Ветры границы

Шпионы не выдержали поединка с Коробицыным — отступили за кордон.

Анатолий взглянул на пограничников. Они сидели притихшие, сосредоточенные. Рядовой Сарана крепко прикусил верхнюю губу, что бывало с ним в минуты сильного душевного волнения. Анатолий Бурухин заметно побледнел, синие зеркальные глаза сержанта Фролова затуманились. О таком внимании, о такой дисциплине на политзанятиях еще три месяца назад Хрустов и мечтать не мог. Ни «деловитого» шуршания конспектов, ни заковыристых вопросов. Даже Разин, несмотря на свою исторически известную фамилию, притих, ушел в себя.

— Вы случайно не имеете отношения к Степану Разину? — шутя спросил его как-то вначале Хрустов.

— Так точно. Имею, — бойко ответил солдат. — Предок у меня на Лобном месте в Москве казнен, — а сам так весь и сияет. Может, рядовой Разин и сам в те минуты верил в то, что говорил. Может, надеялся, что и командир поверит, что его свободолюбивая натура — суть их фамильной родословной. Кто знает. Сейчас перед ним был другой Разин, находившийся во власти только что рассказанной истории подвига Андрея Коробицына. Видно, тема политзанятия задела его за живое, и он посчитал, что грех отвлекаться на постороннее.

Как бы там ни было, пристальное внимание солдат было приятно лейтенанту Хрустову, подбадривало его. Он продолжал с вдохновением:

— Схватка длилась несколько минут, всего несколько минут, но какими долгими показались они Андрею. Когда замполит заставы Сергей Евгеньевич Любимов с бойцами прибыл на место происшествия, Андрей лежал, прижавшись лицом к земле, будто прося у нее поддержки. Крепко зажатая в руке винтовка наискосок лежала под ним. Полы шинели, брюки, голенища сапог обрызганы кровью. Он был еще жив и, придя на мгновение в сознание, сказал: «Они не прошли. Их было четверо».

Около сарая пограничники обнаружили пятьдесят шесть гильз. Патроны нарушителей были в парафине, чтобы не подмокли и не дали осечку.

В тот же день Андрея Коробицына отправили в ленинградский военный госпиталь. Прощаясь, он говорил товарищам: «Передайте, пусть начальник не беспокоится, подлечусь и снова вернусь на заставу».

Трое суток врачи боролись за жизнь отважного пограничника, но раны оказались слишком тяжелыми…

В ленинской комнате стояла необычная тишина. Лейтенант Хрустов прошелся меж рядов столов, молча посматривая на солдат, будто изучая их, потом спросил:

— Кто знает, как увековечена память героя?

Вызвался сержант Фролов. С присущей ему обстоятельностью он рассказал, что на том месте, где проходил бой, сооружен памятник-обелиск. На полированном граните золотыми буквами высечена надпись: «Здесь 31 октября 1927 года пограничник Андрей Коробицын совершил геройский подвиг, защищая границу СССР».

Застава, на которой служил Андрей, носит его имя.

Ежедневно на боевом расчете в торжественной тишине слышны слова: «Андрей Коробицын погиб смертью героя при защите государственной границы Союза Советских Социалистических Республик».

Он навеки остался в боевом пограничном строю.

— Помнят героя, — дополнил рассказ сержанта замполит, — и на родной вологодской земле. Куракинский сельсовет Сямженского района переименован в Коробицынский, а село Куракино, в котором родился Андрей, — в село Коробицыно. 21 сентября в Коробицынской средней школе особый день — День памяти героя. Андрей Коробицын — почетный пионер дружины, ее правофланговый. На пионерской линейке так же, как и на далекой пограничной заставе, с воинами которой школьников связывает давняя и крепкая дружба, первым называют имя Коробицына.

Политзанятия окончились, но все еще оставались на своих местах, потом, не сговариваясь, поднялись и минуту постояли так, словно отдавая почести погибшему.

