Плохая терапия. Почему дети не взрослеют

Глава 1

. Ятрогенез

В 2006 году я собрала все свои вещи и переехала из Вашингтона в Лос-Анджелес, чтобы быть ближе к своему тогдашнему парню. В Калифорнии я побывала лишь однажды, несколькими месяцами ранее, когда прилетела познакомиться с его родителями. Кроме моего парня и его семьи, все люди, которые могли бы опознать мое тело в случае безвременной кончины, жили на Восточном побережье.

Тогда мне было двадцать восемь, и я недавно окончил юридический факультет, столкнувшись с неприятным фактом, что стал адвокатом. Мне было неспокойно. У моего парня был бизнес в Лос-Анджелесе. Если я хотела, чтобы у нас с ним все сложилось, мне нужно было переехать.

Но я также знала, что вполне возможно, что в этой новой жизни - его жизни - я сойду с ума. Моя лучшая подруга, Ванесса, жила в Вашингтоне. Нас обеих взяли на работу в юридические фирмы, что означало долгие часы работы и невозможную разницу во времени, если говорить о звонках. Мне нужен был кто-то, кто выслушивал бы мои тревоги и опасения по поводу моего графика. Мне нужна была запасная Ванесса, , доступная каждый четверг в шесть вечера. И впервые в жизни я могла себе это позволить. Я наняла психотерапевта.

Каждую неделю, в течение "пятидесятиминутного часа", мой терапевт уделяла мне все свое внимание. Если я надоедал ей своими повторениями, она никогда не жаловалась. Она была профессионалом. Она никогда не заставляла меня чувствовать себя поглощенным собой, даже когда я был таким. Она позволяла мне выговориться. Она позволяла мне плакать. Я часто покидала ее кабинет с ощущением, что какой-то гноящийся осколок межличностного взаимодействия был вытащен на поверхность и вырван.

Она помогла мне понять, что я не так уж плох. В большинстве вещей виноват кто-то другой. На самом деле многие люди вокруг меня были хуже, чем я предполагала! Вместе мы поставили им свободный диагноз. Кто бы мог подумать, что так много моих близких родственников страдают нарциссическим расстройством личности? Я нашла это утешение на уровне солнечного сплетения. В кратчайшие сроки мой психотерапевт стал действительно дорогим другом, который соглашался со мной почти во всем и любил говорить гадости о людях, которых мы (вроде как) знали вместе.

У меня был замечательный год. Мой парень сделал предложение руки и сердца. Я согласилась. А потом, за месяц до того, как мы должны были пожениться, мой психотерапевт бросил бомбу: "Я не уверен, что вы двое готовы к свадьбе. Возможно, нам нужно еще немного поработать".

Я испытал деморализующий шок от того, что вошел в стеклянную дверь.

Мой психотерапевт была грозной женщиной. За плечами у нее было не менее пятнадцати лет, докторская степень по психологии и, судя по всему, крепкий многолетний брак. Она вскользь упоминала о том, что никогда не пропускает пилатес. Однажды я застал ее за безупречным столом перед сеансом, когда она ела протеиновый батончик, который тщательно разворачивала, и поразился ее очевидному самообладанию, достоинству, которое она сумела привнести в наши глупые способы потребления. Возможно, ее заявление должно было повергнуть меня в кризис, но по какой-то причине я этого не сделал. При всей своей выучке она все еще оставалась человеком и ошибалась. Я уже переехал через всю страну один, устроил новую жизнь и к тому времени знал: я не согласен с ее оценкой, и ее разрешение мне тоже не нужно. Я оставил ей голосовое сообщение, в котором выразил благодарность за помощь. Но я сказал, что возьму отпуск.

Через несколько лет, счастливо женившись, я возобновила терапию с ней. Затем я пробовал терапию с психоаналитиком в течение года или около того. Каждый мой опыт терапии проходил по континууму от просветляющего до тревожного. Иногда он поднимался до уровня "веселья". Узнать немного больше о работе моего собственного разума было иногда полезно, а часто и приятно.

Когда я соглашался со своим терапевтом, я говорил ей об этом. Когда не соглашалась, мы говорили об этом. И когда я чувствовала, что мне нужно двигаться дальше, я это делала. Иными словами: Я была взрослой в терапии. Я достаточно долго плыл по бурным водам жизни, чтобы обрести некоторое самопознание, самоуважение и чувство точности собственных представлений. Я мог сказать: "Мне кажется, я создал у вас неверное впечатление". Или: "Может быть, мы возлагаем слишком много вины на мою маму?" Или даже: "Я решила прекратить терапию".

Дети и подростки, как правило, не готовы говорить такие вещи. Дисбаланс власти между ребенком и терапевтом слишком велик. Самоощущение детей и подростков все еще развивается. Они не могут исправить интерпретации или рекомендации терапевта. Они не могут оттолкнуть взгляд терапевта на их семьи или на самих себя, потому что у них нет Архимедовой точки; слишком мало жизни собралось у них под ногами.

Тем не менее родители моего возраста записывают своих детей и подростков на терапию в поразительном количестве, даже в профилактических целях. Я разговаривала с мамами, которые нанимали терапевтов, чтобы помочь своим детям адаптироваться к детскому саду или пережить смерть любимой кошки. Одна мама рассказала мне, что наняла психотерапевта, как только ее две дочери перешли в среднюю школу. "Чтобы им было с кем поговорить обо всем, о чем я никогда не хотела говорить с мамой".

Несколько мам рассказали мне окольными путями, что они наняли психотерапевта, чтобы тот следил за мыслями и чувствами их угрюмого подростка. Терапевт не говорит мне, что именно говорит моя дочь, уверяли меня мамы, но она как бы дает мне понять, что все в порядке. И время от времени, как я поняла, психотерапевт передает маме конкретную информацию, полученную от маленького военнопленного.

