Семейные тайны

Глава 29. Триумф

Старший губной пристав Шаболдин, дай Бог ему здоровья, долгих лет жизни и удачи во всех делах и начинаниях, пошёл мне навстречу и устроил так, что Лизунова я допрашивал один. Более того, запись допроса не предусматривалась. Ну а что, велело приставу начальство не вести никакого розыска в отношении госпожи Луговой, он и не ведёт. И никаких бумаг, говорящих об обратном, тоже не будет. Ну вот нет такого розыска, и всё!

Ясное дело, привели Лизунова в допросную губные, но Шаболдин сначала удалил их, а потом вышел и сам. Я же, соответственно, зашёл.

Выглядел Лизунов плохо. И так-то наружность его мне не нравилась, а длительное пребывание под замком с мыслями о скорой отправке на каторгу её только ухудшило. Ничего, сейчас ему будет ещё хуже...

— Ну что, Лизунов, плохи твои дела, — хмурому и подавленному Лизунову я говорил это подчёркнуто жизнерадостным голосом. Решил, знаете ли, устроить театр одного актёра и играть доброго и злого следователей одновременно и единолично.

— Плохи, — признал Лизунов. — Ну да ничего, на каторге тоже жить можно.

— Можно, — с готовностью согласился я, давая ему надежду, которую сам же прямо сейчас и разрушу. — Но это в том лишь случае, ежели на каторгу ты попадёшь.

— А что, могу не попасть? — не понял он.

— Да скорее всего и не попадёшь, — я широко улыбнулся. — Тебе, Лизунов, не каторга сейчас светит, а перекладинка дубовая, да петелечка пеньковая.

— Это как же так-то?! — Лизунов аж на табурете подскочил. — Это как же петелечка?! Это за что это?!

— Ну как за что? — изобразил я самое искреннее удивление. — За два предумышленных убийства — Алии Жангуловой и Петра Бабурова.

— Да не убивал я Петьку-то! — сорвался Лизунов на крик. — Не убивал! Я же всё уже вам рассказывал!

— Ты, Лизунов, давай-ка не кричи, — я снова выдал добрую улыбку. — Я тебя и так хорошо слышу. А что ты рассказывал, мы с тобой сейчас вместе и вспомним. Как там? Пришёл ты к Петьке, а он мёртвый в луже крови валяется. Ты шмыг на лестницу, а там поднимается доктор Ломский. Ждать, пока он выйдет, ты не стал и убежал. Так?

— Так, ваше благородие, всё так! — угодливо закивал Лизунов. Что-то не припомню, чтобы раньше он меня или Шаболдина благородием титуловал, а теперь, как виселица впереди замаячила, сразу свою показную независимость и задвинул подальше...

— А теперь, Лизунов, представь: вот повторишь ты всё это в суде, а судья после тебя допросит доктора Ломского. И что скажет доктор? А то же и скажет — пришёл, дескать, а Петька там мёртвый в луже крови.

— А что с того? — снова не понял Лизунов.

— А то, дорогой мой, что подумай-как сам, как это будет смотреться для присяжных, — предложил я.

— И как же? — подумать Лизунов честно попытался, но особого успеха в этом деле, похоже, не достиг.

— Да так, Лизунов, что раз ты вперёд доктора приходил, то ты Петьку и зарезал, — растолковал я. — И признают они тебя виновным аж в двух убийствах, а судья, строго, заметь, по закону, тебя за такое на перекладинку и отправит...

— Но как же это, ваше благородие? — Лизунов готов был расплакаться.

— Да уж вот так, — я развёл руками. — Твоё слово против слова Ломского. И поверят присяжные Ломскому, а не тебе. Потому как хоть вы с ним оба и приспешники бесчестного вымогателя Малецкого, но он-то, доктор, хоть как-то на уважаемого человека похож. Постарше, опять же, тебя, да и поумнее тоже. Его присяжные пожалеют, тебя — нет. Тем более, в убийстве Жангуловой ты и сам уже сознался, вот они и решат — где одно убийство, там и второму место найдётся...

