Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды

IV

В своей знаменитой лекции «Об имени и природе поэзии» Хаусман проводит резкое разделение между риторикой и поэзией. Все, что нарочито и обдуманно, логично и изящно, он оставляет за скобками своего ощущения поэзии. Так, в XVIII веке, на его взгляд, были лишь четыре истинных поэта: Уильям Коллинз, Кристофер Смарт, Уильям Каупер и Блейк — все четверо, как он подчеркивает, «не в своем уме» (mad). И подкрепляет свой вывод авторитетом Платона: напрасно тот, в чьей душе нет «мусикийского безумия», кто рассчитывает лишь на умение, будет стучаться в дверь поэзии.

Хаусман говорит: для меня это вещь скорее физическая, чем интеллектуальная; я не более способен дать определение поэзии, чем терьер — определение крысы, но покажите терьеру крысу — и, будьте уверены, он не ошибется. Так и я узнаю поэзию по своим особым признакам. Один из них описан в Книге Иова: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». «Опыт научил меня, — продолжает Хаусман, — когда я бреюсь по утрам, не отвлекаться и, пуще всего, не вспоминать никаких стихов, ибо, стоит какой-нибудь поэтической строке прозвучать в моей памяти, как волосы у меня на лице встают твердой щетиной и бритва перестает их брать».

Другие признаки, упоминаемые Хаусманом, — озноб, пробегающий по спине, комок в горле, слезы, навертывающиеся на глаза, и прочее. Почти так, как описан аффект любви у Сафо: жар, холод, мрак, застилающий зренье:

Тотчас мой язык цепенеет; пламя
Пробегает вдруг в ослабевших членах,
Звон стоит в ушах, покрывает очи
Мрак непроглядный.

Передать поэзию Хаусмана по-русски дьявольски сложно. Его приемы тонки и трудноуловимы. По сути, требуется перевести непереводимое. Но переводчики пытаются и будут пытаться.

Альфред Эдвард Хаусман

День битвы

Я слышу, как поют рожки,
Они зовут: «Вперед! В штыки!»
А пушки басом говорят:
«Спасай башку! Беги, солдат!»

Я б дёру дал, рожкам назло,
Когда бы это впрямь спасло:
От пули пасть или штыка —
Потеха, брат, невелика.

Да только далеко не сбечь —
Так или этак в землю лечь,
И неохота, чтоб родня
Как труса помнила меня.

Выходит, выбор невелик:
Шагай и бейся штык на штык
Иль пулю получи в башку.
Так мне и надо, дураку.

* * *

Из тьмы ночей, из дали
О четырех ветрах
Примчало и слепило
Мой ждавший жизни прах.

Вот вновь они подуют
И в небо пыль взметут…
Держи же эту руку,
Когда еще я тут.

Скажи мне, что с тобою
И в чем твоя печаль, —
Пока, развеян ветром,
Я не унесся вдаль.

* * *

Нет, я не первый здесь пострел,
Кто жаждал пылко, да не смел,
Горел и трясся до утра, —
История, как мир, стара.

Не я один дрожал дрожмя,
Из пламени да в полымя
Бросаясь головой вперед —
Из боли в страх, из жара в лед.

Другие были… Ну и пусть.
И я, как все они, пробьюсь
К своей постели земляной,
Где не страшны ни хлад, ни зной.

Пока же ветерок могил
Мой лоб еще не остудил,
То жар, то хлад знобят мне грудь,
И душной ночью не уснуть.

* * *

Каштан роняет свечи, и цветы
Боярышника по ветру летят…
То дождь хлестнет в окно из темноты,
То хлопнет дверь; придвинь мне кружку, брат.

Не так уж много вёсен нам дано,
Чтоб этот май теперь у нас отнять;
Год минет, и весна вернется, но —
Увы, уже нам будет двадцать пять.

Нет, мы не первые, как ни считай,
Сидим и пьем, кляня судьбу свою,
И дождь, и холод… Что за негодяй
Нам вместо жизни подложил свинью?

Там, наверху — разбойник или тать?
Бесстыдство, кто бы ни был он таков,
Последних утешений нас лишать,
Отправленных за смертью дураков.

Бесстыдство… но подвинь еще одну
Мне кружку, брат; ведь мы не короли,
А требуем — достаньте нам луну,
И каждый думает — он пуп земли.

Сейчас нас гром в дугу грозит согнуть,
И кажется — невзгод не обороть;
Но завтра боль войдет в другую грудь,
В другую душу и в другую плоть.

Мы вечностью на скорбь осуждены,
А вечности всё в мире нипочем.
Терпите, праха гордые сыны.
Пей, брат, и небо подпирай плечом.

* * *

Снова ветер подул из далекой страны,
Словно грудь мне стрелой просквозили;
Что за горы знакомые в дымке видны,
Хутора и высокие шпили?

Это счастья былого утраченный дол,
Та страна, из которой когда-то
Я по залитой золотом тропке ушел
И куда больше нет мне возврата.

В темноту и в туман отплывает паром,
Хрипло птицы вдогон прокричали…
Кто, ты думаешь, встретит тебя на другом
Берегу, на летейском причале?

Был да сплыл жалкий раб, твой покорный лакей,
Не рассчитывай, деспот мой милый,
Вновь найти его в граде свободных людей,
В справедливой стране за могилой.