Если понятие "терапия" здесь кажется расплывчатым, то это во многом заслуга экспертов. Американская академия детской и подростковой психиатрии вместо определения предлагает тавтологию. Что такое "психотерапия"? "Форма психиатрического лечения, включающая терапевтические беседы и взаимодействие между терапевтом и ребенком или семьей". Американская психологическая ассоциация предлагает столь же округлое определение психотерапии: "любая психологическая услуга, предоставляемая обученным специалистом".

Что такое "часы"? Устройство для измерения времени. Что такое "время"? То, что измеряется часами. Любой разговор терапевта с пациентом считается "терапией". Но вы поняли идею: разговоры о чувствах и личных проблемах, стилизованные под медицину.

Родители часто полагают, что терапия у доброжелательного специалиста может только помочь эмоциональному развитию ребенка или подростка. Большая ошибка. Как и любое другое вмешательство, способное помочь, терапия может и навредить.

Ятрогенез: Когда лекарь ухудшает ситуацию

Каждый раз, когда пациент приходит в кабинет врача, он подвергает себя риску. Некоторые риски возникают из-за некомпетентности врача. Пациенту удаляют почку, а врач извлекает не ту. ("Операции не на месте" случаются чаще, чем вы думаете. Или халатность: хирург теряет из виду блуждающий зажим или губку в брюшной полости пациентки, а затем зашивает ее.

Или он "задевает" орган. Или операция проходит успешно, но у пациента развивается оппортунистическая инфекция в месте операции. Или аллергическая реакция на анестезию. Или пролежни - от долгого лежания в реанимации. Или все идет по плану, но все лечение было основано на неправильном понимании проблемы.

Слово "ятрогенез" подходит для всего этого. В переводе с греческого ятрогенез буквально означает "происходящий от целителя" и относится к явлению, когда целитель наносит вред пациенту в процессе лечения. Чаще всего это не является халатностью, хотя и может быть ею. В большинстве случаев ятрогенез происходит не из-за злонамеренности или некомпетентности врача, а потому что лечение подвергает пациента экзогенным рискам.

Ятрогенез встречается повсюду, потому что все вмешательства связаны с риском. Когда больной пациент соглашается на лечение, риск, как правило, оправдывает себя. Когда же лечению подвергается здоровый пациент, риски часто перевешивают потенциал дальнейшего улучшения.

И здесь то, что я называю "вмешательством", - это любой совет или коррекция, которые вы обычно даете только человеку с недостатком или неспособностью. Так что совет детям "есть овощи", "высыпаться" или "проводить время с друзьями" может быть советом, но это не вмешательство. Нам всем нужно делать эти вещи.

При вмешательствах хорошим правилом является следующее: Не делайте рентген, если он вам не нужен. Не подвергайте себя воздействию микробов в отделении скорой помощи только для того, чтобы поздороваться со своим другом-врачом. И, возможно, не отправляйте своего ребенка на терапию, если она ему не требуется. Первые два пункта всем известны, а вот последний может вас удивить.

Психотерапия нуждается в предупреждающем ярлыке

На протяжении десятилетий стандартной терапией, предлагаемой жертвам катастроф, террористических актов, боевых действий, тяжелых ожогов, был "психологический дебрифинг". Терапевт приглашал жертв трагедии на групповую сессию, где участников поощряли "переработать" свои негативные эмоции, учили распознавать симптомы посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) и не рекомендовали прекращать терапию. Исследование за исследованием показывало, что такого "голого" процесса достаточно, чтобы усугубить симптомы ПТСР.

Благонамеренные терапевты часто ведут себя так, будто обсуждение ваших проблем с профессионалом полезно для всех. Это не так. Также не факт, что, пока терапевт следует протоколам и имеет добрые намерения, пациенту обязательно станет лучше.

Любое вмешательство, достаточно мощное, чтобы вылечить, также достаточно мощно, чтобы навредить. Терапия - это не доброкачественное народное средство. Она может принести облегчение. Она также может нанести непреднамеренный вред и делает это у 20 процентов пациентов.

Терапия может привести клиента к осознанию себя больным и перестроить его самопонимание в соответствии с диагнозом. Терапия может способствовать отчуждению в семье - осознанию того, что во всем виновата мама и вы больше никогда не хотите ее видеть. Терапия может усугубить супружеский стресс, подорвать жизнестойкость пациента, сделать его более травмированным, более подавленным и подорвать его самооценку, чтобы он был менее способен изменить свою жизнь. Терапия может привести пациента к тому, что он, погрузившись в кожаный диван, с хорошо расположенной коробкой салфеток под рукой, станет чрезмерно зависимым от терапевта.

Это справедливо даже для взрослых, которые в целом гораздо менее легко поддаются руководству со стороны других взрослых. Для детей эти ятрогенные эффекты представляют как минимум такой же, а скорее всего, гораздо больший риск.

У полицейских, которые отреагировали на авиакатастрофу, а затем прошли сеансы дебрифинга, спустя 18 месяцев наблюдалось больше симптомов гиперароузальности, связанных с катастрофой, чем у тех, кто не получал лечения. У жертв ожогов после терапии наблюдалось больше тревоги, чем у тех, кто не получал лечения. Больные раком груди покидали группы поддержки сверстников, чувствуя себя хуже, чем те, кто отказался от участия. А консультации по поводу обычной тяжелой утраты часто не облегчают, а усложняют процесс восстановления после потери. Некоторые люди, которые говорят, что "просто не хотят говорить об этом", лучше экспертов знают, что им поможет: проводить время с семьей; заниматься спортом; ставить одну ногу впереди другой; постепенно приспосабливаться к потере.