— Ваше благородие! — взмолился Лизунов. — Ну вы же сами знаете, что Петьку я не убивал! Ну неужели так ничего и нельзя сделать!

— Можно, Лизунов, можно, — снизошёл я. — Ты мне отдашь все бумаги, что Петька у Ломских украл, и в суд пойдёшь только с со своими делишками у Малецкого, да с удушением Жангуловой. Но именно все! — строго повторил я.

— Отдам, ваше благородие, всё отдам! — обрадовался Лизунов. — Всё, что говорил в прошлый раз, всё отдам!

— Ну что же ты, Лизунов? — с укором спросил я. — Я, значит, тебя от виселицы спасаю, а ты мне все бумаги отдать не хочешь... Только те, о которых говорил? Так говорил-то ты не обо всех... Эх, не нужна тебе доброта моя, значит... Ну и ладно. Не нужна, так не нужна. Повисишь, ножками подрыгаешь...

— Простите, ваше благородие, ради всего святого, простите! — Лизунов бухнулся на колени. — Ну не подумал я, дурак, что вы и про то знаете!

— А тебе, Лизунов, думать не надо, — о том, что всё равно толком у него не получается, я промолчал. — Тебе просто надо сказать мне, где те бумаги. Все бумаги.

...Тайников у Лизунова оказалось аж целых три. Прямо в лавке Эйнема за шкафчиком с вещами Лизунова обнаружились списки с больничных записей о стыдной болезни дворянина Земцова и письмо мужеложца Фиренского к своему любовнику. На квартире Лизунова в спинке кровати был устроен тайник, откуда извлекли предсмертную записку жены купца Есина и бумаги по махинациям купца Милёхина с наследством его племянницы. А в задней стенке киота [1] нашлась хитро вырезанная щель, из коей я собственноручно вытащил ту самую расписку Татьяны Луговой. Быстро заглянув в неё и кивнув Шаболдину, что она самая, значит, и есть, я аккуратно убрал бумагу в карман. Все прочие бумаги пристав, понятное дело, забрал себе.

Уже дома, поднявшись к себе, я с лёгким трепетом развернул пропуск в новую жизнь для нас с Варварой и Александры с Юрием:

Настоящим удостоверяю, что я, Татьяна Андреевна Луговая, дворянка, получила от целительницы Анфисы Демидовой Видяевой пятьсот рублей ассигнациями за пристройство незаконнорожденной дочери моей в семью князя Дмитрия Сергеевича Бельского. От всех прав своих в отношении дочери настоящим отрекаюсь, каковое отречение и заверяю собственноручною подписью.

Татьяна Андреевна Луговая, писано в селе Карино Зарайского уезда земли Московской 5-го числа марта месяца года от Р.Х. 1807-го.

Да уж... Хитрая бумажка-то. С одной стороны, ничего не сказано об отце девочки, как и о самой Ломской. Хотя матушка, помнится, говорила со слов Луговой не о Ломской, а просто о посреднице, которая уже мертва, а под такое определение и Видяева более чем подходит. С другой стороны, указано, что мать девочки дворянка, но не указана сословная принадлежность отца. Опять же, незаконнорожденность дочери прописана прямо и недвусмысленно. Так что для Бельских бумага и вправду исключительно опасная и её оглашение стало бы для них большой неприятностью. Кстати... А ведь раз Луговая подтверждает получение денег от Видяевой, а не от Ломской, то расписка-то составлена для спокойствия именно Видяевой! И как тогда она оказалась у Ломской? В который раз уже в этом запутанном деле каждое новое открытие снимает один вопрос и тут же ставит новый...

Допрос Лизунова, выезды к нему и в лавку для изъятия бумаг — всё это заняло немало времени, и потому отправиться к князю Бельскому я решил наутро. Успел доложить отцу и матушке, что расписка Луговой у меня, и таким образом всё завтра решится в мою пользу. Дядя, которого отец известил по телефону, сказал, что с утра будет в Думе и позвонит узнать новости, как только освободится. Ну да. Всё, в общем, правильно. Я своего добился, я победитель и завтра моя победа получит своё ритуальное подтверждение — я попрошу у князя руки его младшей дочери и получу и его, и её согласие. Потом уже дядя с отцом будут заключать с Бельскими новый уговор на старых условиях. Всё прекрасно, все рады и довольны, включая Александру с Юрием. Занавес!

