Петербургская баллада

– Извиняюсь и униженно замолкаю! – склонился в восточном поклоне Алексеев. – Где эти протоколы? Как мне их получить?

– Позвони Григорьеву или Мартынову. А еще лучше возьми у них адреса этих девушек да пообщайся лично. Если произведешь хорошее впечатление, то, может быть, они снизойдут до того, что составят фоторобот Критика.

– Да за такую информацию я на них женюсь! – с энтузиазмом заверил Алексеев.

– На обеих сразу? – с сарказмом уточнила Беликова. – К тому же ты уже женат – не забыл на радостях?

– Разведусь! Разведусь и женюсь на обеих, только бы информацию дали. Я побежал!

– Подожди, – остановила его Екатерина Юрьевна. – Вот еще что… Попытайся порыскать кругом и найти свидетелей, видевших черную, потрепанную «копейку». Она должна быть где-то поблизости. Вернее, была. Скорее всего, именно на этой машине приехал и уехал убийца.

– С завтрашнего дня подаю рапорт на перевод в «полицию нравов», – истово перекрестился Алексеев, – и иду к вам подмастерьем… А что это с вами за старичок такой бодренький, Екатерина Юрьевна? Аль секрет?

– Писатель… Так получилось…

– Писатель, – скривился Алексеев, – у меня на них скоро аллергия выработается.

– Беги-беги, – отпустила его Беликова и медленно побрела во двор, туда, где у дверей издательства остывало тело женщины, с которой она говорила еще утром. Постовые, видимо, знали ее в лицо и пропустили беспрепятственно. Не отвечая на приветствия многочисленных знакомых и коллег, подошла к трупу, близоруко щурясь, вгляделась в искаженное смертью лицо…

– Прости, – едва слышно прошептала она, – утром я плохо о тебе подумала… А видишь, как все обернулось… ты уж не обижайся на меня, старуху…

И, ссутулившись, по-старчески шаркая ногами, побрела прочь.

Всю обратную дорогу они молчали. У самого дома Смоляков не выдержал:

– Объясните! Объясните мне, Екатерина Юрьевна, что вы так переживаете? Да, я – циник! Жестокий и бездушный циник, но ведь и вы не мать Тереза, а жертвы не ваши дети и внуки! Я понять хочу!

– Опять сегодня не засну, – отвлеченно посмотрела на него Беликова. – Пью, пью снотворное, а все маюсь бессонницей… Объяснить? Сложно это. Я могла бы рассказать вам одну историю, но она очень длинная – утомлю.

– Ничего, – решительно сказал Смоляков, – я сова, работаю ночами, а у вас, как сами признались, – бессонница. Так куда нам спешить?

– Ну, хорошо, – сказала Екатерина Юрьевна, – только давайте уж войдем в квартиру, а то в машине как-то неудобно… Да и не один час мой рассказ займет. Он тяжелый и жестокий – вы к этому готовы?

– Не в институте для благородных девиц воспитывался, – по-стариковски брюзгливо ответил писатель, – как-никак бывший оперативник – всякого навидался.

– Тогда пойдемте, – кивнула Беликова и первая выбралась из машины. Заждавшиеся собаки встретили ее радостным лаем, но, почувствовав настроение хозяйки, разом смолкли и посмотрели на нее так жалобно, словно сами были в чем-то виноваты.

– Присаживайтесь, – указала Екатерина Юрьевна писателю на диван, – я пока заварю чай и начну рассказ… К нам в отдел иногда приходят журналисты, написать статью, снять передачу. Им кажется, что наш отдел – Клондайк жареных новостей… Как-то одна девчушка с телевидения попросила меня: «Расскажите о самом страшном случае в вашей работе». Я даже опешила. Потом задумалась и вспомнила. Правда, совсем не то, что она ждала… Вот эту историю я и хочу вам рассказать. Это было давно. Очень давно… Я только окончила институт и работала инспектором в отделе по делам несовершеннолетних, тут же, в Октябрьском РУВД, у полковника милиции Леонтьева Ивана Сергеевича. Его внук, кстати, ваш коллега, писатель. Тоже когда-то был опером… Вы простите, я рассказываю несколько сбивчиво – волнуюсь… Воспоминания «давно минувших дней»… И довелось именно мне опрашивать одну молоденькую девочку, которую местные оперативники привезли с преступления по тем временам страшного и невообразимого. Она была несовершеннолетней и по закону… Нет, я опять неправильно начала рассказ. Это – предыстория. А сама история случилась много позже… Ее звали, как и меня, – Катериной. И история ее началась лет десять назад, в самый разгар гласности и перестройки.