Выходили тоже молча, стараясь не шуметь, и Анатолий оценил внутренний такт солдат, их воспитанность: «Всякий раз они меня чем-то приятно поражают»…

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? — подошел к нему Константин Разин.

— Пожалуйста, Разин, обращайтесь.

— А вы не могли бы, Анатолий Николаевич, рассказать об Андрее Коробицыне еще и как о человеке. Какой он был? Что любил? Что терпеть не мог? Хочу написать его портрет, а пока конкретно образ себе не представляю.

— К сожалению, Костя, я мало чем могу тебе помочь. Начальник заставы написал в служебной характеристике Коробицына: «Надежный, смелый и преданный боец, который не уступит и не испытает страха перед любой опасностью».

— Ну это ясно, — настаивал Разин, — а какого роста он был? Какие глаза у него были?

— Сергей Евгеньевич Любимов, сотрудник Центрального музея пограничных войск, замполит Коробицынской заставы в прошлом, рассказывал нам в училище о том, что любил Андрей Коробицын песни, лихо играл на гармошке, с удовольствием отплясывал «барыню». Стройный, черноволосый, короче — парень привлекательный, темно-карие глаза всегда светились улыбкой.

— А в погранвойска как попал, по желанию или по разнарядке? — спрашивал Разин.

— Известие о призыве в армию Андрей встретил с радостью — давно ждал этого момента, — отвечал замполит. — И все-таки, когда сел на тряские дроги, увидел мать, стоявшую на крыльце дома, брата, махавшего ему картузом, — загрустил. «Куда, — думал, — пошлют: в кавалерию, в пехоту? С конем, конечно, легче и привычнее: «Мы, конница Буденного, громим врага!» А ну как врачи к чему-нибудь да придерутся и вообще не возьмут никуда?»

И вот в военкомате его определили в пограничные войска…

Костя Разин слушал рассказ замполита Хрустова с замиранием сердца, поражаясь осведомленности офицера. Ему казалось, что и сам он, Костя Разин, был все время рядом с Коробицыным. Видел, как первый раз Андрей прибыл на заставу и удивился: старый помещичий дом на холме все называли непривычным еще для его слуха словом: «Застава». Не сразу Коробицын понял, что застава — это не только помещение, в котором живут солдаты, это частица Родины, это — крепость, способная, если надо, защититься от врагов.

С холма, от старой помещичьей усадьбы хорошо была видна долина. За ней на десятки километров — леса, в основном сосна и ель, такие же, как на его родной вологодской земле, и Коробицын вдруг остро ощутил необходимость заслонить и этот лес, и траву, и это небо…

Андрей знал, что граница проходит по речке Хойка-Йоки… Сверху, с холма, речка казалась серебряной змейкой, уходящей далеко в темноту. Лесом были одеты и влажные сырые низины по берегам. За лесом тянулись овраги — там чужие, и, потому так строга и предельно собранна была их, пограничников, жизнь: служба, короткий отдых, стрельбы, политзанятия, снова служба…

О службе на границе Андрей имел сперва смутное представление, но очень скоро понял, что пограничнику надо многое уметь и знать. Он сравнивал труд пограничника с трудом охотника, которому требовалось тоже хорошо ориентироваться на местности, ходить по следу, метко стрелять, быть готовым принять бой и в одиночку. Он думал, что ему, не раз ходившему на медведя с берданкой, легко будет обставить всех на занятиях. Расслышать в лесу не только голос — шепот человека. Надеялся, что зоркость не подведет его и в темноте.

И все-таки когда он впервые вышел на границу, собственные шаги казались ему чужими: он хотел ступать мягко, неслышно, а сапоги громыхали в звонкой тишине…

С упорством Андрей овладевал пограничным мастерством. Учился неслышно ходить по дозорке, распознавать ухищрения врага, одним словом, учился мужеству и бдительности. Учился успешно.