Только почему-то я, весь такой победоносный и мудрый, ощущал себя вовсе не так, как следовало бы того ожидать в имеющихся обстоятельствах. На душе было как-то неспокойно — то ли я сделал что-то не то, то ли не сделал того, что нужно. Покопавшись в этих ощущениях и сопутствующих им мыслях, я весьма быстро установил причину столь неприятного состояния — убийство Петра Бабурова так и оставалось нераскрытым. Странно, да? Все дела, что из того убийства проистекли, благополучно завершены — сообщники Малецкого изловлены (Елисеев со всей определённостью утверждал, что на свободе не остался никто), убийца Жангуловой пойман и изобличён, тайна происхождения княжны Александры Бельской мне известна, Варвара скоро станет моей женой, та же Александра выйдет замуж за лейтенанта Азарьева, даже сам Бабуров уже по-христиански похоронен, а его убийство всё так же покрыто тайной. Все, кого можно было в том подозревать, оказались ни при чём — Ломский, говоря, что застал Петьку уже мёртвым, врать после монастырской обработки не мог, Лизунов не решился бы убивать ножом, никакого отъявленного головореза среди сообщников Малецкого так и не сыскалось, а версия об убийстве Бабурова князем Бельским смотрелась до крайности невероятной. Но ведь кто-то же Петра Бабурова зарезал, совершив это умело и жестоко. Где и как мне теперь того убийцу искать?! А искать надо, потому что Лиде я обещал не только найти останки её непутёвого мужа, но и выяснить, что с ним произошло. Вот с такими, прямо скажу, невесёлыми мыслями я и лёг спать, понадеявшись на то, что утро вечера мудренее.

С утра, однако, ожидаемо выяснилось, что надеялся я напрасно — все мои мысли сразу же с момента пробуждения занимал предстоящий поход к Бельским. Впрочем, не только мысли, но и вообще всё моё время — надо же было собраться.

Князь Бельский меня, как я понимаю, ожидал — докладывать ему о моём визите в этот раз не стали, сразу же проводили меня в кабинет. Интересно, это он просто на будущее велел прислуге встречать меня именно так, или же и вправду полагал, что я управлюсь с выполнением его условия столь быстро? Если так, то мне это, не буду скрывать, очень даже льстило.

— Надо же, я полагал, что расписка дана была на имя Ломской, — удивился князь, прочитав бумагу и положив её на стол с превеликой осторожностью, как какую-то драгоценность или, наоборот, крайне опасную штуку. Строго говоря, для него она была и тем, и другим. — Татьяна, умница, на Видяеву выписала... Что же, осталось только эту проклятую расписку сжечь, и я зову княгиню и обеих княжон. Пойдёмте, Алексей Филиппович, я сожгу её при вас.

Против такой постановки дела у меня никаких возражений не нашлось. Так даже лучше — и князю спокойнее будет, что найдётся, в случае чего, свидетель, который подтвердит уничтожение расписки, и я буду крепче спать, увидев бесславный конец этой бумаги своими глазами, пусть лично меня её содержание и не затрагивает. Мы прошли в курительную комнату, князь скомкал расписку, но в массивную мраморную пепельницу положил её столь же бережно, как до того на стол. Достав из небольшой шкатулочки длинную спичку, князь чиркнул ею о крышку этакого настольного спичечного коробка, поднёс огонь к бумаге и тайна рождения княжны Александры Дмитриевны Бельской так тайной и осталась...

Проводив меня обратно в кабинет, князь не стал посылать за супругой и дочерьми, отправившись за оными сам. Доверие, стало быть, показывает, оставляя меня одного в кабинете — отец, например, на моей памяти так ни с кем из гостей не поступал. Ну и уважение князь выказал мне тоже, обойдясь без посредничества прислуги в вызове домашних.