире, замешанные на крови.

Молча ребята приносят Кире орешки свои и патроны,

Небо коптят посеревшие трубы, много осколков лежит на песке.

У брата Киры тонкие губы и тонкий ножик в руке.

3. ЭСПЕ-ИНУН 

Не ходи во степь, на следы их не наступи, если есть оберег — покрепче сожми, зажмурясь. Говорят, что они приходят из вечной Степи, словно ветер с востока и пылевая буря. Говорят, что у них вместо ног — обломки костей, говорят, что заметишь, если вовремя присмотреться, говорят, что они особо не любят детей, и еще что они совсем не имеют сердца.

Есть одна в этом городе — бывает, идет навстречу, и как будто степное солнце глаза ей жжет. У нее всегда исполнены яда речи, и еще говорят, что она никогда не лжет. Все равно ей не стоит верить, держись подальше, обойди стороной и ей не смотри в глаза. Не бывать порожденью Степи человеком, даже если очень хочется обратное доказать.

Бродит ветер по городу, слышно его не сразу, пахнет степью, и в ужасе крестятся горожане. Говорят, что они хозяйки любой заразе, просыпают дикое семя в дыру в кармане.

А она на рассвете выходит в степь и приносит ей в жертву кровь.

И сжимается больно заразой выжженное нутро.

Умирает город, дети точат ножи, что поделать — никто не подскажет, никто не знает. Если слишком долго в городе этом жить, вырастает сердце в груди, как трава степная. Слишком много горькой настойки на злой траве, не забыться, не успокоить живое сердце, только вкус на губах, да ясно так в голове, и еще никак не согреться.

Горожане ропщут, город больной расколот, на доске друг с другом сходятся два ферзя.

«Ты иди. Выручай этот чертов город.

Мне нельзя».

И глядит ему вслед, и кутается, и стынет, не смотри на нее, уж лучше глаза закрой.

Пробиваются в городе стебли степной полыни, на земле проступает кровь.

4. ИНКВИЗИТОР

Она выходит на станции, дальше идет пешком.

Перед ее приходом ежится каждый дом,

о ней говорят вполголоса,

шепотком,

лучше — с закрытым окном,

самый умный — тот, кто всегда молчит.

Она приходит, отражаясь сразу во всем,

бубновым тузом,

черным ферзем.

Гамбит.

Она приходит. Замирают, молчат дома.

В свете фонарей — извилистая дорога.

Нечего взять с меня, руки пусты, пусты закрома,

проходи, не трогай.

Она идет по улице, прямая, словно солдат,

и все молчат.

Не говори, не думай, по имени не зови,

старые сказки замешаны на крови,

старые сказки знают: не верь приходящим с севера,

двери закрой, постучи по дереву, нить порви.

Утро приходит ознобом и небом серым,

утро невозможно остановить.

Ветром и тусклым светом на зданиях оседает,

от росы трава тяжелая и седая.

Она выходит на улицу, гаснет свечи фитиль,

на ее дороге ветер гоняет пыль.

Миттельшпиль.

Город сутул, некрасив, уныл и помят,

кутается в причудливый листопад.

В старом пустом соборе звучит набат,

люди собираются

и молчат.

Это — эндшпиль,

развязка,

наконец — долгожданный финал,

это — взвешивается, кто здесь и как играл.

И она к толпе опускает тяжелый взгляд.

Говорит:

— Выбирайте сами.

И все молчат.

5. ГЕНЕРАЛ БЛОК

Догорел костер, и угли уже остыли.

Это все во сне.

Поезд проходит осеннее утро навылет,

по костям степи,

по мареву из полыни,

по тишине.

В степи выставляют посты, выгружают орудия,

в городе просыпаются люди.

И становятся слышно первые истошные голоса.

Вокруг города дорога завязана, как петля.

У генерала — словно запылившиеся глаза:

выжженная земля.

Говорят, что если чума — то звучит труба:

запрещенные чудеса или тайная ворожба,

или что-то такое, чему на свете никак бывать не судьба:

странная песня, система зеркал

или волшебный кристалл.

Говорят, что если внимательным быть, то все же

можно эту заразу вовремя уничтожить,

и все будет как раньше, и все останутся жить.

Генерал молчит. Минутой раньше, минутой позже.

И сжимает руки до синих жил.

Он знавал сраженья, раны, беду и зной.

И большая степь лежит за его спиной.

Выжженные травы да перегной.

6. БРАТЬЯ СТАМАТИНЫ

Младший брат, как всякий творец, — он почти бессмертен,

не боится темных улиц и подворотен,

как он синеглаз, улыбчив и беззаботен

в этом захолустье, в чумной круговерти,

в этом темном омуте, где тихо смеются черти.

Если скажут, что он гениальный художник, то вы не верьте.

Он когда-то был им. А нынче уже не годен.

Старший брат идет по улице, руки в карманах,

осенью так резок,

назойлив ветер.

Старшего не любит никто почти на планете,

только младший брат

и почему-то дети,

бегают, смеются — «Дядь Андрюша, хочешь конфету?».

У него глаза усталого наркомана

и еще на поясе два пистолета.

Их обоих молва не любит, боятся люди

фантазеры всегда по другую сторону зла.

Говорят, что младший когда-то придумал чудо

на которое даже смерть только глянула —

и ушла.

А у младшего руки все тоньше, тоньше,

все заметнее, какой он бледный, уставший, тощий,

он глядит в осеннее небо, как из-под толщи

прошлогоднего льда:

«Ну бери меня, ну бери,

только чудо мое не трогай,

присмотри за ним, присмотри,

ведь любая мечта сбывается там, внутри,

там играют дети, там вечно заря горит...»

И отсчитыват мгновения:

Раз.

Два.

Три.

И мгновения вытекают, словно иприт.

Старший бегает, ищет, где бы добыть лекарства,

может быть заколдованную настойку,

может, таблетки,

чтобы этот чудак увидел весной акации,

чтоб дожил и не расплескался,

чтоб увидел степную траву и сирени ветки.

Говорят, что тот, кто смерть повидать успел,

кто стоял среди черных орудий и мертвых тел,

у кого стекала по пальцам кровь —

мол, и жизнь он видит яснее, словно прозрел,

говорят, что Каин был земледел,

а Авель резал коров.

Но еще говорят, что в мире

места нет чудесам,

если душу туда источил, то виновен сам,

Говорят, что чудо — это источник бед

и должно быть истреблено:

огонь,

динамит.

Младший брат улыбается небу вслед:

он второго такого не сочинит.

Старший брат берет пистолет.

Говорят, что тот, кто ближе ходил со смертью,

будет сторожем младшему в черной земной круговерти,

и прикроет,

и сохранит...

7. ГЕНЕРАЛ И САМОЗВАНКА

I

Этот мир стоит на крови,

на костях,

на жертве.

Кто-то приносит в жертву себя, а кто-то других.

Это правильно: так входит кинжал под дых,

так на кресте умирают

ради прощения малых сих.

Так встают на последний путь — и бьет по глазам прожектор,

и становится не до тревог земных.

Но еще говорят: если старое выжечь дотла,

перекопать снарядами на метр в глубину,

то волшебный кристалл,

или песня

или странные зеркала

будут строить вокруг себя другую весну,