— В то время о его подвиге много писали. Если хотите, я принесу вам одну книжечку, — сказал Разину замполит.

— Да, Анатолий Николаевич, мне это очень важно, — тихо сказал Константин и прошел в опустевшую ленинскую комнату. В его распоряжении было несколько минут, и он хотел провести их один.

Все, что испытал, по словам замполита, Андрей Коробицын в первый свой выход на границу, пережил и прочувствовал он, Константин Разин. Он никак не мог понять: может ли быть такое — через столько лет в нем повторились все те ощущения, какими был переполнен и какие испытал Андрей Коробицын. И чувствовал ли кто-нибудь из его сослуживцев нечто подобное тому, что испытал он за этот час, проведенный в ленинской комнате.

Разин не знает, сколько просидел здесь, наверное, немного, но ему показалось — полжизни, потому что вспомнил и детство в сибирском селе, и мальчишечьи игры в лапту, походы всей улицей по грибы и ягоды. Вспомнил, как учился плавать: отец бросил его в речку и крикнул: «Плыви!» — а сам размахивал на берегу руками, будто разгребал волны. Вспомнил, как всем селом провожали его в армию. Заплаканную мать, шевелящую губами — пытающуюся сказать ему напоследок самые важные слова.

Вспомнил свой первый наряд на границу, уверенные шаги командира по невидимой тропе, будто его ноги сами находили дорогу. Как он боялся тогда темноты, а потом старательно привыкал к ней и к ритму шагов впереди идущего, как сумел различать в темноте отдельные предметы. Сначала казалось: человек спрятался за деревом, а подойдет ближе — никого нет, просто дерево напоминает издали фигуру человека.

Первый раз вопрос старшего: «Слышите?» — застал его врасплох, он остановился и услышал шорох: кто-то шел правее его, шелестя травой.

Залегли возле тропы, затаились. Шорох приближался: когда неизвестный поравнялся с ними, старший вскочил и скомандовал: «Стой! Руки вверх!» Окрик был неожиданным в мертвой тишине и ошеломил нарушителя границы, его доставили на заставу.

У Андрея Коробицына все оказалось сложнее и опаснее. Сумел ли бы и он, Константин, не оплошать, если бы оказался на месте Коробицына?

Резкий, властный голос дежурного прервал его размышления, возвратил к действительности.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, с Анной Ивановной плохо, — лицо дежурного было мертвенно-бледным. Разин и сам испугался, увидев его.

— Что такое? — только и успел спросить Анатолий Николаевич.

— Роды, наверное, — прочитал Хрустов по шевелящимся губам солдата.

«Только этого не хватало», — с досадой подумал лейтенант. Он сошел с крыльца заставы и вдруг остановился. Подумал и снова направился к дому капитана.

«Что делать? Прежде всего успокоиться, сообщить в комендатуру, пусть найдут Шкреда. Нет, пусть пришлют врача!»

— Дежурный! — крикнул он в открытое окно и, когда в нем появился сержант, приказал: — Свяжитесь с комендатурой, найдите врача, а я к Анне Ивановне…

— Собралась рожать, — с досадой думал Хрустов. — Ну что мне теперь с ней делать? Пешком она и трех километров не пройдет, на лошади, наверное, нельзя. Но что-то ведь надо делать, когда человек рядом мучается.

Когда пришел в большую, так хорошо знакомую ему комнату, он не узнал Анну Ивановну. Глаза женщины ввалились, горячечный огонь пылал на щеках, она ходила из угла в угол, слегка придерживая большой живот.

Увидев Хрустова, Анна Ивановна остановилась:

— Толя, худо мне, боюсь, и не доеду уж, время свое проворонила, видно.

— Что же делать? — смущенно, с некоторой долей вины, спросил ее Хрустов, как будто прося у нее защиты от свалившегося на них обоих груза невыносимо тяжелых забот.